19. Последний мирный день
Я хочу описать последний мирный день моей жизни. Мне кажется, что я уже писала о нем и где-то потеряла рукопись, но подробности так отчетливо живут в моем мозгу, что я начинаю снова.
Австрийский эрцгерцог уже был убит в Сараеве[298], но мы еще не верили, что это начало войны. Жадно набрасывались на газеты и даже привыкли ходить на Большие бульвары, чтобы прочесть последние известия в витринах, ярко освещенных неоновыми лампами в доме, где помещалась газета «Матэн».
За мной заходил Таламини, и мы ехали туда на такси, сидели в кафе де Ль’Опера, и он расплачивался серебряными пятифранковиками.
Иногда он водил меня в кафе де Ла Бурс (кафе, расположенное против здания Биржи, где собирались журналисты).
Я работала тогда в госпитале Труссо, где Эрнест был экстерном в отделении консультации для маленьких детей «Консультасион экстерн». Мне даже дали казенную карточку для проезда в автобусах и трамваях, чтобы не зависеть от капризов городского транспорта.
Тридцать первого июля Таламини забежал за мной, в то время как Нелли, по обычаю, мылась и одевалась в своей комнате, готовясь поехать к Жоржу.
Мы взяли такси на площади и отправились в кафе де Ль’Опера. Когда мы сидели за столиком, внезапно на улице поднялось какое-то движение, и все клиенты повскакали со своих мест, но вскоре стали возвращаться. По бульварам прошли какие-то манифестации, и Таламини попросил меня подождать его здесь, пока он сбегает в кафе де Ла Бурс. Я категорически отказалась, заявив, что пойду вместе с ним. По дороге мы слышали несколько выстрелов. У кафе де Ла Бурс стояли кучки людей. Таламини подошел к одному из, по-видимому, выбежавших на улицу и сейчас же вернулся ко мне.
— Слышали выстрелы, это стреляли в Жореса. Он был в кафе, стреляли в окно с улицы… Здесь мы больше ничего не узнаем, пойдем обратно на бульвар. Скоро будут сообщения в последних известиях, а может быть, и экстренный выпуск газет.
Мы вернулись в кафе де Ль’Опера и заняли столик на улице рядом с тем, где сидели полчаса тому назад. Гарсон (тот же, который подавал нам раньше) сказал:
— Саль ваш! (Грязные коровы, то есть подлые полицейские.) Это они его убили. Как раз в такое время, когда он нужен нам.
Таламини многозначительно посмотрел на меня и ничего не ответил. Мы немного поговорили о том, о сем. Я рассказала Таламини о поспешном отъезде моего двоюродного брата Артура[299] в Германию, и он сказал, что военное командование не станет вызывать людей из отпуска без веских причин. Спросил меня, обручена ли я с моим двоюродным братом, как это принято в еврейских семьях. Я отрицала, хоть и не имела оснований для этого.
Внезапно от церкви Мадлен раздались крики газетчиков, и целая орава мальчишек побежала по бульвару, выкрикивая на ходу названия газет: «Эстранзижан! Ла пресс! Убийство Жореса!»
В кафе все повскакали с мест, спеша купить газетку. Таламини, у которого в кармане всегда были медные су, схватил листок одним из первых и принес ко мне на столик.
— Да, неизвестный убийца прицелился в депутата Жореса с улицы через окно кафе и убил его наповал. Прохожие задержали стрелявшего, депутат отправлен в больницу, сыскная полиция на ногах.
Гарсон, подававший нам, получая деньги с Таламини, мрачно сказал:
— Что я вам говорил, кто его убил, неизвестно, не узнают никогда.
Мы расплатились, и Таламини с огорчением объяснил мне, что придется ехать домой мне одной. Его обязанности корреспондента заставляют идти сейчас же в редакцию «Птит Репюблик», а также в «Аванти», где он должен будет написать статью. Он проводил меня до автобуса, где на остановке уже вырос длиннейший хвост отъезжающих с бульвара, и кивнул мне:
— До завтра, Лиза!
— До завтра. Приходите.
Нас разделила толпа, нагрянувшая внезапно к остановке автобуса, и сразу же от Гранд Опера показалась какая-то манифестация с транспарантами и знаменами. Шли солдаты, но рядом с ними, держа их под руки, шли женщины, едва поспевая за их строевым шагом. Я стала вглядываться в лозунги, но не могла разобрать, что написано на полотнах и кто манифестирует.
На улицах происходило что-то странное. Появились расклейщики правительственных сообщений и стали спешно наклеивать на столб у остановки автобуса зеленую афишу. Автобусы быстро наполнялись пассажирами и также быстро отходили по своим маршрутам. Вскоре на площади стало пустовато. Новые автобусы не подходили, а очередь поредела. Я оглядывалась, не понимая, что происходит. Все же решила прочесть, что написано на зеленых афишках. И остановилась, как будто пораженная молнией. «Всеобщая мобилизация. Первый день мобилизации — 1 августа».
Я стояла на месте, медленно соображая. Всеобщая мобилизация — значит, война объявлена. Я оглянулась. Площадь Оперы мгновенно опустела. Люди быстро уезжали, уходили по домам. Первый день мобилизации, явка всех французских граждан по мобилизационным билетам по местам, указанным в билетах.
Война! А я не заметила, как она началась.
Подумав, решила — надо идти домой.
Оглядываясь кругом, убедилась, что транспорта нет никакого. Автобусы поспешно возвращались в парки. Грузовые машины мчались куда-то, не обращая внимания на мою руку, поднятую вверх с пропуском от госпиталя Труссо. Какой-то мужчина с одним костылем, долгое время стоявший передо мной в очереди, посмотрел на меня иронически:
— Не стоит ждать, мадемуазель, потопаем восвояси. Вы куда идете?
Я направлялась на бульвар Араго. Его дом был у площади Бастилии. Он взял меня под руку:
— Позвольте, мадемуазель.
Я позволила.
За этот долгий день я успела набегаться и, пользуясь тем, что иду под руку с инвалидом, плелась медленно. Он тоже не торопился, рассказывая, что его привел на Большие бульвары сосед, но не мог ждать выхода вечерних газет и был уверен, что его заменит жена соседа и отведет инвалида домой.
— Вы понимаете, мадемуазель, никто не мог подумать, что, пока мы сидели в кафе, началась война…
— Конечно, никто не мог и вообразить этого.
А ведь все шло к войне. Месье Жюль, так звали моего спутника, работал в вечерней типографии. Сломал ногу и должен был отдыхать. Вести о готовящейся войне так волновали его, что он упросил товарища по работе, живущего в одном доме с ним, взять его с собой на Большие бульвары. Тот согласился, надеясь, что успеет отвести его домой до начала вечерней смены. Но убийство Жореса нарушило планы. Они были не в силах оторваться от площади Оперы до вечера, и товарищ ушел на вечернюю смену, надеясь, что Жюль доберется как-нибудь сам до дому. Оба думали, что, может быть, жена Жюля догадается приехать за ним.
И вот Жюль шагает со мной рядом по вечернему Парижу в канун дня всеобщей мобилизации.
Мы шлепали не спеша, поддерживая друг друга, обращая внимание на мельчайшие детали уличного быта. Париж был пустоват — очевидно, люди готовились к отъезду. Шутка сказать, «всеобщая мобилизация»… Правда, мы оба, не иначе как по неопытности, не верили в то, что это действительно пришла война.
На бульваре Себастопол мы увидели разгромленную молочную фирму «Магги» и остановились в недоумении. Стекла были разбиты, витрины опустошены, в кюветах следы молочных рек.
— Почему? — наивно спросила я.
Месье Жюль ответил мне, не задумываясь:
— Вы же знаете, мадемуазель, что «Магги» немецкая фирма.
Я никогда не думала, что это была немецкая фирма. Девушки, продававшие мне каждое утро молоко и творожный сырок, были француженки. Но, очевидно, подоплека фирмы «Магги» была германская, люди-то знали лучше.
Не захотев спорить со своим спутником, я спросила:
— А как вы думаете, их громили по всему Парижу? И на бульваре Араго тоже разгромили?
— Думаю, что на бульваре Араго тоже громили, — серьезно вразумил меня месье Жюль.
Впрочем, когда мы добрались до бульвара Араго, было уже темно, и мы забыли про молочную «Магги».
Мы еще не дошли до дверей моего дома, когда нас окликнула женщина с зонтиком и костылем в руках. Это была жена месье Жюля, которая отправилась на поиски своего мужа на Большие бульвары. Хорошо, что она избрала тот же путь, что и мы. Как она обрадовалась, даже не взглянула подозрительно в мою сторону, поняв сразу, что случай свел нас и мы помогаем друг другу. Оба довели меня до моего дома, где меня ждала у дверей Нелли и даже консьержка, с которой Нелли советовалась по вопросу, как и где меня искать…
Нелли узнала о войне и всеобщей мобилизации у себя на курсах в курсовом общежитии, так называемой «Конкордии», где она жила прежде, чем мы сняли квартиру вместе. «Конкордия» была общежитием для девушек из провинции, готовящихся стать учительницами, но у каждой девушки или женщины был брат, или муж, или жених, и всех их ждала всеобщая мобилизация в первый день 1 августа. Нелли уже успела забежать к Жоржу и узнала, что все студенты-медики призываются на общих началах и что Жорж отбывает в Алжир на следующий день. Она собиралась ночевать у него и с нетерпением ждала моего прихода. Сейчас же начала принаряжаться у себя в комнате, перекидываясь со мной короткими репликами через незакрытую дверь. Я узнала, о чем уже догадывалась раньше, что Эрнест освобожден от воинской повинности и будет продолжать учебу.
— Вам везет, — кивнула мне Нелли. — Ваш Эрнест остается.
Никогда еще она так не разговаривала со мной, не намекала на Эрнеста. А это была несусветная чушь. Я и не собиралась связывать жизнь с этим хорошим, добросовестным и невыносимо скучным будущим врачом. Но чего не скажешь подруге в раздражении.
Потом, опомнясь, Нелли спросила:
— А что делается у вас в России?
Я ответила, что из Петербурга давно нет писем, что отец уже стар, а брату только 19, его еще не призывают. Вскоре Нелли, посмотревшись еще в мое зеркало у камина, ушла к Жоржу, а я осталась одна в квартире.
Нужно было достать вечернюю газету, но мальчишки-газетчики не добегали обычно до нашего бульвара Араго. Бежать снова по направлению к Бельфорскому Льву мне было трудно. Вдруг раздался звонок. Что бы это могло быть? «Телеграмма», — подумала я. Но это была не телеграмма из России, а знакомый русский журналист Шимкевич. Он уезжал на другой день в Россию и зашел проститься.
— Значит, еще можно уехать.
— Вообще, говорят, можно, но это опасно. Я должен ехать. Доберусь до Дьеппа и, если немцы нас не потопят, через Петербург в Москву.
— Если попадете в Петербург, возьмите адрес моих родителей. Они будут очень рады вам. Вы расскажете им про меня.
Шимкевич просидел у меня весь вечер. Кстати, у него была вечерняя газета. Англия вступила в войну на стороне Франции и России. А также Бельгия.
Мы не знали, конечно, что этот день был поворотным в истории мира, но понимали: совершается что-то значительное. В начале десятого Шимкевич заторопился.
— Кажется, объявлен комендантский час, а мне идти далеко.
Я не знала, что такое «комендантский час», и Шимкевич разъяснил мне.
— Обещайте, что напишете мне с дороги, — просила я.
— Если доберусь до суши, обещаю.
Он быстро ушел. Я смотрела в окно ему вслед. Бульвар Араго был пустынен. Накрапывал дождь.
Я действительно получила открытку от него из Швеции. Открытку с каким-то видом Стокгольма. Он сдержал свое слово. У меня дома в Петербурге он не был. Больше я о нем ничего не знаю.