11. Всеволод Иванов[472]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Всеволод Иванов позже других вступил в «Серапионовы братья». В один зимний вечер он появился в комнате Слонимского, в тонкой красноармейской шинели на плотных плечах, в русских сапогах, с взъерошенной гривой белокурых волос, из-под которой сверкали и кололи серые некрупные и отчаянные глаза.

«Этот новый у вас чистый разбойник!» — кричала в ухо Мариэтте Шагинян Вера Дмитриевна, бывшая елисеевская нянька, теперь пестовавшая маленькую черноглазую Мирель, дочь Мариэтты. «Чисто сибирский уголовник, упаси господи! Ефим-швейцар говорит, что узнает их сразу, этих Каинов».

— Ничего не уголовник, а действительно сибирский, но партизан. С Колчаком сражался, и сибирский ревком послал его в Петроград учиться, — вразумительно отвечала Мариэтта.

Слух о сибирском партизане, командированном сибирским ревкомом в Петроград учиться на писателя, быстро распространился в кухне елисеевского дома, но вскоре узнали о приезде нового писателя и в «Петроградской правде», куда он принес свой первый рассказ о партизанах. Говорили, что это лишь его ранний рассказ, а он написал их много. Все «серапионовские девушки» с нетерпением ждали его появления в комнате Слонимского. Он оказался веселым, немного застенчивым парнем и, разговорясь, рассказывай необычайные вещи о своей жизни в Сибири, о том, как во время голода в одном районе, в зоне вечной мерзлоты, обнаружили тушу мамонта, и ревком отдал ее в распоряжение продовольственной управы, которая и распределила мясо по 100 и 150 граммов на человека в зависимости от его категории.

«Но ведь эта мамонтятина лежала в земле не одну тысячу лет! — возражали мы. — Разве можно есть такое старое мясо?»

Всеволод Иванов спокойно объяснял, что мороз сохраняет продукты и мясо осталось в земле таким же свежим, как если бы лежало в настоящем леднике. Те из граждан, на чью долю выпало достаточное количество мамонтового мяса — в зависимости от размеров семьи, — делали из него отбивные котлеты, а некоторые даже превращали его в шашлык. Мясо очень вкусное и напоминает медвежатину.

Но все эти рассказы были лишь дивертисментом, а когда Всеволод Иванов прочел свой рассказ «Синий зверюшка» о молодом парне Ерьме, который собрался бежать из сибирской глуши и прийти на помощь людям, но никак не мог вырваться из плена природы сибирской, трижды убегал до Иртыша и трижды возвращался обратно на свой единый человеческий след — а следов зверей было множество — и стал лицом к лицу с кулаком Кондратием Никифоровичем, толстым, как стог сена, — тогда, когда он прочел все это, мы слушали эту историю, как волшебную сказку, и даже не разбирали, как она сделана. В тот же вечер Всеволод Иванов был принят в «серапионы».

После этого вечера он две недели не приходил в комнату Слонимского, и Федин, который его привел к нам, объяснил, что сибирский партизан замерз в Петрограде в своей поношенной шинели и теперь шьет себе куртку из шкуры белого медведя, которую привез из Сибири. Действительно, мы скоро увидели Всеволода Иванова в новой, доходящей до колен куртке из необычайно пушистой белой медвежьей шкуры. Скоро уже его знали по этому признаку и, завидев у подъезда Госиздата белую меховую куртку, говорили: «Это Всеволод идет охмурять издателя и редакторов».

А в сборнике «Серапионовы братья», изданном в 1922 году издательством «Алконост», Всеволод напечатал этого «Синего зверюшку», который очень понравился и читателям, и критикам. Таково было торжественное восхождение звезды Всеволода Иванова.

На последней странице того же сборника, где дан список книг «Серапионовых братьев», напечатано, что вышли в свет или готовятся следующие книги Всеволода Иванова:

«„Партизаны“, повесть, издательство „Космист“, Пбг. (в продаже).

„Кургамыш — зеленый бог“. Сказки.

„За спиной моря“. Рассказы (печатаются).

В издательстве „Эпоха“, Петербург:

Том 1. „Цветные ветра“. Повесть (печатается).

Том 2. „Ситцевый зверь“. Рассказы (тоже).

„Лога“. Книга рассказов (готовится).

В издательстве Главполитпросвета, Москва:

„Партизаны“. Повесть (в продаже)».

Для только что появившегося в Петрограде молодого писателя — неплохое начало!

Правда, что Всеволода Иванова с первых же его шагов в литературе отметил Горький.

Всеволод Иванов прекрасно пришелся в нашу голодную и прекрасную жизнь начала двадцатых годов. Нам уже казалось, что он был в ней всегда, — и не только его друзьям, но и читателям его книг, и зрителям, которые смотрели его «Бронепоезд», и актерам наших театров, в чьей жизни постановка «Бронепоезда» означала перелом. Но это было уже в 1927 году в Ленинграде, в Петрограде же, пятью годами раньше, фигура Всеволода была так романтична, что наше «живое кино» создало импровизированную постановку под броским заглавием «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова», а влюбленная в него женщина даже пришла к «серапионам», желая выяснить правду об этих бриллиантах. Сила таланта и убедительность его были таковы, что, когда он написал «Приключения факира»[473], никто не сомневался в том, что он действительно «работал факиром», служил в цирке, пережил тысячи приключений.

В полутемном заиндевевшем Доме искусства по субботам устраивали вечера «живого кино», после которого все, участники и зрители, танцевали под звуки рояля, за который усаживали кого-нибудь из молодых композиторов. Музыка громко разносилась по пустым залам и сопровождала пары вниз по парадной лестнице со стеклянными канделябрами в форме деревьев, на которых в четверть накала тлели лампочки. Потом, пробежав вихрем по нижнему этажу, мы возвращались наверх, и музыка встречала нас.

Всеволод танцевал с другими не умеющими танцевать, не снимая своей куртки из белого медведя. Помню, как испугалась его облика молодая студентка, пришедшая в Дом искусств, но он, успокаивая ее, только сказал ласково:

— Вы не бойтесь! Я вас не потрогаю.

Эти успокаивающие слова вскоре стали у нас поговоркой.

Всеволод первым из «серапионов» уехал в Москву и остался там. С этих пор я только слышала об его успехах, читала его новые произведения в журналах, а в дни наших «серапионовских» годовщин неизменно слушала его поздравительные телеграммы. Иногда он приезжал в Ленинград и вместе с нами встречал наш «серапионовский» день рождения, 1 февраля.

Его литературная работа принесла ему известность и любовь читателей, но он по-прежнему был необычайно легок на подъем и не стремился к личному благополучию.

Через несколько лет, в 1934 году, я снова встретилась с ним в Москве на Первом съезде писателей.

Ленинград получил мало делегатских билетов, и мне с извинениями вручили гостевой билет, хотя я была членом литературной организации с самого начала советских литературных организаций — с возникновением Всероссийского Союза писателей.

Меня никогда не интересовала табель литературных рангов, и об этом знали. Но были и такие товарищи, которые смертельно обиделись бы, если бы им дали гостевой, а не делегатский билет, — так мне сказали.

Было очень торжественно, всюду стояла охрана. Но когда я хотела войти в зал, меня остановили. «С гостевым билетом на хоры!» — заявил мне сотрудник учреждения, проверяющий билеты. Все мои товарищи заторопились и вошли в зал, покинув меня. Не будь это так неожиданно и несправедливо, я спокойно отправилась бы на хоры, но рядом со мною были мои ученики, недавние слушатели литературных кружков, и они входили полноправными гражданами в украшенный флагами зал, а мне предстояло выйти на улицу, вновь пробиваться через толпу жаждущих сенсации любопытных и отправиться на хоры. От чувства несправедливости и обиды я расплакалась и не могла сделать ни шага. Я слышала, что в зале зазвенел колокольчик председателя. Меня оттеснили к стене.

В это время с улицы вошли несколько московских писателей, кивнули мне головой и, отстранив контроль, направились в зал. Среди них был и Всеволод Иванов.

Увидев меня, он остановился, взглянул в мое заплаканное лицо и, ни о чем не спросив, просто взял меня под руку и прошел мимо контролеров в зал. Твердо держа меня под руку, он направился к первым рядам, где остались свободные места, глазами поискал, где бы сесть, и, предложив мне стул, сел рядом со мной. Собрание уже началось, уже выбирали президиум, приходили делегации, выступали с приветствиями, — не помню уж, как это было, но торжественно, трогательно, величественно. Помню только, как в один из перерывов Всеволод принес мне из секретариата полноправный билет на посещение съезда с парадного хода, на правах делегата.

На следующих заседаниях мы с ним сидели в разных местах и встречались только глазами. Издали я видела, что он хорошо одет, выбрит, «ухожен». Но взгляд у него оставался такой же, как в те дни, когда он ходил по Петрограду в куртке из шкуры белого медведя.

Жизнь разбросала «Серапионовых братьев», они утратили молодость, время изменило их. Но Всеволод Иванов если не остался молодым, то изменился меньше некоторых других.

В январе 1957 года я оказалась в Переделкине, где мне предстояло прожить двадцать шесть дней в Доме творчества. Я побывала в гостях у Каверина, который жил на соседней улице. Он позвал меня к Всеволоду на 1 февраля:

— Давай встретим годовщину «серапионов», как когда-то. Позовем Федина и Зою. — (Зоя Никитина была одной из наших «серапионовских девиц»), Так мы и сделали.

Трудно сбежать от любопытных соседей по Дому творчества, — всякий норовит спросить: «Куда это вы после ужина, на ночь глядя?» Но говорить нельзя — ведь завтра не будет отбоя от любопытных, все будут расспрашивать: «Ну, как было? Как вы встретились? А как держал себя Федин?» Ведь Федин официальное лицо[474], а даже упоминание о «Серапионовых братьях» в Союзе писателей до сих пор считается одиозным!

И вот я решила сбежать потихоньку, встретиться с Кавериным на улице у фонаря, а оттуда пойти к Ивановым. Каверин и его жена, Лидия Николаевна Тынянова, уже ждали меня. Через полчаса мы сидели за большим столом в жилище Всеволода Иванова.

Большая светлая столовая, полки с книгами, диваны, кресла, картины и рисунки на стенах — очень светло, уютно, видно, что все устроено умелой женской рукой. Каверин познакомил меня с хозяйкой дома, женой Всеволода, Тамарой Владимировной. Сам Всеволод еще занят, у него в кабинете приезжие молодые писатели, но он скоро освободится. За столом пьют чай, идет разговор о выставке картин Дрезденской галереи, которую показывают в Москве. Приходит старший сын Всеволода, художник Михаил Иванов, домашние. Лидия Николаевна рассказывает мне, что младший сын Кома[475]в Москве. Он филолог и кибернетик.

Приходит Всеволод. Поседел, уже видно, что немолод, а улыбнется — и лицо просияет застенчивой улыбкой, как у того сибирского партизана, который по совету Горького пришел к нам тридцать пять лет тому назад в Петрограде.

Почти сейчас же вслед за ним появляется Федин с дочерью Ниной и бывшей «серапионовской девицей» Зоей Никитиной. Рукопожатия, обмен впечатлениями: все, к сожалению, уже немолоды, но все еще полны сил.

Тем временем Тамара Владимировна незаметно сервировала на стол — вино, закуски. Пьем за «серапионов», за погибших и пропавших без вести друзей, за тех, кто в Ленинграде.

Как бывало на «серапионовских» встречах, кто-то должен читать недавно написанное. Каверин читает о последней встрече с Александром Фадеевым — за несколько дней до самоубийства последнего.

Просят меня прочитать стихи, и я читаю только что написанные стихи о возвращении в Ленинград после войны. Потом мы говорим о войне, вспоминаем, где кто был, кто что сделал. Все мы хотим написать еще многое, — у каждого из нас в собственном плане новая книга, которая пишется или еще только задумана, а материала для нее без конца.

Тост сменяется тостом. Пьем и за «серапионовских девиц», из которых многие стали женами писателей, верными их подругами. Пьем за хозяйку дома. И тут я вспоминаю, что живу не дома, а в Доме творчества, где к ночным отсутствиям относятся с подозрением. Товарищи понимают, что на старости лет я должна беречь свою репутацию, и хозяева соглашаются отпустить меня. Вслед за мной поднимаются и Каверин с Лидией Николаевной, и Федин со своими дамами.

Я прощаюсь с Всеволодом так, словно еще встречусь с ним через неделю на «серапионовском» собрании. И мне кажется, что он такой же, как тридцать пять лет тому назад, только волосы седые. И глаза такие же колючие, отчаянные, дерзкие.

Потом, по старинному обычаю, мы провожаем Федина до его дома и ждем, пока ему откроют калитку, а после Каверин с Лидой провожают меня до входа в Дом творчества и ждут на улице, пока я войду в дверь. Меня встречает дежурная и сообщает, что обо мне беспокоились соседи и сестра-хозяйка и что не полагается уходить на весь вечер без предупреждения.

Шесть лет минуло с тех пор, как я видела Всеволода. Прошли XXI и XXII съезды партии[476]. Снова жили с нами некоторые из тех, кого мы считали давно умершими. У нас, людей старшего поколения, появились если не новые друзья, то новые привязанности.

В 1961 году я заново познакомилась с Владимиром Ивановичем Дмитревским, комсомольцем первых послеоктябрьских лет. Это он в свое время создал книгу «Бей, барабан!» о начале пионерского движения в Туле. Теперь он заведовал отделом прозы в журнале «Нева» и хотел напечатать там мои «Воспоминания о двадцатых годах»[477], в том числе и о Всеволоде Иванове. Зимой 1962 года мы часто встречались с Владимиром Ивановичем. Приехав из Москвы, он рассказал мне, что добыл для журнала две интересные рукописи: новый роман Ефремова «Лезвие бритвы»[478] и новую повесть Всеволода Иванова. Всеволод назначил Дмитревскому свидание на своей городской квартире в Лаврушинском переулке. Он недавно вернулся из больницы, где подвергся серьезной операции, но выглядел хорошо и был полон сил. Он согласился дать для «Невы» свой новый небольшой роман, названный им «Вулкан», но выразил сомнение, решится ли «Нева» его напечатать, — ведь «Новый мир» не рискнул это сделать.

Роман был написан на острую современную тему о борьбе старого с новым в архитектуре. Один из героев романа, маститый архитектор, продолжает цепляться за перегруженный украшениями монументальный стиль сталинской эпохи и стремится уничтожить своего соперника, носителя новых прогрессивных начал.

Впрочем, и в «Неве» этот роман тоже не появился: преемник Дмитревского в редакции нового состава тоже не решился напечатать его[479]. Дмитревский с восхищением рассказывал, как молодо и свежо были написаны Всеволодом эти страницы.

В Дмитревском я видела человека, который совсем недавно лично встречался с Всеволодом и находился под обаянием его личности и таланта. Мне приятно было, что друг моей молодости и в пожилых годах сохранил ясность мысли, яркость слова и силу суждения о людях и об искусстве.

С нетерпением я ожидала появления новой повести Всеволода, но она не появлялась, а весной пришла весть о том, что Всеволода Иванова не стало.