Мадам Брийон

Какими бы интересными ни были франкмасоны и philosophes, отнюдь не дружба с ними сделала Франклина знаменитым во Франции. В этой стране о нем распространилось множество мнений, среди них — репутация легендарного распутного старого повесы, имевшего множество любовниц среди парижских дам. Но действительность, как следует признать, менее пикантна. Его знаменитые подруги были любовницами лишь разума и души. Правда, это вряд ли делает отношения Франклина с ними менее интересными.

Первыми возникли отношения с одаренной и чувствительной соседкой по Пасси мадам Брийон де Жуи, превосходной пианисткой, получившей известность благодаря игре на клавесине и фортепьяно, все более модном во Франции. После первой встречи с Франклином весной 1777 года она переживала из-за того, что была слишком застенчива, чтобы произвести на него должное впечатление. Поэтому на следующий день она попросила одного общего друга прислать ей ноты шотландских мелодий, которые, как ей было известно, любил Франклин. «Я попытаюсь сыграть их и сочинить нечто подобное в том же стиле! — писала она. — Я действительно хочу предоставить этому великому человеку несколько мгновений отдыха от его забот, а также доставить себе удовольствие увидеться с ним».

Так начались дружеские отношения, которые вскоре приобрели сексуальную окраску и дали пищу многочисленным слухам. Адамс и многие другие были шокированы тем, что мадам Бриойн называла своей «милой привычкой сидеть на ваших коленях», и историями о долгих совместных вечерах. «Я уверен, что вы целовали мою жену», — написал однажды Франклину ее муж. Однако далее мсье Брийон просил: «Мой дорогой доктор, позвольте и мне поцеловать вас». Отношения Франклина с мадам Брийон, как и с другими выдающимися дамами Парижа, были сложными и никогда не доводились до логического завершения. Это была, как проницательно отмечала Клод Анн Лопес, amitie amoureuse^{80}, и Франклину отводилась роль Cher Papa — любящего пофлиртовать отца[447].

Мадам Брийон, которой к моменту знакомства с Франклином исполнилось тридцать три года, была женщиной, жившей под властью противоречивых страстей и частых перемен настроения. Ее муж, на двадцать четыре года старше ее (но на семь лет моложе Франклина), был богатым, выжившим из ума и неверным супругом. Она имела двух дочерей с прекрасными вокальными данными, проживала в одном из самых элегантных поместий в Пасси, проявляла склонность впадать в депрессию и испытывать приступы жалости к самой себе. Хотя она не говорила по-английски, между ней и Франклином в период их восьмилетних отношений состоялся обмен более чем ста тридцатью письмами, и к тому же она была способна не только очаровывать его, но и манипулировать им.

Она делала это, сочиняя и исполняя для него музыку, формируя вокруг него настоящий парижский салон и направляя ему лестные письма на французском языке, написанные ею от третьего лица. «Мне, — утверждала она, — доставляет искреннюю радость думать, что иногда я могу развлекать господина Франклина, которого люблю и уважаю так, как он этого заслуживает». Когда американцы выиграли сражение при Саратоге, мадам Брийон сочинила триумфальную увертюру под названием «Марш инсургентов» (иногда исполняемую и в наши дни) и сыграла ее для него одного. Они также флиртовали за шахматной доской. «Она по-прежнему сердится, — игриво писала мадам Брийон о себе, — из-за тех шести партий в шахматы, которые он так безжалостно выиграл у нее, и предупреждает, что не пожалеет ничего, чтобы взять реванш»[448].

К марту 1778 года после нескольких месяцев музицирования и игры в шахматы Франклин был готов к чему-то большему. Поэтому он решил шокировать ее изложением некоторых своих вольнодумных теологических идей и попросил спасти его душу. «Вы были достаточно любезны, — писала она, уже от первого лица, — доверить мне ваши мысли». Ее предложения выглядели обещающими, даже содержащими далеко идущие намеки. «Я знаю слабое место моего кающегося грешника, и я смогу ему помочь! Пока он любит Бога, Америку и превыше всего меня, отпускаю ему все его грехи, прошлые, настоящие и будущие».

Далее мадам Брийон перешла к описанию семи смертных грехов, весело отметив, что он победил шесть — от гордыни до лени. Когда же она перешла к седьмому — греху вожделения, — то стала чуть более застенчивой. «Седьмой — не буду его называть. Все великие люди поражены им… Вы любили, мой дорогой собрат, вы были добрым и милым, и в ответ оказывались любимым! Что же в этом ужасного?»

«Она обещает повести меня на небеса по столь восхитительной дороге», — ликовал Франклин в своем ответе ей. «Я прихожу в восторг, когда думаю о том, что мне будут отпущены будущие грехи». Обращаясь к десяти заповедям, он доказывал, что в них должны быть включены еще две: размножаться и заполнять землю и любить друг друга. Он утверждал, что всегда охотно следовал этим двум заповедям и это «должно компенсировать то, что я так часто не соблюдал одну из десяти. Имею в виду ту, которая запрещает нам желать жены ближнего, заповедь, которую я (признаюсь) постоянно нарушал»[449].

Увы, мадам Брийон, уловив сделанный намек, подала сигнал к поспешному отступлению. «Не осмеливаюсь решать этот вопрос без консультаций с тем ближним, жены которого вы возжелали», — написала она, имея в виду своего мужа. Она поясняла, что существуют двойные стандарты, которые должна соблюдать. «Вы мужчина, а я женщина, и хотя мы сможем думать в одном направлении, должны говорить и действовать по-разному. Возможно, нет большого вреда в том, что мужчина имеет желания и поддается им; женщина также может иметь желания, но поддаваться им она не должна».

Сама она ничего не знала о том, что ее муж следует двойным стандартам. И вновь не кто иной, как Джон Адамс, описал в шокирующих деталях ситуацию, которую наблюдал, когда Франклин взял его на обед к Брийонам, где собралась «большая компания представителей обоих полов». Мадам Брийон показалась Адамсу «одной из красивейших женщин Франции», а ее муж «грубым сельским помещиком». Среди гостей была одна «очень некрасивая и неуклюжая женщина». «Позднее я узнал от доктора Франклина и от его внука, — отмечал Адамс, — что эта женщина — любовница господина Брийона». Он также высказал догадку, но на этот раз безосновательную, что мадам Брийон имела любовную связь с другим соседом. «Я был удивлен, что эти люди могли существовать вместе в таких, по-видимому, дружеских отношениях и не пытаться при этом перерезать друг другу горло. Но я совсем не знал общества».

Год спустя мадам Брийон узнала наконец о любовной связи своего мужа с «некрасивой» молодой женщиной, мадемуазель Жюпен, гувернанткой ее дочерей. Она выгнала ее из дома, но затем стала опасаться, что та получит должность экономки у Франклина. После того как Франклин во время встречи один на один за закрытыми дверями своего кабинета уверил ее, что не имеет намерения нанимать эту женщину, мадам Брийон написала ему письмо, выдававшее облегчение. «Моя душа успокоилась, мой дорогой папа, так как она высказала все наболевшее вашей душе и больше не боится, что мадемуазель Ж. может поселиться у вас и стать источником ваших мучений»[450].

Еще до этого приступа ревности мадам Брийон начала прилагать усилия к тому, чтобы Франклин перестал обращать внимание на других женщин, несмотря на то что сам он не был расположен умерять свой пыл. «Когда вы расточаете вашу дружбу, как вы делали это прежде, моя симпатия к вам не ослабевает, но отныне я буду стараться быть строже к вашим проступкам», — угрожала она.

В своем ясном, но в то же время игривом ответе Франклин утверждал, что она не имеет права предъявлять к нему такие собственнические требования. «Вы отвергаете и полностью исключаете все плотское в нашей взаимной привязанности, дозволяя мне только несколько поцелуев, учтивых и целомудренных, подобных тем, которые вы могли бы разрешить вашим маленьким кузенам, — упрекал он ее. — Что я получаю такого особенного, что способно помешать мне платить той же монетой другим?»

Он включил в свое письмо проект договора о «мире, дружбе и любви», состоявшего из девяти статей. Договор начинался со статей, которые устроили бы ее, а далее следовали статьи, декларировавшие в значительной степени противоположное, которые устроило бы его. В одной из первых статей говорилось о том, что «господин Ф. будет приходить к ней всякий раз, когда она пошлет за ним», и что он «будет оставаться с ней до тех пор, пока это будет доставлять ей удовольствие». С другой стороны, его условия предполагали, что «он будет покидать мадам Б. всякий раз, когда ему заблагорассудится» и что «сможет не появляться у нее столько, сколько ему захочется». Заключительная статья договора развязывала ему руки, поскольку разрешала «любить любую другую женщину до тех пор, пока будет находить ее любезной его сердцу». Однако при этом он добавлял, что не имеет «большой надежды» на одобрение ею последнего предложения и что «я не слишком рассчитываю встретить другую женщину, которую смог бы любить столь же нежно»[451].

Описывая свои сексуальные желания, Франклин мог быть откровенно сладострастным: «Мой маленький мальчуган, которого вы должны были бы нежно любить, вместо того чтобы быть откормленным и веселым, подобно тем, которые присутствуют на ваших элегантных рисунках, остается слабым и жаждущим пищи, которой вы его так бесчеловечно лишаете». Мадам Брийон продолжала эпистолярный диалог, называя Франклина эпикурейцем, желающим «упитанной, полнощекой любви», а себя — сторонницей платонизма, которая «старается притупить его маленькие стрелы». В другом содержащем непристойные намеки письме он рассказывает басню о человеке, отказавшемся одолжить своих коней другу. Но сам он был не таким. «Вы знаете, что я готов пожертвовать прекрасными крупными конями».

После десятков чувственных выпадов и уверток, осуществленных ими по крайней мере на бумаге, мадам Брийон отвергла раз и навсегда его страстные желания плотской любви. В обмен она также прекратила попытки помешать ему искать такой любви где-то еще. «Платонизм, возможно, не является самым веселым учением, но зато служит надежной защитой для прекрасного пола, — писала она. — Следовательно, дама, которая находит его подходящим, советует джентльмену кормить своего фаворита за другими столами, а не за теми, которые накрывает она, поскольку на них всегда будет подаваться слишком скудная пища для его ненасытного аппетита»[452]. Письмо, завершавшееся приглашением на чай на следующий день, не положило конец их отношениям. Они просто приобрели другую форму. Мадам Брийон заявила, что впредь хотела бы исполнять роль обожающей отца дочери, а ему назначает роль любящего отца.

Именно к отцу обращается эта нежная и любящая дочь. Когда-то у меня был отец, лучший из мужчин, мой самый близкий друг. Я потеряла его слишком рано! Вы часто спрашивали меня: «Не мог бы я занять место того, о котором вы горюете?» И вы рассказали мне о гуманном обычае некоторых дикарей, которые принимают в свои семьи военнопленных взамен умерших родственников. Вы заняли в моем сердце место моего отца.

Франклин, либо по собственному желанию, либо по необходимости, дал формальное согласие. «С бесконечным удовольствием принимаю, мой дорогой друг, предложение, которое вы сделали с такой добротой, выступить в качестве вашего отца», — писал он. И далее ударялся в философию. Как поведал он Бенни и Темплу, для него важно именно сейчас, когда пребывает вдали от Филадельфии, где живет его собственная «возлюбленная дочь», всегда иметь рядом с собой отпрыска, который «позаботится обо мне и закроет мои глаза, когда я обрету вечный покой». Он обещал, что будет изо всех сил стараться исполнять свою роль как можно лучше. «Я люблю вас как отец, всем сердцем. По правде говоря, иногда подозреваю, что мое сердце хочет пойти дальше, но пытаюсь скрыть это от себя»[453].

Трансформация их отношений помогла Франклину сочинить одну из его самых грустных и откровенных маленьких историй под названием «Поденка» (The Ephemera), написанную для мадам Брийон после одной из прогулок в ее саду (тема подсказана статьей, напечатанной им в «Пенсильванской газете» пятьдесят лет тому назад). Как-то ему довелось подслушать, писал он, жалобу одной из крошечных мушек-однодневок, которая поняла, что семь часов, отведенные ей для жизни, подходят к концу.

Я видела, как рождаются, преуспевают и исчезают поколения. Мои нынешние друзья являются детьми и внуками друзей моей молодости, которых, увы, больше нет на свете! И хотя я пока еще достаточно здорова, но должна скоро последовать за ними, так как по закону природы не могу ожидать, что проживу на семь или восемь минут дольше. Какой сейчас смысл во всех моих трудах по сбору нектара на этом листе, если я не смогу ими воспользоваться!

Мои друзья утешают меня мыслью об имени, которое оставлю после себя. Они говорят, что я достаточно долго жила для природы и для славы. Но что такое слава для Поденки, которой больше не существует?

Для меня после всех моих страстных поисков теперь не осталось никаких прочных удовольствий, кроме размышлений о долгой жизни, потраченной со смыслом, чувствительной беседы с немногими любезными дамами-поденками и доброй улыбки и гармонии, исходивших от всегда любезной Brillante (сверкающей)^{81} [454].

Последующие годы жизни во Франции Франклин оставался эмоционально привязан к мадам Брийон. Привязанность видна даже в письмах, написанных после возвращения в Америку. Новое распределение ролей разрешало ему такие вольности, как игра в шахматы с общим другом до поздней ночи в ее ванной комнате, в то время как сама она, погрузившись в воду, наблюдала за происходящим на доске. Но шахматные партии в ванной были довольно невинным занятием, так как в те времена ванну было принято закрывать сверху широкой доской. «Боюсь, что мы могли доставить вам большие неудобства, вынудив вас пробыть в ванне так долго», — извинялся он на следующий день, добавляя к этим словам несколько двусмысленное обещание: «Больше никогда не соглашусь начать шахматную партию с соседом в вашей ванной комнате. Вы можете простить мне эту неучтивость?» Разумеется, она могла. «Я получаю такое удовольствие, когда вижу вас, что мне не доставляет больших неудобств выходить из ванны даже в поздний час».

Отказавшись от возможности романа на земле, они развлекались, обещая друг другу роман на небесах. «Даю вам слово, — поддразнивала она, — что стану вашей женой в раю при условии, что вы не будете одерживать слишком много побед над небесными девами, ожидая меня. В загробной жизни я хочу иметь верного мужа».

Лучше, чем кто-либо другой, она сформулировала то, что делало его столь привлекательным для женщин: «Эта веселость и эта галантность, которые заставляют всех женщин любить вас, потому что вы любите их». С проницательностью и нежной любовью она заявляла: «Вы обладаете добрейшим сердцем и здоровыми моральными принципами, живым воображением и той веселой шаловливостью, которая показывает: самые мудрые мужчины дозволяют, чтобы их мудрость постоянно разбивалась о скалы женственности»[455].

В последующие годы Франклин будет помогать мадам Брийон справляться с приступами депрессии. Он попытается содействовать, как мы увидим, браку Темпла с одной из ее дочерей. Но к 1779 году он все больше уделял внимания другой женщине — с еще даже более очаровательным домашним укладом, — проживавшей в соседней деревне Отей.