6. Русский бал (1909)

Наступила весна 1909 года, и как-то, на одном из собраний группы, заговорили о том, что уже пора устроить ежегодный «Русский бал». Этот бал устраивали под флагом Тургеневской библиотеки, но библиотека получала только часть вырученных денег, а остальная сумма делилась между партиями с[оциал]-д[емократов] и с[оциалистов]-р[еволюционеров]. Поэтому нужно было создать «бальную комиссию» из представителей обеих партий и заняться программой будущего вечера. В комиссию входили еще представители революционного Красного Креста и, конечно, Тургеневской библиотеки.

Наиболее солидным и хозяйственным людям поручали выбрать и снять залу, заказать и распространять билеты. Им предстояло также пригласить влиятельных членов русской парижской колонии, а в Париже тогда жили многие русские, как связанные с посольством, так и далекие от него.

Но чтобы получить разрешение полиции на устройство вечера, нужно было заручиться согласием посольства. Для танцев приглашали французский оркестр, в зале устраивалось несколько киосков, где дамы (наиболее красивые и хорошо одетые) торговали цветами и шампанским. В общем, церемония была совершенно такая же, как в любом русском провинциальном городе.

Все это было налажено, оставалось только найти самое главное: «гвоздь программы». И Виталий, который был заводилой всяких живых и веселых мероприятий в нашей фракции, вдруг предложил поставить спектакль. В это самое время Данаев принес от Мирона только что прибывший из Петербурга сборник «Знание» с напечатанной там пьесой Андреева «Дни нашей жизни»[230].

«Давайте поставим это», — сказал Виталий. «Но ведь мы никогда не играли на сцене», — возражали мы. Но оказалось, что Данаев играл, и он поддержал Виталия, который предложил себя в качестве режиссера и исполнителя. Нас всех увлекла мысль впервые сыграть новую пьесу Леонида Андреева перед парижской публикой, эта идея завладела нами, и нам удалось уговорить наших строгих старших товарищей[231], занятых размежеванием с меньшевиками и сохранением чистоты политической веры, доверить нам и утвердить выбранный нами «аттракцион».

Мирон поддержал нас. «Все хотят читать эту пьесу, и все придут ее смотреть, — твердо заявил он. — В русскую библиотеку приходит много народу. Я поищу среди них подходящих для вас актеров, а может быть, и настоящего режиссера. Начинайте». И мы, недолго думая, начали.

Денег на расходы у нас было очень мало. Поэтому мы начали с того, что решили сами расписать все роли: Наташа, Виталий, Герман, я, а также еще несколько человек. Благодаря этому мы узнали текст пьесы еще задолго до начала репетиций, и многие из выражений героев Андреева стали у нас ходовыми. Так, например, «тихое семейство», «бывшие люди»[232], «Вставай, адвокат, и жену буди! Идем на бульвар гулять, — на бульваре хорошо, грачи поют!» Мы стали применять эти выражения во многих случаях нашей отнюдь не веселой жизни, но они облегчали нам эту жизнь, и когда наши строгие товарищи по партии косо смотрели на наше молодое веселье, мы, не раздумывая, называли их бывшими людьми, а такое название обязывает: если такой человек ходит в «бывших», то он теряет и очарование, и авторитет, хотя, может быть, и обладает множеством достоинств.

Мы начали репетировать. Виталий играл роль «вечного студента» Онуфрия, Герман — главного героя пьесы, неврастеника студента Глуховцева, женские роли перераспределялись несколько раз и наконец достались кому-то из незнакомых, не принадлежащих к нашей компании студенток.

Спектакль имел большой успех, и вечер прошел с блестящим материальным результатом[233]. В киосках красивые русские дамы продавали цветы и шампанское бокалами, и ничего не подозревавшие об истинных целях этого вечера богатые посетители охотно клали золотые десятифранковики на прилавки. Были, разумеется, и танцы, а к концу вечера многие, дорвавшись до русской водки, оказались весьма навеселе. Конечно, никто из студенток-эмигранток не мог сравниться с этими богатыми русскими дамами, так как у нас не было туалетов, а основная масса зрителей с трудом набрала по три франка на билет. Однако в танцах участвовали все, — кто как умел, и если появлялась хорошо танцующая пара или даже солист, исполняющий русский, гопак или лезгинку, то их окружали тесным кольцом, хлопали им и требовали повторения.

В конце вечера, когда «шикарная публика» разъехалась, эмигранты, которые тосковали по родине, собирались группами, начинали петь сначала революционные, а потом и просто русские народные песни.

На этом вечере я впервые снова встретила Кудрявцева[234], который был моим первым проводником по Парижу. В том же потертом костюме, в высоких сапогах, он сидел за столиком с несколькими эсеровского вида мужчинами и пил, и пел. Он поздоровался со мной: «Видите, я вам сказал, что мы еще встретимся: в Париже все встречаются».

После вечера у Виталия начался какой-то необыкновенный подъем настроения, он стал каким-то возбужденным и при любой возможности читал нам свои стихи. Мы с Наташей слушали их с интересом, так как они действительно были лиричны, хотя в них попадались грубые ошибки против грамматики, рифмовки и размера. Как раз в это время Герман Данаев перестал бывать в нашей компании, — говорили, что он влюблен в ту студентку, которая играла роль Оль-Оль[235], и бывает только у нее и у своей сестры Веры, где наш Виталий встречал его, — он тоже часто бывал там.

Мы стали замечать, что Виталий очень плохо выглядит, сильно похудел, стал раздражительным и даже неохотно поет свои любимые песни. Я подозревала, что у него плохи денежные дела, и моя хозяйка подтвердила, что он давно не платит ей, ссылаясь на то, что не получал денег из России. Я знала, что он ищет работу и даже пробовал наниматься временным грузчиком на центральном рынке. Его единственный синий костюм, который он старался содержать в чистоте, заметно пообносился, и он даже перестал носить галстук.

Мне было трудно уделять ему много внимания, так как подошло время экзаменов и нужно было спешить повторять все, что я пропустила. А тут еще Наташа получила приглашение вернуться в Петербург. Зачем ей надо было возвращаться, я не знаю, это она держала в тайне. Как бы то ни было, она уехала, и только через некоторое время я узнала, что она уже в Лондоне, уехала туда со своим женихом, талантливым молодым экономистом[236], который получил там работу в отделении Русско-Азиатского банка. Всю жизнь мы с ней переписывались, хотя и с большими перерывами, и знали все друг о друге.

Для Виталия отъезд Наташи был очень тягостен. Он пытался в качестве постоянного соседа заходить ко мне каждый вечер, читать мне свои стихи, но большое количество средних стихов всегда приводило меня в дурное настроение, а иногда и в ярость.

Виталий был не единственным, читавшим мне свои стихи. Другой наш сосед, тоже русский эмигрант, постоянно являлся в мою комнату с тетрадкой стихов[237]. Поэтому я предложила обоим поэтам встречаться в своих комнатах, а мне дать возможность готовиться к моим экзаменам.

К сожалению, я провалилась на экзамене по химии; «провалила химию», как мы тогда говорили. Мне предложили пересдать через месяц или отложить экзамен на осень. Но отложить на месяц означало не поехать домой, в Россию, или, во всяком случае, сократить каникулы. Я решила уехать, как только будет возможно, и вернуться в августе, а дома готовиться к экзамену.

За несколько дней до моего отъезда мадам Обино, хозяйка наших меблированных комнат, с криком вбежала ко мне, сказав, что не может достучаться до Виталия. Ключа от комнаты он не оставил, и она уже два дня не убирает комнату. Я спросила, не подойдет ли мой ключ, но оказалось, что ключи все разные, и вообще этот съемщик уже давно не платит за квартиру и, должно быть, тайком переехал куда-нибудь, чтобы не платить. На ее крик собрались другие жильцы, и мы стали уверять, что Виталий непременно вернется, что он должен получить деньги из России и тогда расплатится с ней. Но мадам Обино уже твердо решила обратиться к полиции, и действительно через некоторое время пришли два ажана, осмотрели дверь комнаты и заявили, что ключ торчит в замочной скважине изнутри.

«Значит, он дома и не отзывается! Негодяй! — сказала наша хозяйка. — Сейчас я отворю!» Она побежала в кладовку и принесла оттуда топор, сама всунула лезвие в щель и надавила. Дверь отворилась, она первая вбежала в комнату и громко, раздирающим голосом закричала: «Господи! Господи! Он повесился!»

Все, кто толпился перед дверью, вошли в комнату, поднялся невообразимый шум, ажаны стали снимать тело с петли и укладывать его на кровать. «Он мертв уже два дня», — сказал один из них.

Наша партийная организация взяла на себя организацию похорон и расходы по ним. После Виталия не осталось ни одного су, его кошелек был пуст и его чемоданы тоже. В комнате из его вещей не было ничего: у него имелся тот синий костюм, в котором он и ушел из жизни, да на этажерке несколько книг из Тургеневской библиотеки или взятых у товарищей для прочтения. Клеенчатая тетрадка со стихами, переписанными его крупным уверенным почерком, без помарок. На столе нашли письмо к жене в один из волжских городов, — мы даже не знали, что у него есть жена, учительница, и маленькая дочь. Письмо не было запечатано, он написал в нем, что жить незачем, не для чего[238].

Хоронили Виталия в воскресенье, было много народу. Всю дорогу до кладбища пели революционные русские песни: «Вы жертвою пали» и другие. Он действительно пал жертвой бесцельной, бессмысленной жизни человека, оторванного от родины, заброшенного в чужую сторону.

Через несколько дней я должна была уехать. Перед моим отъездом ко мне зашел Герман Данаев и сказал, что вместе с другими товарищами просмотрел тетрадку, где были записаны стихи, которые Виталий читал нам как свои. Но все эти стихи были чужие, написанные Германом и другим молодым поэтом, моим соседом по квартире[239]. Мне и Наташе Виталий читал стихи Германа, а сестре Германа, у которой часто бывал, декламировал стихи нашего соседа. У бедняги своих стихов не было. Каждый вечер он читал где-нибудь чужие стихи и за это получал ужин.

Мы вспомнили с горестью, как Виталий посмеивался вместе с нами над теми, кого мы называли «бывшими людьми», но он и сам оказался лишним для жизни человеком, одним из «бывших». Я написала Наташе в Петербург о самоубийстве Виталия, но ответа не было. В этой мешанине самых разных людей, бежавших из России и не нашедших себе места в чужой стране, я не видела никого, кто сохранил ясность ума и твердость духа, я не смогла разглядеть тех, кто пронес через годы испытаний и эмиграции могучую веру в то, что личные судьбы не имеют значения, что русский народ должен встать из-под развалин революции и отбросить все то, что стоит на его пути. «Через десять лет», — сказал Ленин, и действительно, через десять лет рухнули дворцы и сам он встал во главе народа, восставшего, чтобы строить новый мир.