5. Тревожные будни

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Пожалуй, празднование Первого мая было последним спокойным днем моей работы за Невской заставой. 2 мая я прочла в газете про обыск у руководителя социал-демократической фракции Думы Озола[166], узнала, что полиция рылась в помещении фракции. Приехав в «свой район», я выяснила, что в помещении фракции арестовали некоторых партийных работников, но кого именно — еще неизвестно[167]. К тому времени связь рабочих Питера со своей фракцией была тесной, и каждый день туда приезжали представители районов. В тот день Сергей, организатор нашего подрайона, не ночевал дома, и на явке Таня, секретарь района, сообщила мне, что, видимо, он попал в облаву при обыске в помещении думской фракции. Она добавила, что вместо него будет работать товарищ Иван, продолжая оставаться организатором у ткачих в Палевском. Иван был эстонец, огромного роста, заросший бородой и вообще лесного вида человек. Но из-под спутанных волос его гривы смотрели проницательно ярко-синие и наивные глаза, которые внезапно зажигались необоримым упрямством. Ребята рассказывали, что он был приговорен к каторге за организацию крестьянских восстаний в Прибалтийском крае и совершил рискованный побег. Он хорошо говорил по-русски, но с легким эстонским акцентом, что не мешало ему отлично объясняться с рабочими. Ивана любили. Зина хорошо с ним ладила, понимая с полуслова.

К сожалению, оказалось, что Зина схватила воспаление легких, промочив ноги в киновейских канавах, и ее уже свезли в больницу. Иван быстро договорился с нашими ребятами о том, что надо сделать на Семянниковском, как провести летучие собрания в мастерских с протестами против ареста думской фракции, и повел меня на конспиративную квартиру своего подрайона.

На Палевской улице, в трехэтажном здании с облупившейся штукатуркой, где сдавались комнаты «под углы», у девушек-ткачих была небольшая комната, разгороженная на части занавесками. Здесь они жили шумной товарищеской компанией. Двери в комнаты были постоянно открыты, по лестнице и коридору ходили бесцеремонно, на кухне готовили обед, стирали белье, все было на виду. Иван привел меня в комнату, где за пестрой занавеской жила Нюша Матвеева:

— Договаривайтесь, а я пойду.

Нюша была чем-то вроде живой газеты партийной организации Палевской прядильной фабрики[168]. Конечно, это была не «живая газета» двадцатых годов, так что это определение неправильное, но для того времени Нюша была живой газетой, поскольку знала все, что происходит на любом этаже и в любом отделении фабрики. Острый и меткий язык ее никому не давал спуску, но она была отличная прядильщица, и за это мастера щадили ее. Она расспросила меня, была ли я когда-нибудь на текстильной фабрике, и обещала при случае секретно проводить туда и показать мастерские.

Матвеевой нужна была хорошая пропагандистка для начального кружка работниц. Нюша уже сколотила маленькую группу, с которой сама занималась, но нужен был более подготовленный человек. Нюша предложила взяться за это дело мне, но я не считала себя способной справиться с такой работой и отказалась. Нюша пробовала меня уговорить, но согласилась на то, что я приведу к ним какую-нибудь женщину помоложе, которая бы «не держала фасон».

Через несколько дней я приехала с Долей. Это была маленького роста полная женщина с гладко зачесанными волосами, уютным выражением лица, пристальным взглядом близоруких глаз — она не носила очков — и мягким голосом. Признаться, я побаивалась, подойдет ли она моим текстильщицам, но Доля, умная и кроткая, сумела подружиться с ними и работала в Палевском подрайоне всю трудную зиму 1907–1908 годов.

Каково было мое изумление, когда через много времени я узнала, что Доля — сестра Раисы Григорьевны Лемберг, моей руководительницы по марксистскому семинару в Берлине! Обе были социал-демократки, но их никак нельзя было принять за сестер. Уже в 1920-х годах я встретила Долю в гостинице «Астория», где она занимала подвальную комнату, полутемную, заставленную книгами: она была одним из последних старых членов партии, которые оставались жить в этой гостинице, долгое время носившей название «Второй дом Советов». Доля воевала с администрацией вновь организованной гостиницы, систематически выживавшей из ее стен всех старых большевиков, поселенных там в годы Гражданской войны и военного коммунизма. Доля еще вела кружок марксизма на дальней пригородной фабрике и получала за это жалкие гроши. Она голодала и спешно, работая днем и ночью, писала учебник для пропагандистов, который, как она утверждала, должен был открыть новые принципы педагогики. Однажды, когда я пришла навестить ее, в комнате шла генеральная уборка, полки и ящики с книгами были вытащены в коридор.

«Где Ольга Григорьевна?» — спросила я. «Увезли к Николаю Чудотворцу[169]», — ответила коридорная.

В мае 1907 года было много событий, запомнившихся мне: закрыли несколько мастерских на Семянниковском заводе, закрыли невское отделение Союза металлистов, полиция установила слежку за домиком Пушкарева в переулке у завода, и Петру Николаевичу Кирсанову пришлось искать жилье в другом месте. Он поселился на Зеркальной, подальше от поста городового, и мы стали собираться у него.

В те дни мы еще толком не знали о событиях на Лондонском съезде[170], но, по слухам, там произошла драка с меньшевиками, так как решались крайне важные для партии вопросы. Наконец в последних числах мая в Смоленской школе один из делегатов съезда должен был сделать сообщение о его работе. В одном из классов, вместо какой-то назначенной лекции, собралась районная конференция, где выступил товарищ Григорий[171], — он уже давно работал в районе как организатор, был послан на съезд в Лондон и там избран в ЦК. На конференцию собрали лучших и наиболее надежных из рабочих района — по одному, по два человека от каждой фабрики или завода.

Мы, секретари подрайонов, из предосторожности не были званы на это собрание, но мне поручили оповестить Нюшу Матвееву, чтобы она вызвала с фабрики Торнтон[172] товарища Тюшина. Он был старым ткачом, когда-то занимался в кружке у Ленина, и его мнением организация очень дорожила. Рабочие с фабрики Торнтон редко бывали на левом берегу Невы, так как администрация фабрики установила очень строгую слежку за общежитиями.

Должен был прийти также старый социал-демократ с Обуховского завода, Чиркин, — он был меньшевик, и, благодаря его авторитету, вся организация там испытывала меньшевистское влияние. Я знала, что с его появлением на собраниях всегда возникали споры, не приводившие ни к каким результатам.

Люди тех лет возникают в моей памяти внезапно, ясно, объемно. События появляются, как в дымке, они напоминают мне фотографию реки, где движения нет, а есть только некоторые элементы пейзажа. Это грустно, ведь хочется передать атмосферу тех дней — стремительных и накаленных, когда на каждый удар правительства мы должны были отвечать контрударами, перестроившись для нового наступления. Стоило правительству закрыть газету, как уже спустя два дня она выходила под новым названием, а если сотрудников сажали в тюрьму, то оказывалось, что «обезвредили» только мелочь, и то на время, а статьи, которых правительство боялось, снова писались и печатались. Полиция знала, что их привозят из Финляндии, где правительству приходилось соблюдать из приличия внешнюю видимость автономии.

Иногда в сети полиции попадались и руководители, их судили, но закон был законом, и у нас находились товарищи, сведущие в нем и умело толковавшие его не в пользу правительства. И что такое год заключения в крепости или четыре года каторги с последующим поселением в северных губерниях, если из крепости выходят, с каторги можно бежать, из северных губерний приехать в Петербург под чужим именем и вернуться на свою партийную работу под старой или новой кличкой! Правительство потребовало ареста социал-демократической фракции Государственной думы, и, несмотря на то что Дума отказалась выдать своих депутатов, полиция арестовала их и произвела еще множество арестов по всему городу. Но в течение двух-трех дней организация перестроила свои кадры.

Так было и у нас, в Невском районе. Таня, секретарь нашего района, серьезная и строгая Таня сделалась секретарем Петербургского комитета, а секретарствовать в районе предложили мне. Я приняла это поручение не раздумывая, ведь знала и людей, и обстановку в районе. Правда, было одно обстоятельство, которое меня смущало; мои товарищи не показывали и вида, что догадываются о нем.

Как-то мы возвращались в город пешком — на паровичок опоздали. Федя Ляпунов, Миша Смирнов и Петр Николаевич провожали меня. По пути нас нагнал Александр Александрович Кузьмин — преподаватель Смоленской школы[173], большевик. Он сразу же начал разговор о позиции Ленина на съезде, о лицемерии меньшевиков. Федя, который не упускал случая подразнить меня, сказал: «При Лизе не говорите плохо о меньшевиках; она этого не любит».

Кузьмин возмущенно вскинулся:

— Вы кто? Меньшевичка?

— Нет.

— Так в чем же дело?

Пришлось ответить, что я еще не разобралась окончательно.

— Идите домой, ребята, — строго сказал Кузьмин, — вам завтра работать. А я провожу товарища, и мы поговорим.

Помню, как теплой августовской ночью мы шли с Кузьминым по рельсам паровичка, вдоль спящих заставских домиков, мимо лабазов, выстроившихся на берегу Невы, потом по пустынному Староневскому. Шли мы медленно, не торопясь, и вели разговор. Кузьмин был замечательным пропагандистом, в тот день я поняла, за что его любили: за искренность и ум, умение разговаривать с людьми, входя в строй их мыслей. Он разобрал со мною все вопросы, разделявшие большевиков и меньшевиков, и по большинству вопросов я, как выяснилось, была согласна с ним. Отношение к буржуазным партиям, конечно же, у большевиков было правильное, пролетарское отношение, исключающее компромиссы; относительно подготовки к вооруженному восстанию я читала статью Ленина и была убеждена, что к восстанию надо готовиться, а не полагаться на волю случая и воображаемую слабость врага. Аграрный вопрос… Вот здесь я не была уверена.

— Читайте по этому вопросу, — сказал Кузьмин, пожимая мне руку на прощанье уже у ворот дома на Боровой, где я жила[174], — и читайте Ленина. — Потом сверкнул черными глазами и с беззлобной улыбкой прибавил: — Ну, и Чупрова и Маслова, и Валентинова читайте тоже. — Он ушел, широкоплечий, немного похожий на Карла Маркса в молодости.

Времени у меня было немного, так как я должна была изучать латынь — готовилась сдавать экзамены на аттестат зрелости в объеме мужской гимназии: это требовалось для поступления на медицинские курсы, куда меня издавна прочил отец. Три-четыре вечера в неделю отнимал район, но я все же стала читать и конспектировать работы Маслова и Валентинова, идеологов муниципализации земли и теории «отрезков». Читала Ленина. Помню, уже зимою мы снова встретились с Кузьминым на улице, и он, не забыв, по-видимому, нашего разговора, сразу спросил:

— Ну, как с аграрным вопросом?

— Считаю себя большевиком, — ответила я.

— То-то же! — расхохотался он и хлопнул меня по плечу. Тогда я видела его в последний раз.

Позднее я узнала, что в январе 1908 года Кузьмина арестовали в Колпине и отвезли в жандармское управление. Больше я о нем ничего не слышала[175].

В 1907 году было собрание выборщиков Семянниковского завода, когда выдвигали депутатов по двухстепенной системе в Третью Государственную думу. Федя Ляпунов, Миша Смирнов и Петр Николаевич Кирсанов провели тогда большую работу, агитируя в цехах завода за большевистского кандидата Полетаева. Пришлось повоевать с «черной сотней», организовавшей к этому времени отделение в Невском районе, и с полицией, которая ей покровительствовала. Потом Федя рассказал мне под большим секретом, что их тройка принимала участие в нападении на трактир «Тверь», где черносотенцы устроили свою штаб-квартиру[176]. Кто-то кинул бомбу в окно комнаты, где заседали «союзники»: убитых не было, но имелись раненые. Черносотенцы перепугались и стали собираться по частным квартирам и не столь открыто. У полиции были подозрения, но непосредственных участников этого дела тогда не арестовали — улик было слишком мало, а тех, кого задержали, вскоре выпустили. Я тогда и не думала, что одним из организаторов этого налета был Петр Николаевич Кирсанов, всегда такой сдержанный и спокойный. Когда в конце 1908 года его судили, прокурор припомнил ему участие в боевой организации социал-демократов Невского района и в налете на трактир «Тверь».

В ноябре 1907 года мне поручили привезти из Териок нелегальную литературу. Мы должны были отправиться туда втроем: Зина Козиненко, о которой я уже вспоминала, Варя Суханова — секретарь Фарфоровского подрайона, учившаяся на фельдшерских курсах, и я. Меня предупредили, что необходимо сшить, и по возможности прочнее, две пары плотных панталон и в промежуток между ними запрятать листовки — нашу контрабанду. Я стащила у мамы две пары плотных бумазейных панталон и ночью, чтобы никто не узнал, сшила их по нижней кромке. Для верности я пришила несколько прочных пуговиц у талии и обметала соответствующие петли. Пришлось сказать дома, что в воскресенье собираюсь с компанией поехать на прогулку за город и, возможно, задержусь до вечера.

Натянув эти штаны, нахлобучив шапку-ушанку и надев собственное пальто (в район я ходила в самом старом мамином жакете), зашла за Варей на Вторую Рождественскую в общежитие, где она жила. Туда же пришла и Зина, и все втроем мы отправились на Финляндский вокзал. Погода стояла чудесная, у нас было возбужденное, веселое настроение: мы в этом году впервые выбрались за город и давно уже не видели зимнего пейзажа, заснеженных деревьев и полей. В поезде было тепло и пусто. До Териок мы ехали часа четыре — поезда тогда ходили редко и медленно. Перед отправлением станционный жандарм с важным видом прошел по вагонам, но мы болтали напропалую и хохотали. Пока все шло благополучно.

Уже смеркалось, когда мы приехали в Териоки. Перейдя через пути, мы направились к морю. Варя уже бывала здесь и уверенно вела нас по деревянным, заменявшим тротуары, мосткам вдоль заколоченных дач. Прохожих почти не встречалось. Лавки были закрыты по случаю воскресенья, и мы, не обратив на себя ничьего внимания, прошли через городок, потом безлюдным лесным участком добрались до маленькой дачки, в окне которой виднелся свет. Варя велела нам подождать, спрятавшись за деревом, и постучала в окно. Вскоре дверь отворилась, и Варя вошла в дом.

Она вернулась за нами, и мы, следуя ее указаниям, поодиночке, прокрадываясь между деревьями, тоже вошли в дачу. В сенях встречала высокая женщина со знакомым лицом, которую я где-то видела раньше, — кажется, на одной из явок в Технологическом институте. Она пригласила нас в маленькую комнатку, предложила снять пальто и погреться у печки, где весело трещали дрова.

— Когда отдохнете и согреетесь, заходите поодиночке в соседнюю комнату, — сказала она, — и берите литературу со стола, там все для вас приготовлено. Листовки сложены пачками.

Мы немножко погрелись, но нам не терпелось. Зина первой вошла в соседнюю комнату. Она пробыла там довольно долго. Пока мы ждали, в комнате опять появилась хозяйка. Она принесла два чайника.

— Да что вы! Не надо, Анна Ильинична[177], — запротестовала Варя.

— Как это не надо?! Владимир Ильич спросил, напоили ли девочек чаем, а я вот и не предложила!

Поставив чайник на стол, она отправилась за чашками. Тут вернулась Зина, с трудом передвигая ноги. Она сделала знак, чтобы я отправилась в соседнюю комнату.

— Сейчас будет чай. Садись, — сказала Варя, но Зина поежилась: сесть ей было очень трудно.

Анна Ильинична вернулась с чашками и сахарницей и стала объяснять непомерно пополневшей Зине, что нам придется же сидеть в вагоне, а потому не след жадничать и начиняться листовками сверх всякой меры.

— Поделюсь с Варей, — ответила Зина, — но вообще мне хотелось привезти побольше.

Не теряя времени на эту перепалку, я вошла в соседнюю большую комнату, где на столе лежали стопки листочков папиросной бумаги, пахнущие свежей типографской краской. Это была газета «Пролетарий»[178] и какие-то листовки. В комнате горела одна керосиновая лампа, и я лишь мельком взглянула на текст. «Товарищи железнодорожники!» — вот все, что успела прочесть: надо было спешить. Расстегнувшись, я стала набивать пачками пространство, предназначенное для их транспортировки. Анна Ильинична вошла следом и помогла разместить пачки так, чтобы они равномерно облегали фигуру, не мешая мне двигаться и не вызывая подозрений.

Когда я вернулась в первую комнату, девочки уже напились чаю и, видимо, поделились «Зининой начинкой». Я наскоро отхлебнула из налитой для меня чашки, пока девочки надевали свои пальто и шапки.

— Поблагодарите от нас Владимира Ильича, — промолвила, смущаясь, Зина, — мне очень хотелось чаю. Как это он догадался?

Мы вышли осторожно из дома, поодиночке. Варя все так же уверенно вела нас в темноте через лесной участок, а потом по главной улице к вокзалу.

— Надо разговаривать погромче и повеселее, — сказала она, — чтобы не подумали, что мы боимся кого-нибудь.

Зина была по характеру хохотушка, и ее нетрудно было рассмешить. Я принялась рассказывать ей, как мы деремся с моим братом и мне приходится прятаться от него в уборную и там запираться на крючок, а он сторожит меня и время от времени колотит в дверь, крича: «Лизка! Выходи!» Зина так заразительно смеялась, что даже строгая Варя тоже к ней присоединилась и стала заливаться хохотом. Так мы и дошли до вокзала, и, право, никому со стороны не могло прийти в голову, какой груз мы несем в своих двойных штанах! Поезд уже стоял у перрона, хотя уходил он еще не скоро. Мы забрались в вагон и устроились в дальнем уголке на удобной скамейке. Когда станционный жандарм прошел по вагону, мы болтали, не обращая на него внимания, а в душе было чувство вызова, гордости.

С Финляндского вокзала мы приехали в общежитие фельдшерских курсов на Рождественской, где выгрузили свою контрабанду и запрятали ее под Варин матрац. На другой день газеты и листовки начнут разносить по районам. Веселая, раскрасневшаяся, я вернулась домой и рассказала папе, что хорошо повеселилась в Финляндии, ходила на лыжах, играла в снежки.

В эту зиму я серьезно поссорилась с отцом. Как-то в воскресенье я с утра выстирала и выгладила красную ситцевую кофточку, которую сшила себе к прошлому Первому мая, — ту самую, в которой я пряталась в Киновейском лесу. Мне захотелось надеть ее. День был зимний, солнечный, я не пошла гулять, а полюбовалась на себя в зеркало и легла с книгой на диван. Папа вошел ко мне в комнату и, увидев мой наряд, нахмурился.

— Что за маскарад? — Я ответила, что, кажется, имею право одеваться, как хочу, особенно у себя в комнате.

Папа не сказал ничего и ушел. Вскоре позвонили, я открыла дверь и увидела перед собой высокого студента, которого с трудом узнала. Это был Владек, тот мальчик из Згержского училища, который занимался с нами чтением Белинского и Писарева в Лодзи[179], когда я была в пятом классе гимназии. Оказалось, что он учится в Петербургском университете, что из Лодзи кто-то прислал ему мой адрес, и он пришел меня проведать. Я попросила его к себе в комнату, он хотел поздороваться с мамой, но ее не было дома, и мы с ним принялись болтать, вспоминая Лодзь, общих знакомых, наши гимназические «требования» о свержении самодержавия.

Внезапно в комнату вошел отец. Увидев нас, он вспылил и резко сказал, обращаясь к Владеку:

— Что вам угодно здесь?

Владек ответил, что он с визитом, но отец, еще больше рассердись, заявил ему:

— Когда приходят с визитом в приличный дом, то прежде всего здороваются со старшими!

Не слушая объяснений Владека, отец сердился все больше и больше, выпроводил моего гостя в коридор, и когда смущенный Владек стал искать свое пальто и фуражку, отец схватил его вещи в охапку и вышвырнул на лестницу, а потом, захлопнув дверь, вернулся ко мне в комнату и закричал, протягивая руку к моей блузке:

— Сейчас же снять этот красный флаг!

Я по свойственному мне упрямству не могла подчиниться этому, как я считала, самоуправству, но отец схватил рукав блузки и вырвал его из проймы — должно быть, все-таки я вшивала рукава «на живую нитку». Пришлось мне переодеться, но обедать я не вышла, и с этого дня началась моя ссора с отцом, которая продолжалась более полугода: в дальнейшем я выходила к столу, садилась на свое место и молчала — отец тоже молчал.

Той зимой мама очень заболела, и ее поместили для операции в клинику на Васильевском острове, неподалеку от университета. На этом настояла моя московская тетка, мамина младшая сестра, доктор. Перед самой операцией мы встретились с отцом в приемной клиники: маму уже отвезли в операционную. Как-то незаметно мы начали разговаривать с отцом (не помню, кто из нас заговорил первый).

Зима была суровая, почти небывалая (во всяком случае, на моей памяти): птицы замерзали на лету, лед на Неве был такой крепкий, что по нему проложили рельсы и пустили конку от Адмиралтейства до Первой линии. Несмотря на жестокую стужу, в клинике стояла ровная приятная температура, было чисто и уютно. Небольшие палаты на двух больных с превосходными кроватями, пружинные матрацы, белье меняли ежедневно, над кроватями были прикреплены к стене откидные столики, на которые можно было поставить еду. Ежедневно в концертном зале лучший из петербургских органистов исполнял произведения классической музыки, которые могли слушать лежачие больные, пользуясь наушниками, имевшимися возле каждой кровати (о радиофикации тогда никто еще и не помышлял). Все это организовал в специально построенном здании профессор Отт[180]. Больница была очень дорогая, операция стоила больших денег, и отцу пришлось влезть в долги ради этих непредвиденных расходов. А весной я уехала, сопровождая маму на Кавказ, в Ессентуки.

До отъезда я сдала экзамены на аттестат зрелости при Петербургском учебном округе, в здании на Чернышевой площади[181]. Все это время я продолжала исполнять свои обязанности технического секретаря в Невском районе. После ареста Григория[182] секретарем стал Владимир[183], и он был прекрасный организатор, и, несмотря на усиливающиеся репрессии, мы продолжали работу, заседали, собирали регулярно бюро и кружки — на Семянниковском, на фабриках Паля и Максвеля[184], на Александровском[185] и Фарфоровом[186] заводе.

От Фарфорового завода на собрания партийного комитета стала приходить работница, которую все называли Зинкой, — молодая, очень красивая, цыганского типа девушка, порывистая, не знающая удержу в деле. Она рассказывала, как воюет с мастером, как ведет агитацию среди рабочих в цехах, как раздает товаркам свои собственные книги, и потребовала от нас, чтобы мы завели в нашей собственной районной подпольной библиотеке не только брошюры политического содержания, но и книги увлекательные, воздействующие своим содержанием, такие, которые хотелось бы читать не отрываясь. Я тогда достала для нее романы «Овод» Войнич, «Андрей Кожухов» Степняка-Кравчинского, «Что делать?» Чернышевского. Это были книги, напечатанные легально в 1906 году, но вскоре конфискованные в типографиях и книжных магазинах. Чтобы не ставить под угрозу квартиру — место наших явок, я приносила книги Зинке в клуб Фарфорового завода, куда она по вечерам ходила танцевать. В первый раз я даже не узнала ее, когда она в условленное время вошла в сени в нарядном платье, разрумянившаяся, с розовой лентой в волосах. С ней были какие-то два парня, которые крепко держали ее под руки и не хотели отпустить. Но она ловко освободилась от них и, взяв у меня книгу, сказала: «Это мои кавалеры. Так и липнут. Никак от них не отвязаться». Они проводили меня недружелюбными взглядами, когда я уходила.

К этому времени библиотека района перешла ко мне. Я хранила ее у себя дома и, за неимением штампа, на каждую книгу ставила инициалы Б.Н.Р., что означало: Библиотека Невского района. Но те три книги, которые дала Зине, я так и не получила обратно. Вернувшись с Кавказа, я осведомилась о Зине у наших ребят. Федя желчно ответил:

— Убили ее, шальную.

— Кто? За что?

— Неизвестно. Нашли убитой в саду.

Владимир уже не работал в районе: его арестовали. Арестовали также эстонца Ивана. Его взяли случайно, долго держали в участке, потом перевели в Кресты и включили в общий список обвиняемых по делу РСДРП. Зина Козиненко долго ходила к нему, носила передачи в участок, а потом в тюрьму, для чего назвалась его невестой. На суде прокурор, обвиняя Ивана, упомянул о том, что филеры называли его «Орангутангом» — под этой кличкой он значился в донесениях, поступавших в Департамент полиции, и будто бы охотно отзывался на эту кличку. Молчаливый и, казалось, неповоротливый, Иван неожиданно построил свою защиту на этой небольшой детали — показаниях филеров.

— Может ли быть, господин прокурор, — сказал он, — чтобы разумный человек сам называл себя орангутангом и даже отзывался на эту кличку? Это очевидная выдумка, ложь! И такой же выдумкой являются и все остальные приписываемые мне преступления.

Ивану все же дали по суду восемь лет каторжных работ, и я о нем больше ничего не знаю.

1 ноября 1907 года открылась Третья Государственная дума, и хотя вначале намечалось бойкотировать ее, бойкот не состоялся: Ленин высказался против него, и рабочие его поддержали. Третья дума, хоть и была кадетско-октябристской, имела несколько депутатов социал-демократов большевиков, избранных в рабочих районах страны. С ними связались и большевистские организации Петербурга.

Несмотря на то что аресты следовали один за другим, на предприятиях и в городе наши социал-демократические депутаты выступали на митингах в районах, на больших и малых собраниях. У нас в Невском районе выступали Полетаев, Алексинский и другие. Организатором Невского района вместо Владимира стал Филипп Голощекин, опытный профессиональный революционер, много раз сидевший в тюрьме. Он умело проводил повседневную организационную работу в условиях усиливавшейся реакции. Рабочие фабрик и заводов района, входившие в большевистскую организацию, как-то дружнее сошлись между собой под его спокойным и умелым руководством. И мы, технические секретари, тоже ближе подошли друг к другу, стали чаще бывать в районе и встречаться. Вернулась Валя, та, которую я замещала, когда пришла в район.

Федя Ляпунов и Миша Смирнов привели на собрание районного комитета бывшего председателя профессионального союза металлистов Илью[187], высокого красивого человека с открытым лицом, который стал «работать профессионалом» у нас в районе. Веселый, добродушный, начитанный, он был старше нас годами и опытом и казался нам воплощением настоящего питерского рабочего-металлиста.

Его жена Поля была секретарем Стеклянного подрайона[188]. Первого мая 1908 года, когда в Петербурге не могло быть и речи о забастовках и манифестациях, мы решили собраться своей компанией и устроить маевку на Черной речке, в Новой Деревне. Илья, который раньше работал на Петербургской стороне, взялся быть нашим проводником. С нами были Кирсанов, Леонов, Ляпунов, Смирнов, Илья, его жена Поля, Филипп Голощекин, Зина и я. Мы отправились с вечера на конке, забрав с собой еду. Филипп подготовил доклад о праздновании Первого мая на Западе.

Стояла теплая петербургская белая ночь, настроение у всех нас было превосходное. Зина затянула песню, остальные подтягивали, кто как мог. Было удивительно светло. Розовая полоска светилась на западе. Мы устроились на открытой полянке, и Филипп, разложив на коленях бумаги, начал читать. Он собирался повторить этот доклад на рабочем собрании в районе. Внезапно Илья сказал шепотом, что надо поскорее уходить в другое место, так как за нами следят. Действительно, в полумраке белой ночи мы заметили какие-то силуэты, возникшие на опушке в тени деревьев. Было их немного, но они, видимо, подстерегали нас и ждали подкрепления, чтобы на нас напасть.

— Возьмитесь под руки, идите и пойте, — сказал Илья. — Мы просто гуляем в лесу.

Мы двинулись в сторону от наших преследователей, шли гурьбой, распевая, изредка поглядывая в их сторону и надеясь, что они вскоре потеряют нас из виду. Но те упорно нас преследовали, их становилось все больше.

Илья распорядился, чтобы мы шли, не останавливаясь, а сам решил вместе с Федей подойти к этим людям и узнать, кто они такие и почему преследуют нас. Мы быстро пошли вперед и скоро услышали голос Ильи, какой-то громкий разговор, за которым последовала брань. У речушки нас догнал Федя и объяснил, что это банда местных хулиганов-черносотенцев, которые узнали Илью и стали требовать, чтобы мы не уходили от них, а присоединились к их компании. Федя сказал, что Илья постарается их задержать, а нам велел переправиться за речку и спрятаться в первом попавшемся доме. Делать нечего, — мы перешли вброд речушку и побежали куда глаза глядят в поисках какого-нибудь жилья, где можно было бы спрятаться.

На другом берегу речки появились те, от кого мы хотели скрыться. Они стали кричать и требовать, чтобы мы остановились и вернулись. Я видела, что наши мужчины перепугались не за себя, а за нас, трех женщин, — на том берегу наших преследователей было уже человек двадцать. На всякий случай наши ребята наломали палок, — оружия ни у кого из наших не было, и мы пустились бегом.

Вдруг мы заметили, что в той стороне, куда мы бежали, через речку проложен мостик, и охотившиеся за нами стали кричать: «Вот мы вас сейчас поймаем!» Зина, которая бежала быстрее всех, остановилась и стала делать нам знаки. Против спуска с моста стоял дом за высоким забором, и Зина колотила изо всех сил кулаками в калитку.

Калитка отворилась, и какой-то худенький мальчик сейчас же закрыл ее за нами на железный засов.

— Входите в дом, — сказал он. — Они сюда не доберутся.

Мы вошли, расселись на табуретки и скамьи. Мы здорово перепугались и лишь теперь постепенно пришли в себя. Мальчик объяснил нам, что живет здесь с родителями, но они в городе, куда ушли с вечера, а он их поджидает. Он уже давно заметил, что на том берегу шатаются хулиганы, и опасался за своих. «Но забор и запор у нас крепкие, — сказал он, — вы здесь ничего не бойтесь». Мы, правда, тревожились за Илью — особенно волновалась его жена Поля, но ничего нельзя было предпринять, и пришлось ждать до утра.

Мы с Зиной уснули, прикорнув в углу и прислонившись друг к другу, и проснулись лишь тогда, когда солнце уже ярко светило. В полдень хозяин дома, вернувшийся вместе с женой из города, указал нам другую, обходную дорогу, где, по его словам, можно спокойно пройти. Мы действительно спокойно дошли до Старой Деревни, а домой добирались уже поодиночке, не желая возбуждать подозрений. Прощаясь со мной, Петр Николаевич Кирсанов тихо сказал:

— У меня в кармане браунинг, но лучше было обойтись без него. У Филиппа, я знаю, тоже было оружие.

Илья, как мы потом узнали, благополучно отделался от черносотенцев.