10. Мое знакомство с Константином Фединым[468]

С Фединым я познакомилась в 1920 году, когда Илья Груздев привел меня в Дом искусств[469], в «Обезьянник» — так назывался нижний этаж дома купца Елисеева на углу Мойки, Невского и Морской, который советское правительство отдало молодым и старым писателям и критикам, у кого не было собственного угла в городе, — тем, чье перо должно было служить революции. Здесь жили Аким Волынский, Ольга Форш, Александр Грин, Мариэтта Шагинян, Зощенко, Шкловский, Слонимский, Рождественский, Пяст и ряд других.

Комнаты — это были бывшие «людские» — не отапливались. Единственным теплым местом в Доме искусств была большая барская кухня, когда-то сверкавшая белыми кафельными плитками, никелированными крючками, чайниками и тазами, большим тазом, вмазанным в плиту. Сюда прибегали утром и вечером за кипятком, здесь отогревались и возвращались обратно в свои холодные берлоги.

Железная койка, деревянный столик и стул — вот вся обстановка комнаты: кто приходил, тот садился на кровать или приносил стул с собою. Федин часто бывал здесь, а жил он где-то на стороне, снимая комнату у квартирной хозяйки. Приходил он к Михаилу Слонимскому, который тогда уже не был секретарем Горького, но часто встречался с Алексеем Максимовичем и постоянно рассказывал ему о начинающих литераторах, живущих в Петрограде. Молодые ходили тогда в Дом искусств и в студию «Всемирной литературы». Иные приходили просто «на огонек» (литературный огонек!). Это были люди, прошедшие через войну и революцию, тянувшиеся к литературе, писавшие, мечтавшие стать писателями.

В те годы люди сближались очень быстро. Прежде всего они выясняли, кто их собеседник — «белый или красный», — «белые» были для нас бесспорными врагами. Слонимский был красный, Федин был красный, Зощенко был красный, так же как и молодой Каверин, и Николай Никитин, и Илья Груздев, и сибирский партизан Всеволод Иванов, и красноармеец Николай Тихонов.

Любовь к литературе сблизила их, они стали встречаться, читать друг другу написанное. Они спорили немилосердно, обличая друг друга в штампах, мещанстве, неумении скомпоновать рассказ. Сама по себе образовалась литературная группа. Мне рассказывал о ней Илья Груздев, с которым я познакомилась в студии «Всемирной литературы», и он же привел меня в Дом искусств, в «Обезьянник».

Почти все присутствующие были в солдатских шинелях, а снимать их они не могли, так как толстый слой льда покрывал стекла окон — и снаружи и внутри. Печка-«буржуйка», чья длинная, причудливо изогнутая, прокопченная труба проходила через комнату, мало грела: отапливалась она случайными запасами исписанной бумаги, старыми папками, «делами», отчетами… Но нам не было холодно.

Здесь Федин в тот день, когда я впервые пришла сюда, прочел свой рассказ «Сад», только что написанный им. Мне этот рассказ очень понравился. Я была поражена, как строго его разбирали, подвергая жестокой критике, не щадя самолюбия автора. Было не очень светло, так как свешивавшаяся с потолка на проводе электрическая лампочка светила лишь вполнакала, — это был обычный в то время в Петрограде режим экономии электроэнергии. Тогда время от времени электростанции выключали одни районы, чтобы обеспечить светом другие, какое-нибудь собрание или спектакль.

Однако я ясно видела, как бледное глазастое лицо Федина то вспыхивало румянцем, то бледнело. Несколько раз он пытался возражать, но Груздев, который вел собрание, спокойно остановил его: «Подожди, Костя, ты скажешь после всех».

Мне было приятно услышать, как Зощенко как-то смущенно, но решительно сказал: «А мне эта вещица нравится. По-моему, очень поэтично».

Федин был худой, с бледным тонким лицом, с гладко причесанными светлыми волосами. У него были необыкновенно лучистые глаза и умная улыбка. Он единственный из присутствующих снял шинель, прежде чем начал читать, и под нею оказалась аккуратная гимнастерка, хорошо прилаженная к его стройной фигуре.

После собрания мы пошли с ним вместе — он жил неподалеку от меня, — и по дороге рассказывал о своих впечатлениях от Волги, куда недавно ездил на родину по какому-то семейному делу, о страшном голоде, который начался уже тогда в Поволжье. Меня потряс его рассказ о вымершем от голода городе Марксштадт, — там жили когда-то немецкие колонисты, и столько их поумирало от голода, что город получил прозвище «Штербштадт» — Город смерти. Тогда же я узнала от Федина, что он был в плену в Германии, а потом, вернувшись в Россию, работал в качестве переводчика с немецкими военнопленными. Мне тоже пришлось в свое время встретиться с немецкими военнопленными — может быть, с теми же, с которыми сталкивался Федин. Я была врачом поезда, который отвозил немецких пленных на родину, то есть довозил их до Пскова, где тогда стояли немцы, а там мы передавали их военному коменданту города Плескау — так именовали немцы старинный русский Псков! Я рассказала Федину о том неожиданном для меня впечатлении развала немецкой армии, которое создалось у меня в Пскове при виде десятков немецких солдат, торговавших из-под полы шнапсом, коньяком, сигаретами.

Федин сказал мне: «Да, они стали совсем другие, немцы. Я хорошо узнал их за годы войны и плена. Я напишу о них. Но надо время. Это большое полотно».

Рассказы Федина о голоде в Поволжье были необычайно ярки. Придя домой, я под впечатлением от них начала писать стихотворение «Штербштадт» и поставила к нему эпиграфом слова Федина: «Марксштадт — Штербштадт — Город смерти»[470].

На одном из следующих собраний в комнате Слонимского я прочла это стихотворение вслух. Федин похвалил его, и мне это было приятно.

Константин Александрович был старше всех в нашей группе. Он также был скромнее всех. Казалось, в нем нет того задора и наскока в ниспровержении старых ценностей, которые отличают молодых. Но мы все очень прислушивались к тому, что скажет Федин, и вскоре его узнали в литературной среде Петрограда.

Кроме Дома искусств в нашем городе тогда имелся Дом литераторов. Этот дом помещался на Бассейной улице, и там в самые голодные дни Северной Коммуны устраивались литературные вечера и лекции. У Дома был свой печатный журнальчик — «Вестник Дома литераторов». У Дома было также и правление. В конце года, воспользовавшись неизрасходованными средствами, правление объявило литературный конкурс на лучший небольшой рассказ на современную тему. Объявление о конкурсе появилось в «Вестнике Дома литераторов» и было наклеено на стекло входной двери Дома. Были обещаны три премии за лучший рассказ. Рассказы представлялись под девизами.

Однажды Аким Волынский, председатель жюри конкурса, встретив Михаила Слонимского, сказал ему, что какой-то неизвестный прислал превосходный рассказ под названием «Сад». Ему присуждена первая премия, но автор, которого пригласили прийти, еще не явился.

— Не покажете ли рассказ? — спросил Слонимский.

— Охотно.

На другой день мы поздравляли Константина Александровича с получением первой премии за рассказ «Сад».

Вскоре этот рассказ был напечатан отдельной книжкой[471].