1. Париж открывается с Северного вокзала

На Варшавском вокзале перед отходом поезда папа сказал мне, что написал о моем приезде в Париж своим родственникам, семье Динесманов. Сегодня он даст им телеграмму, и они встретят меня у поезда. Я не хотела ссориться с папой и не возражала ему, но сразу решила, что этих родственников я буду избегать.

Я в первый раз уезжала за границу одна и чувствовала себя независимо и самостоятельно. «Уезжаю из России, — думала я, — увижу новую жизнь, новых людей». И меня радовало сознание того, что в подкладке моего пальто зашита записка, которая откроет мне доступ к товарищам по партии, я свяжусь с ними, буду продолжать борьбу и знать все, что делается в России, помогать революции. Я буду учиться, обрету настоящую профессию и сделаюсь врачом, буду сама зарабатывать себе на жизнь, буду полезна людям.

С дорожными попутчиками я не знакомилась и ничего не сообщала им о себе, помня твердо усвоенные мною правила конспирации. В Вержболове, пограничной станции с Германией, на вокзале я вышла в пункт таможенного досмотра, сама вынесла свой чемоданчик и раскрыла его перед профессионально любопытными взглядами досмотрщиков. В чемодане у меня не было ни чаю, ни папирос, ни вина, ни кружев, и мне равнодушно разрешили занять место в немецком вагоне, чтобы уехать дальше — уже в Париж. Дул холодный ветер — по новому стилю стоял уже октябрь, — но записка за подкладкой моего пальто грела меня и наполняла веселым вызовом мою душу. Толстые немцы с сигаретами во рту пытались заводить со мной разговоры, но я пренебрегала дорожными знакомствами. Проехав, не выходя в город, мимо Кенигсберга, где жили двоюродные сестры, потом мимо Берлина, где я не так давно прожила полгода, я теперь только вышла на перрон и купила несколько немецких газет, чтобы узнать, что делается на свете[197]. Газета «Берлинер Тагеблат» была полна сообщений о том, что в партии социалистов-революционеров обнаружен провокатор по фамилии Азиев[198].

В моем купе оказался русский попутчик, который, заметив в моих руках берлинскую газету, заговорил со мной все о том же, о деле Азиева. Он рассказал, что предателя обнаружил известный журналист Владимир Бурцев и что предполагают вызвать Азиева в третейский суд, чтобы он мог оправдаться. Но Азиев до настоящего времени отказывается явиться в суд и, по-видимому, находится за границей. Из разговоров моего попутчика я поняла, что он имеет какое-то отношение к социалистам-революционерам. Он обладал талантом рассказчика, и я слушала его с удовольствием. О себе он говорил как-то уклончиво, но все же случайно проговорился, что едет в Париж, и, узнав у меня, что я направляюсь туда же, стал расспрашивать меня о том, где я хочу жить и есть ли у меня знакомые. Конечно, я ему ничего не рассказала о себе, но он, по-видимому, догадался, что у меня нет никого, кто мог бы мне служить проводником в чужом огромном городе. Правда, там были папины дальние родственники, но, судя по рассказам отца, — это были зажиточные, состоятельные купцы-буржуа, давно принявшие французское подданство. Мой новый знакомый иронически отнесся к рассказу о них и предложил мне, если захочу, указать, где бы я могла остановиться в Латинском квартале, — ведь я, разумеется, захочу жить в Латинском квартале, поближе к университету, где неизменно селятся все студенты.

Мой новый знакомый — его звали Алексей Павлович (фамилии он не назвал) — сказал мимоходом, что и сам жил в той гостинице, которую мне рекомендует, но сейчас по некоторым причинам (тут он сделал крайне таинственное лицо) должен поселиться в другом месте. Я не стала расспрашивать его и сама ничего ему не рассказала, но мы разговаривали с приятностью. Когда мы добрались до Кельна, то уже были приятелями.

Здесь мы вышли на перрон, и тут я обратила внимание на то, что Алексей Павлович по виду сильно отличался от хорошо одетых и спокойно-самоуверенных немцев. Он был худ, высок, с маленькой козлиной бородкой, редкими, светлыми, зачесанными назад волосами, быстро бегающими глазами, пронзительными и любопытными. Его ноги, обутые в высокие сапоги, как-то быстро и ловко несли его поджарую фигуру в коротеньком потрепанном пальтеце. Из-под черной мятой фетровой шляпы поблескивали стекла пенсне на шнурочке — классическая внешность эсера. Мы несколько раз обежали с ним перрон Кельнского вокзала, вышли на привокзальную площадь, в новых для меня автоматах получили за никелевую монетку в десять пфеннигов маленькую бутылочку настоящего одеколона («кёльнской воды»!) фирмы Мария Фарина и издали увидели силуэт Кельнского собора.

Потом в окна поезда мы смотрели на Рейн, и я по-немецки прочла стихотворение Гейне о Лорелее и вспомнила о Петре Николаевиче Кирсанове, который сидит в пересыльной петербургской тюрьме и ждет царского суда.

Я проснулась на рассвете, ноги у меня онемели от непривычного сидения в течение многих часов, но я жадно смотрела на новый для меня промышленный пейзаж, когда километр за километром тянулись поселки, небольшие дома с крохотными палисадниками, закопченные здания заводов, и снова поселки, как две капли воды похожие друг на друга, и так до края горизонта. Ни широких полей, ни пустырей, обнесенных плетнями из жердин, которые я привыкла видеть в России, ни бора, ни леса. У каждой железнодорожной станции свое лицо — пассажиры веселые, шумные, с независимой осанкой, в рабочей блузе входящие в вагон, чтобы через несколько остановок выйти. Вдоль железнодорожных путей тянутся мощеные дороги, по которым быстро катят велосипедисты в количествах, не виданных мною ранее.

Никаких базаров у станций и нищих на перронах. Молодцеватые полицейские (ажаны-агенты) в коротеньких синих пелеринах и кепи с горизонтальным козырьком.

Незаметно возникли большие заводы, и пейзаж перешел в пригородную равнину. Я разбудила Алексея Павловича, крепко спавшего, скорчившись на скамейке. Он глянул в окно и сказал мне: «Подъезжаем. Следующая остановка Париж».

— Так вы будете поджидать ваших родственников? — иронически спросил он.

Я решительно отвергла его предположение.

— Тогда выйдем со мною, как только поезд остановится. Ваш чемодан я беру.

Поезд нырнул под застекленные крыши Северного вокзала, проезжая мимо стены, мы прочитали закопченную надпись — «ГАР ДЮ НОР».

Как только поезд остановился, мы с Алексеем Павловичем вышли из вагона, протискиваясь через толпу носильщиков и встречавших кого-то людей, не глядя ни на встречающих, ни на пассажиров, двинулись по направлению к выходу.

— Париж! — сказал Алексей Павлович.

Вокзал был некрасивый, грязный. Приземистое здание не походило на нарядные берлинские вокзалы с их сутолокой и свистками надземных и подземных поездов, множеством лестниц, — ведь вокзалы Берлина были вместе с тем и станциями кольцевой подземной дороги (унтергрунд бан), опоясывавшей город.

На вокзальной площади полукругом стояли фиакры. Они были гораздо красивее наших извозчиков. Кучера в нарядных бежевых сюртуках сидели высоко впереди просторных мест для пассажиров, а на головах у них возвышались такие же бежевые цилиндры. У нас тогда еще извозчики носили черные армяки, подпоясанные красным поясом, и далеко не имели такого светского облика. Я с удовольствием наняла бы такой фиакр, чтобы прокатиться по Парижу, но Алексей Павлович безапелляционно повел меня мимо фиакров и немногочисленных автомобилей, быстрыми шагами пересек площадь, ловко ныряя между экипажами, подъезжающими к вокзалу, и подошел к потрепанному паровичку, стоящему в стороне и очень напоминающему тот поезд, в котором я ездила еще совсем недавно за Невскую заставу.

Не говоря ни слова, мой спутник начал подниматься по узкой лесенке на империал второго вагона, до сих пор еще пустой, который, в отличие от петербургского паровичка, имел железную крышу. Мы сели рядом в конце скамейки и поставили мой чемодан на пол. Вскоре империал наполнился пассажирами, так же как и вагон, раздался пронзительный, настойчивый звонок, и все наше сооружение, дребезжа и громыхая, двинулось в путь. Я забыла сказать, что на боку паровичка, закрывая собой решетку империала, красовалась непонятная мне еще надпись: ГАР ДЮ НОР — МОН-РУЖ.

— А в Латинский квартал мы попадем? — осторожно, чтобы не рассердить Алексея Павловича, осведомилась я.

Куда еще повезет меня мой новый знакомый? Но Алексей Павлович успокоил меня:

— Поедем через весь Париж и через Латинский квартал. Там вы выйдете!

Я не успела разглядеть окрестности вокзала, как на империал взобрался кондуктор и начал взимать плату за проезд, протискиваясь между пассажирами и решеткой. Это происходило точно так же, как и на петербургском империале. Алексей Павлович заплатил за мой билет, отдав за нас обоих шесть больших медяков, которые вынул из своего кармана.

— Я сохранил их с прошлого приезда в Париж, — пояснил он мне. — Вы должны мне три су.

У меня не было французских денег, и я в смущении пробормотала, что верну эти три су, как только разменяю русские деньги.

— Мы как-нибудь встретимся, — успокоил меня Алексей Павлович. — В Париже все люди встречаются.

Улица, по которой мы ехали, была широкая, асфальтированная. Середину ее занимали две линии рельсов, а по обе стороны тянулись панели из каменных плит, усаженные большими деревьями с толстыми стволами, под которыми время от времени стояли деревянные скамьи со спинками, где сидели какие-то люди.

Дальше по обеим сторонам улицы тянулись дома пяти- и шестиэтажные, примечательные лишь рядами окон с деревянными ставнями. В ставнях были сделаны прорези, чтобы пропускать дневной свет, но я заметила, что в некоторых (главным образом внизу домов) прорези были закрыты наглухо. В верхних этажах ставни были распахнуты, так же как и окна, и туда свободно можно было запустить любопытный взгляд, особенно нам, восседающим на империале трамвая. Впрочем, ничего особенно интересного нельзя было приметить: обыкновенная домашняя обстановка, стол, стулья, диваны, в некоторых окнах были портьеры, но самое замечательное состояло в том, что окна достигали пола комнаты, так что жизнь человека являлась нашим взглядам, как будто она происходила на сцене театра. А люди? Они не обращали ни малейшего внимания на то, что жили как будто на сцене…

Только в нижних этажах окна были закрыты наглухо, очевидно, там жили богачи или «деликатные» люди, которые не хотели жить напоказ.

Улица была людная, со множеством магазинов и лавок, вся как на ладони. На панелях стояли столики и стулья, отгороженные от прохожих балюстрадами с кустиками в кадках: это были ресторанчики, вынесенные на улицу, и над входом в каждый ресторан имелась вывеска, оповещавшая, что перед вами кафе-ресторан с продажей вина. За столиками сидели люди и завтракали. Я жадно вглядывалась в эту незнакомую мне жизнь, и Алексей Павлович не мешал мне, не разговаривал со мной, только иногда пояснял: «А вот начинаются Большие бульвары… Теперь мы едем по бульвару Себастопол».

Правую сторону улицы пересекали тенистые проспекты, усаженные по краям панелей старыми, толстыми деревьями. Под деревьями стояли скамьи, иногда по две-три рядом. Вдоль проспектов почти беспрерывно тянулись кафе и рестораны с полотняными тентами-навесами, появилась большая арка, поставленная вкось. Вдали я успела заметить большое здание, но паровик быстро проехал, и видение скрылось за домами. Алексей Павлович сказал: «Там, видите, Большая опера. ГРАНД ОПЕРА!»

Мы дважды проехали по мосту через Сену, по которой медленно тянулись маленькие пароходики, напоминавшие мне щитовские пароходики[199], сновавшие по Фонтанке, только они не были так запружены пассажирами и кладью, как наши, петербургские. Вообще поначалу Сена показалась мне ничуть не шире Фонтанки, но в самой середине реки плавал большой остров[200], который мне очень понравился. Но Алексей Павлович внезапно сказал: «Не на то смотрите, любопытная россиянка!» Я не успела обидеться на «любопытную россиянку», как он показал мне рукой в другую сторону, добавив: «Вот куда глядите! Это собор Парижской Богоматери!»

Я быстро повернулась, но увидела только край соборного фасада с каким-то каменным чучелом, свешивавшимся с верхнего этажа, и наш паровичок со звоном оказался на другой стороне Сены!

— Прозевали! — подразнил меня Алексей Павлович. Но тут я заметила, что его настроение стало портиться, и ничего не ответила. Что-то было в этом человеке пугавшее меня, и я подчинялась ему с непонятным для меня терпением. Я охотно вышла бы из паровичка, чтобы рассмотреть все подробно, но это сооружение беспощадно быстро двигалось вперед со звоном и гулом.

— Вот Латинский квартал! — неожиданно буркнул мой провожатый и приказал мне: — Спускайтесь по лестнице, да быстрее, я снесу ваш чемодан. Сейчас налево будет ваша улица. Это улица Гэ Люссак! По правой стороне первый отель, тот, где я жил. Там вы можете остановиться! Там всегда есть свободные комнаты!

Я была обескуражена такой переменой настроения у моего чичероне, но постаралась скрыть это и стала поспешно спускаться по винтовой лестнице. Паровик остановился. Алексей Павлович, перешагивая своими длинными ногами через три ступеньки, снес мой чемодан и поставил его на мостовую. Паровик зазвонил, и Алексей Павлович, схватившись одной рукой за поручень, указал мне другой куда-то налево и поспешно сказал: «Вон там отель, простите, я очень тороплюсь!»

Я даже не успела поблагодарить его за любезность, как паровик скрылся в конце улицы, увозя с собою моего единственного знакомого в Париже. Таща за собой чемодан и дорожную сумочку, которую мне дала мама, я прошла по улице Гэ Люссак и действительно увидела на правой стороне высокий дом с вывеской «ОТЕЛЬ ГЭ ЛЮССАК».

Пройдя мимо столиков, расставленных на улице, где люди что-то ели и пили, я вошла в полутемный вестибюль, где горела одна электрическая лампочка, и увидела перед собой стойку, за которой стояла толстая немолодая женщина с черной челкой на лбу. Мне нечего было терять, и я сказала ей: «Здравствуйте, мадам!» — и она, улыбаясь, ответила на мое приветствие. Я спросила, есть ли комнаты. «Недорогие», — прибавила я.

— В пятом этаже, — ответила толстуха и спросила: — Вы русская?

— Только с вокзала. Буду учиться медицине.

— Жозеф! — позвала она. — Покажите мадемуазель 37-й номер.

Внезапно вынырнувший из-за ее спины Жозеф, с черными усиками и гладко приглаженными волосами, повел меня по винтовой лестнице в пятый этаж и распахнул передо мной одну из дверей длинного коридора. Окно комнаты было открыто на улицу, теплый ветер повеял мне в лицо и донес запах зелени, звуки голосов, дальнюю музыку. Я подошла к окну, оно открывалось прямо на улицу, как те, которые я видела с паровика. Внизу был Париж, в зелени бульваров и садов. Он протянул вдаль просторные улицы с высокими домами, где под крутыми крышами лепились мансарды, а крыши уходили все дальше, а между ними появлялись то круглые купола каких-то зданий, то готические стрелы церквей и часовен, а дальше текла река, обвивая берега, и все это было залито солнцем, радовало глаз.

— Я беру эту комнату, — сказала я, — сколько она стоит?

Жозеф назвал какую-то сумму за день, что-то очень незначительное. Я попросила его принести мой чемодан и протянула ему паспорт, но он сказал: «Паспорта не нужно, а чемодан принесу».

Это еще были те незапамятные времена, когда в Европе можно было переезжать из страны в страну и селиться в любом городе, не предъявляя паспорта.

Жозеф принес мой чемодан, а я тем временем с восторгом смотрела на чудесный город, раскинувшийся там внизу.

— Пусть мадемуазель заплатит за три дня, — сказал Жозеф, ставя мой чемодан на пол у кровати.

Я ответила, что у меня нет французских денег, но я сейчас разменяю свои русские деньги, и спросила, как пройти в ближайшее отделение банка. Жозеф объяснил, что отделение банка имеется на бульваре недалеко от улицы «Медицинской школы», которое помещается совсем близко, в десяти минутах хода.

Я оставила чемодан, спустилась, сказав толстухе, что прошу считать номер за мной, и пошла в первое путешествие по Парижу.

В маленьком отделении банка «Креди Лиона» («Лионский кредит») я обменяла двадцатипятирублевую бумажку на целую груду серебряных франков и золотых монет. Я набила ими сумочку и с восхитительным чувством свободы и независимости вышла на улицу. Это были мои первые деньги, в которых я не должна была давать отчет. Правда, мне уже случалось зарабатывать деньги собственным трудом, но нужно было сразу думать, куда их лучше употребить. А теперь! Я вышла на бульвар Сен-Мишель. На улице было много народа, почти все без пальто, мужчины в мягких фетровых шляпах, женщины с непокрытыми головами, хорошо причесанные. Все веселые, молодые. Я уселась за столик одного из кафе, выпила чашку кофе с хрустящим рогаликом, заплатила гроши и стала бродить по бульвару Сен-Мишель, заглядывая во все пересекавшие его улицы, читая их названия на дощечках: улица Суфло, улица Дантона, улица Кота-рыболова. Я дошла до Сены, перешла мост, полюбовалась на знакомые пароходики, перешла еще мост, узнала виденный мною на открытках собор Нотр-Дам, но заставила себя повернуть обратно по направлению к улице «Медицинской школы».

В это красивое величественное здание из серого камня, где на фронтоне было написано: «Парижский университет. Медицинская школа», я впоследствии ходила ежедневно. Но в тот первый день, прочтя почтительно на листке бумаги, прикрепленном к двери, что документы принимаются от желающих поступить, а занятия начнутся первого ноября, я вошла, решительно, открыв необыкновенно легкую дверь. Я оказалась в просторном вестибюле, а потом и в коридоре, где за стеклянными окнами-витринами сидели очень любезные сотрудники учебной части, узнала, что требуется подать заявление на имя ректора, приложив свидетельство об окончании среднего учебного заведения и двадцать пять франков в оплату за первое учебное полугодие.

Мои документы лежали в сундуке, который еще находился в багажном отделении Северного вокзала. Я поспешила в гостиницу, оплатила комнату: за три дня (хотела было заплатить за месяц, но почему-то сдержалась), оставила осеннее пальто в шкафу, потому что парижское солнце было очень жарким, причесалась перед зеркалом, поправила косу, которая была заколота железными шпильками, и подумала, что, может быть, переменю прическу.

На мне было домашнее платье, нисколько не смятое в дороге, и я подумала, что в нем можно спокойно выйти на улицу, и пошла искать гарсона гостиницы Жозефа, который почему-то внушил мне доверие тем, что совсем не походил на лакея. Найдя его в одном из коридоров, я отозвала его в сторону, дала на пиво Жозефу и попросила его привезти с вокзала мой сундук. Он ответил, что выполнит это завтра утром, перед началом работы, сегодня он занят.

Теперь, когда у меня была комната, когда я была уверена, что завтра подам бумаги на медицинский факультет, я успокоилась и с удовольствием снова ушла на улицы. Где только я не побыла в этот день! Прошла по обеим сторонам широкого бульвара Сен-Мишель, полюбовалась на мраморный фонтан на площади, где святой Михаил подвергается дьявольскому искушению, и купила на одно су жареный картофель в бумажном кульке, необыкновенно вкусный и греющий мне руки.

Потом я вернулась к началу бульвара и зашла в Люксембургский сад, с удовольствием посидела на широкой решетчатой скамейке. Рядом со скамейкой стояли плетеные стулья, но я заметила, что к сидевшим на этих стульях время от времени подходит какая-то женщина и берет с них плату, выдавая взамен билетик. Я поняла, что стулья платные, и решила садиться только на скамейки. Я погуляла по дорожкам и обнаружила прелестный фонтан, где, укрывшись от водяной струи под глыбой камня, сидела пара мраморных влюбленных, скрываясь от них за скалой, чудовищный гигант готовился напасть на них. На мраморной чаше бассейна была высечена надпись: «Фонтан Медичи». Я пробовала вспомнить, какой мифологический сюжет воплощала эта мраморная группа, но, пошарив мысленно в памяти, отложила это на другой раз. С того дня я часто приходила в Люксембургский сад, но, кажется, так и не удосужилась вспомнить, хотя много-много раз сиживала под платанами у прелестного фонтана. А ведь в аллее этого сада, под впечатлением первой моей любовной обиды, я стала писать стихи, чего не делала уже со школьной скамьи…

Но в тот первый день в Париже я ушла бродить по городу, спустилась снова по бульвару Сен-Мишель, стала заходить во встречные улицы и переулочки, а их было много, один интереснее другого.

Дойдя до рю Суфло, я увидела в глубине улицы красивое здание с колоннами и направилась к нему. О! Это был Пантеон, знаменитая усыпальница великих людей Франции. Туда я вошла и, так как вход был бесплатный, там и осталась.

Мне захотелось посмотреть на могилу Вольтера, но пришлось посмотреть и на всех других покойников, так как их не показывали в одиночку. Усталая, я вышла из этого храма покинувших наш мир великих людей и решила пообедать. За один франк мне дали обед в ресторане «Под голубой звездой», что, как я узнала впоследствии, означало, что хозяин ресторана принадлежит к «обществу трезвости». Мне все же подали полбутылки белого вина, которое я от волнения оставила на столе, к удивлению гарсона-официанта.

На Бульварах уже зажглись огни, вспыхнули рекламы на витринах, когда я снова добралась до своего отеля «Гэ Люссак».

Придя в номер, я не чувствовала под собою ног и повалилась на кровать. Заснула я мгновенно крепким сном молодости и только засыпая вспомнила, что не удосужилась послать телеграмму домой о благополучном приезде, как было условлено с мамой[201].

В комнате было темно, когда я проснулась. С улицы доносился шум, дальняя музыка, отсветы огней пробегали по потолку. Я зажгла свет и с удивлением увидела, что мои часы показывают одиннадцать часов вечера. Я решила позвать горничную, чтобы она постелила мне постель, — я теоретически знала, что в гостиницах полагается быть горничной.

Звонка в моей комнате не было, и я выглянула в коридор. Совершенно пустой утром, он теперь был густо заселен какими-то молодыми людьми и сомнительного вида женщинами, которые входили в соседние со мною комнаты и выходили из них, громко разговаривали и немедленно заговорили со мной, предлагая присоединиться к их компании. Двое молодых людей, очень любезных, бесцеремонно вошли в мою комнату и завели со мною разговор. Я попросила их выйти и хотела запереть дверь изнутри, но не обнаружила ключа.

Это мне очень не понравилось, и я спустилась в первый этаж, чтобы потребовать у толстухи ключ от моей комнаты. Но толстухи не было на месте, вместо нее за конторкой сидел лысый старик с черными усиками, который, поискав на доске мой ключ, внезапно вспомнил, что ключ от 37-го утерян еще на прошлой неделе. Я потребовала, чтобы позвали слесаря, но, увы, это было невозможно, и старик успокоил меня, сказав, что мадемуазель может придвинуть к двери два стула, и никто не потревожит ее до утра. Мне это чрезвычайно не понравилось. Мысль о том, что я проведу ночь в гостинице в комнате с открытой дверью, не пугала меня, но я подумала об отце и о том, что он пришел бы в негодование.

Внезапно я решила немедленно отправиться к своим презренным буржуазным родственникам, чей адрес, к счастью, отец записал в своей записной книжке. Они жили не в самом Париже, а в одном из предместий, у Булонского леса.

Не теряя времени, чтобы подняться к себе, я вышла на улицу Гэ Люссак и спросила у симпатичного ажана-полицейского, как мне скорее доехать до Нейи. Он объяснил, что можно ехать метрополитеном или по кольцевой железной дороге.

Вокзал кольцевой железной дороги (Шмэн де фер сэнтюр) помещался за углом, я обратила на него внимание еще днем. Через пять минут я была на перроне кольцевой дороги и заняла место в вагоне пригородного движения. Было двадцать минут двенадцатого. С того вечера я больше никогда не ездила в Париж кольцевой дорогой, но тогда я вдоволь насладилась этим старомодным средством передвижения. Поезд шел медленно, объезжая все окрестности Парижа, и наконец в начале второго часа я прибыла в Нейи сюр Сэн. Только выйдя на улицу, я поняла, что уже поздний час и все порядочные люди мирно спят в своем тихом буржуазном гнезде. К счастью, полицейские не спали. Один из них мне объяснил, как пройти к дому моих родственников, не без удивления осведомясь, что случилось со мной. Пришлось ответить, что я приехала из России и что поезд опоздал. Ажан, должно быть, не поверил мне и долго следил за мною взглядом, когда я шагала по безлюдным улицам мимо нарядных особнячков, окруженных решетчатыми оградами, из-за которых виднелись клумбы и палисадники.

Дом, который был мне нужен, я нашла погруженным во тьму. Калитка и ворота были заперты. Но все пути у меня были отрезаны, и я нажала с опаской кнопку электрического звонка. Мне долго пришлось ждать, пока дверь в комнату привратницы приоткрылась и из нее высунулась удивленная голова пожилой женщины. Пришлось опять объяснять, что я приехала из России, что меня ждут в доме, а поезд опоздал. Привратница из предосторожности оставила меня на улице и пошла будить хозяев… Только около двух часов ночи я попала в родственные объятия несколько смущенной хозяйки дома, которая сообщила мне, что меня встречали утром на Северном вокзале и были донельзя удивлены моим отсутствием.