18. Лето 1914 года

В апреле — мае 1914 года я слушала лекции профессора Бланшара по паразитологии. Об этом профессоре студенты отзывались хорошо, некоторые только говорили, что он любит пускать пыль в глаза, — очевидно, потому, что он обращал внимание на внешнюю форму своих лекций и требовал от своих студентов, чтобы они владели предметом.

Бланшар был представительный, седой, со смуглым лицом и подвижными чертами, которые озарялись прелестной улыбкой. Он действительно «подавал» каждую из своих лекций как детективный роман — роман о том, как открыли возбудителя малярии, какие неожиданные превращения он проходит в теле человека и комара, роман о туберкулезной палочке, о возбудителе бешенства, о возбудителе столбняка. На лекции Бланшара приходили со всего Парижа его поклонницы, светские дамы, и когда он кончал свои выступления блестяще отточенным сравнением или метафорой, маленькие ручки в лайковых перчатках аплодировали ему с жаром.

Эти предпоследние экзамены, в том числе экзамен по паразитологии, были обставлены на факультете очень пышно. Три профессора в черных тогах и горностаевых шапочках сидели за экзаменационным столом, к которому нас вызывали по очереди из коридора, где мы ждали. То ли я была в ударе, то ли весенний день был счастливый, но Бланшару понравился мой рассказ о комаре-анофелесе[297], и он поставил мне пятерку, а к нему присоединились и остальные два профессора, после же экзамена Бланшар лично поздравил меня с отличным ответом и сказал, что если я захочу работать в его области, то могу обратиться к нему. Я не собиралась работать в области паразитологии, меня интересовала поэзия, я решила в этом году не ездить домой, а отдохнуть где-нибудь под Парижем, а потом в течение лета приготовить дипломную работу.

Таламини, с которым я поделилась этим намерением, предложил мне поселиться в «Версале» — «как Мария-Антуанетта», сказал он. Перебирая прославленные места под Парижем — Фонтенбло, известное своими дубовыми рощами, Фонтене-о-Роз, Севр, — я решила прожить лето в Севре. Таламини убеждал меня, что там нет ничего интересного, кроме фарфорового завода, который можно осмотреть в один день, но я настояла на своем.

На следующий день мы с утра поехали с ним на поезде пригородной железной дороги в Севр. Это был прелестный городок, где виллы, и пышные, и скромные, утопали в садах, но нигде не было видно ничего похожего на меблированные или дачные комнаты, сдающиеся внаем. Красиво отделанные аллеи, собака за запертой калиткой… Мы прошли несколько улиц и на калитке вдруг увидели небольшую дощечку: «Мадам Жоффруа», а внизу кратко «Пансион». Я попросила Таламини спрятаться, чтобы не пугать эту мадам Жоффруа своим плащом и шляпой, и позвонила.

Мне открыла дверь худощавая седая дама с маленьким узлом седых волос, строго зачесанных на темя. Она посмотрела на меня без всякого удивления и спросила: «А где ребенок?» Я решила, что это недоразумение, и сказала, что ищу комнаты для себя, объяснила, кто я такая, сообщила, что готовлюсь к выпускным экзаменам и до их начала хочу отдохнуть один месяц, в доказательство чего протянула мою «инскрипционную» зачетную книжку с фотографией.

Мадам Жоффруа — это, очевидно, была она — оглядела меня с головы до ног (особенно внимательно она смотрела на мою талию) и спросила, замужем ли я.

— Нет.

— Вы одинокая?

— Да.

— Деньги я беру вперед. Тридцать франков. У меня есть свободная комната на чердаке.

Я согласилась и попросила показать комнату. Это была мансарда с косым потолком и окном-балконом, от самого пола, а внизу был сад, а еще дальше еще сады, долина, лес. Ветер приносил чудесный запах жимолости. Я сказала: «Очень хорошо пахнет. Я возьму комнату, но хотела бы также столоваться у вас».

— Невозможно, — возразила мадам Жоффруа. — Я, правда, кормлю детей, но вы не станете этого есть.

Я уверила ее, что буду есть все, что мне дадут, и она согласилась за восемьдесят франков в месяц кормить меня.

— Перееду к вам завтра утром, — пообещала я и ушла, заплатив полностью за месяц вперед.

— Вы сумасшедшая! — сказал мне Таламини, который ожидал меня за углом. — Я видел ее! Я знаю этих старых колдуний. Она вас уморит с голоду. Знаете, что это за пансион? Я расспросил в кафе по соседству. Она принимает на воспитание незаконных детей. Если ваша матушка узнает, что вы там живете, она очень рассердится.

Мы очень хохотали, фантазируя на тему о том, что скажет моя мама, узнав, что я поселилась в подобном месте. Приехав в Париж, мы рассказали об этом Нелли, но она, бедняжка, не смеялась, а только грустно улыбалась. Очевидно, она думала о том, как ей самой придется отдавать ребенка в пансион к мадам Жоффруа.

На следующий день я поселилась в Севре — правда, Таламини, который должен был утром заехать за мной и нести мой чемодан, сильно опоздал. Мы еще пообедали с ним на вокзале и попали в Севр уже к вечеру. Калитку дома мадам Жоффруа открыл мне мальчик лет десяти-одиннадцати. На этот раз Таламини вошел вместе со мной в сад, таща мой чемодан с книгами, потому что мальчик не мог бы поднять такую тяжесть по лестнице. Мальчик сказал, что мадам Жоффруа вышла, потому что ждала меня до вечера, а ей непременно надо было в магазин. Я поспешила отправить Таламини и стала устраиваться в новой комнате.

Мадам Жоффруа пришла очень сердитая, сказала, что дети уже поужинали и что она не может второй раз готовить для меня. Я ее успокоила, что уже обедала и ужинала, и она предложила мне в дальнейшем строго придерживаться ее расписания: завтрак в 8 часов, обед в 2, ужин в 6. Я только позже поняла, почему она заставила меня принять такой распорядок. Мои трапезы должны были происходить до еды детей, потому что все оставшееся после меня шло детям.

Из детей я в первый день видела только маленького Антуана, который, как я поняла, был помощником или слугой у моей хозяйки. Я чудно выспалась в этой комнате с открытым окном в благоухающий сад. Утром детишки вставали рано, и я слышала их голоса под окном. В 7 часов мадам Жоффруа принесла мне толстую фаянсовую чашку с черным кофе и кувшинчик молока. На тарелке лежали нарезанная ломтиками булка, два яйца и кусочек масла.

Позавтракав, я устроилась в саду, в беседке, откуда мне виден был стол, за которым ели дети. Их было человек десять, от четырех до двенадцати лет. Они сидели за столом очень тихо, не разговаривая между собой, а мадам Жоффруа время от времени делала им замечания. Издали я узнала на столе тот же синий молочник, который до того был подан мне.

Дети поочередно доливали из него молоко в свой кофе. Яиц им не давали, но на подносе лежали ломтики булки, слегка намазанные маслом. Потом мадам Жоффруа распорядилась, чтобы посуду вымыли, и старшие девочки понесли чашки и тарелки на кухню. Я занялась своим учебником, но, оторвавшись от него, вдруг обнаружила, что все дети стоят кучкой и издали смотрят на меня.

Я подозвала их, младшие подошли сразу, а те, которые были постарше, все время оглядывались на дверь в дом, словно опасались, что их кто-то увидит. Я поняла, что они боятся прихода мадам Жоффруа, которая, как я потом узнала, в это время уходила с корзинкой на рынок.

Через несколько часов я уже была в дружеских отношениях с детишками и знала про них все. Они вовсе не были незаконными детьми, а были сиротами или полусиротами, которых родители почему-либо не хотели держать в Париже. Многие из них, прежде чем попасть в Севр, прожили во французской деревне, куда горожанки отдают своих детей кормилицам. Эти простые здоровые деревенские женщины, вскормившие несколько человек своих детей, зачастую относились одинаково к маленьким парижанам и к собственным детям. Таких кормилиц много в плодородных департаментах Франции, и там этим детям живется неплохо.

Хуже, когда они попадают в пригороды больших городов, где из детей, отданных кормилицам, выживают очень немногие. Дети, с которыми я познакомилась в пансионе мадам Жоффруа, все провели младенчество в деревнях и заимствовали оттуда и словарь, и акцент, и манеры. Но всего интереснее для меня были их игры и песни, которые они пели по моей просьбе. Сказки, которые они рассказывали, были не те, что я когда-то читала у Перро в знаменитом сборнике «Сказок моей матушки Гусыни», а сильно отличались от них деревенской сочностью и деталями быта, свойственными современной французской (1914 года!) деревне. Помню, один мальчик рассказывал сказку про петушка, который уходил в армию на военную службу и советовался с родителями, что ему захватить с собой в вещевой мешок, чтобы это всегда напоминало ему о родной деревне: его крестная мать-волшебница как раз предоставила ему право захватить с собой все то, что он захочет. И он пожелал захватить с собой «жандарма и всю жандармерию», которые по его слову покорно полезли в его мешок. Потом, на войне, когда ему понадобилась защита, он велел им выйти из мешка, и оттуда немедленно полезли один задругам все жандармы его селения «и вся жандармерия». А звали этого петушка «Кокрико», и составлял он ровно половину целого петуха.

Помню, была песня о лентяе, который строит себе дом из трех палочек и яичного белка Блан д’Эспань. Были и обычные песни о короле и двух королевских дочерях, которых надобно выдать замуж, — все женихи выбирают только младшую, потому что она милее, и тогда старшая начинает плакать, а отец-король ее утешает: «Не плачь, дочурка, слез не лей, мы тебя выдадим за богатого толстого торговца луком, который сидит на вареной картошке».