Франклин-мятежник

Трудно указать в точности, когда Америка прошла точку невозврата, осознав необходимость и желательность полной независимости от Британии. Трудно даже сказать, когда этот момент наступил для тех или иных конкретных людей. Франклин, в течение десяти лет балансировавший на грани между надеждой и отчаянием в отношении разрыва, озвучил личное мнение перед членами семьи во время встречи в Тревосе.

В начале июля 1775 года, ровно за год до того, как его друзья из числа американских патриотов придали собственной позиции декларативный статус, Франклин уже был готов излагать свою точку зрения публично. Произошло несколько событий, вынудивших его перейти в стан мятежников: неуважение, разбитые надежды, предательство и враждебные Америке английские законы. Но важно также учитывать стержневые причины эволюции Франклина и, в более широком смысле, причины эволюции тех, для кого он служил примером.

Когда англичане-иммигранты, такие как его отец, осваивали новые земли, они стали создавать новый тип людей. Как постоянно подчеркивал Франклин в письмах к сыну, Америка не должна была воспроизводить жесткие управляющие иерархии Старого Света, аристократические структуры и феодальные общественные порядки, ценящие происхождение, а не личные достоинства. Ее сила должна была заключаться в возникновении людей среднего класса, экономных и трудолюбивых торговцев и ремесленников, которые отстаивали бы свои права и гордились своим статусом.

Как и многие из новых американцев, Франклин имел негативный опыт общения с властью, и именно по этой причине сбежал из бостонской типографии брата. Он не боялся элит, независимо от того, состояли ли они из граждан Пенсильвании или из членов палаты лордов. Он был дерзким в своих сочинениях и демонстрировал вызывающие манеры. И усвоил философские идеи новых мыслителей эпохи Просвещения, веривших, что свобода и толерантность — фундамент гражданского общества.

Долгое время он лелеял идею согласия, в соответствии с которой Британия и Америка могли бы процветать в расширившей свои пределы империи. Но чувствовал, что это возможно, только если Британия прекратит порабощать американцев посредством законов о торговле и налогов, устанавливаемых из-за океана. Как только стало ясно, что Британия не собирается отказываться от абсолютного подчинения своих колоний, единственным выходом для американцев оставалась борьба за независимость.

Кровавое сражение при Банкер-Хилл и сожжение Чарльстона, произошедшие в июне 1775 года, воспламенили ненависть, которую испытывали к Британии Франклин и его соратники-патриоты. Тем не менее большинство участников Континентального конгресса еще не так прочно встали на революционную дорогу. Многие легислатуры колоний, в том числе и в Пенсильвании, инструктировали своих делегатов противодействовать любым призывам к независимости. Предводителем лагеря осторожных был давний оппонент Франклина Джон Дикинсон, который по-прежнему отказывался устанавливать молниеотвод на своем доме.

Пятого июля Дикинсон провел через конгресс обращение к королю, получившее название Петиции оливковой ветви. Объясняя все беды вероломными происками «надоедливых» и «вводящих в заблуждение» министров, депутаты «умоляли» короля спасти Америку. Конгресс также принял декларацию, объяснявшую, почему необходимо взяться за оружие. В ней утверждалось: «Мы не имеем в виду распустить союз, который так долго и так успешно существовал между нами и который мы искренне хотим видеть обновленным».

Франклин, как и другие делегаты, согласился подписать Петицию оливковой ветви ради сохранения единства. Но в тот же день публично сделал свои собственные мятежнические заявления. Средство, которое он для этого выбрал, был довольно странным — письмо старому лондонскому другу и коллеге-печатнику Уильяму Страхану. Не обращаясь более к нему «дорогой Стрейни», он писал в приступе холодной и расчетливой ярости:

Мистер Страхан,

Вы являетесь членом парламента и принадлежите к тому большинству, которое обрекло мою страну на уничтожение. Вы начали жечь наши города и убивать наших людей. Посмотрите на свои руки! Они обагрены кровью ваших родственников! Мы с вами долгое время были друзьями, но теперь вы мой враг, а я — ваш,

Б. Франклин.

Что сделало это знаменитое письмо особенно примечательным, так это то, что Франклин позволил опубликовать и распространять его — но так и не отослал адресату. Вместо этого оно было использовано как ловкое средство демонстрации его чувств к американским собратьям. Двумя днями позднее Франклин написал Страхану другое, более мягкое письмо, которое и отправил в Лондон. «Слова и аргументы теперь бесполезны, — писал он скорее с сожалением, чем с гневом. — Все идет к разрыву». Он не отправил более гневную версию письма — и он не сохранил среди бумаг его более мягкую версию[356].

(Франклин перестал поддерживать тесные дружеские отношения со Страханом, который четырьмя годами ранее заявил: «Мы разные, но мы не расходимся во мнениях». В тот самый день, когда Франклин писал свое неотправленное письмо, Страхан писал ему из Лондона, сокрушаясь, что разгорающаяся война приведет в конце концов к «уничтожению целостности наиболее славной из когда-либо существовавших структур светского и религиозного правления». Они продолжали переписываться в 1775 году, причем Страхан просил Франклина вернуться в Англию «с предложениями компромисса». Франклин ответил в октябре предложением о том, чтобы Страхан «направил нам предложения справедливого мира, если вы выберете его, и никто не будет готов более, чем я, поддерживать их, так как я взял себе за правило не смешивать личные обиды с общественной деятельностью». Он подписал свое письмо так же, как Страхан свое: «Ваш преданный и покорный слуга». Год спустя, когда Франклин прибыл в Париж в качестве посланника Америки, он получил в подарок головку стилтонского сыра, которую Страхан прислал ему из Лондона[357].)

Седьмого июля Франклин написал еще двум близким английским друзьям. В послании к епископу Шипли он резко выступал против применявшейся англичанами тактики настраивания рабов и индейцев против колонистов, а затем извинялся за гневный тон своего письма. «Если спокойный и флегматичный от природы человек может настолько разгорячиться в позднем возрасте, способном остудить самые горячие чувства, то именно сейчас вы имеете такого человека, в настоящее время близкого к бешенству»[358].

В письме к Джозефу Пристли он жаловался, что Петиция оливковой ветви обречена. «Мы привезли очередную смиренную просьбу короне, чтобы дать Британии еще один шанс, еще одну возможность вернуть дружбу колоний. Исполнить ее, я полагаю, у британской короны не хватит разума, и поэтому делаю вывод, что она потеряла колонии навсегда». В письме к Пристли содержалось также краткое описание рабочего дня Франклина и разговор об экономии в американских колониях:

Мое время никогда еще не использовалось так полно. В шесть часов утра я заседаю в комиссии по безопасности, куда меня назначила Ассамблея для приведения провинции в состояние обороны; в комиссии работаю до девяти, после чего отправляюсь на заседания конгресса, которые продолжаются до четырех часов дня… Бережливость и трудолюбие принимают здесь очаровательные формы. Джентльмены, которые прежде заказывали по два-три блюда, гордятся теперь тем, что съедают просто кусок мяса с пудингом. Таким образом, в условиях чахнущей торговли с Британией мы сможем платить больше добровольных налогов, направляемых на поддержку наших войск[359].

Получив свободу действий после личного разрыва с сыном и публичного разрыва со Страханом, Франклин стал одним из самых горячих противников Британии среди членов Континентального конгресса. Он работал в комиссии по внесению поправок в декларацию, которую должен был выпустить генерал Вашингтон, и результаты его усилий выглядели так, что конгресс побоялся принимать декларацию или публиковать ее. Совершенно очевидно, что документ вышел из-под пера Франклина. В нем содержались фразы, которые Франклин использовал, чтобы опровергнуть заявления Британии о финансировании обороноспособности колоний («беспочвенные утверждения и злонамеренные измышления»). Даже завершался документ серьезным сравнением американо-британских отношений с отношениями между Британией и Саксонией («ее метрополией») — сравнением, которое он прежде в шутку делал в пародии «Эдикт короля Пруссии». В еще более строго сформулированной преамбуле к резолюции конгресса о каперстве, которую Франклин составил, но никогда не представлял на рассмотрение, он обвинял Британию в «использовании любой несправедливости, которая может диктоваться алчностью и осуществляться под влиянием жадности» и в «откровенном грабеже под прикрытием официального постановления парламента, в соответствии с которым все наши владения признаются их владениями»[360].

Теперь даже у клеветников Франклина больше не оставалось сомнений в том, какова его истинная позиция. Мэдисон, который, подобно многим виргинцам, постоянно хотел получать сведения о Франклине, попросил Брэдфорда выяснить, по-прежнему ли циркулируют слухи о его двурушничестве. «Продолжают ли распространяться сплетни о поведении доктора Франклина?» Брэдфорд признался, что мнения изменились. «Подозрения в отношении доктора Франклина исчезли. Каким бы ни был его ближайший проект, я уверен, что теперь он выбрал подходящую ему сторону и благоволит нашему делу».

Джон Адамс также сообщал своей жене Эбигейл, что Франклин окончательно перешел в революционный лагерь. «Он, не колеблясь, поддерживает наши самые смелые действия и даже, по-видимому, считает нас слишком нерешительными». Этот завистливый к чужой славе оратор не мог подавить легкого раздражения: британцы верили, что американская оппозиция «всем обязана» Франклину, а «их бумагомаратели припишут настроение и результаты работы этого конгресса именно ему»[361].