Суррогатная семья

В своей семейной жизни, как и в личной жизни вообще, Франклин не искал глубоких привязанностей. Однако он действительно имел потребность в домашнем уюте и в атмосфере, стимулирующей интеллектуальную деятельность. Все это дала ему суррогатная лондонская семья. На Крейвен-стрит сложилась интеллектуальная и одухотворенная атмосфера, которой не было на Маркет-стрит. Его домовладелица, миссис Стивенсон, была более веселой, чем Дебора, а ее дочь Полли — немного сообразительнее, чем Салли. К тому же в сентябре 1769 года, сразу после возвращения Франклина из Франции, Полли нашла себе поклонника, который был более выдающимся человеком, чем Бейч.

Уильям Хьюсон был хорошим уловом для Полли, которая в свои тридцать лет все еще была не замужем. Он обещал вскоре стать известным преподавателем и исследователем в области медицины. «Он, должно быть, умный, потому что думает как мы, — изливала свои чувства Полли в письме, написанном в загородном доме родственницы, у которой она по-прежнему проживала. — Вам или моей матери не следует удивляться, если я сбегу с этим молодым человеком, чтобы лично убедиться в неосторожности такого шага и в том, что девушке моего возраста требуется быть благоразумнее».

На фоне этих полушутливых признаний Полли весело кокетничала с Франклином, признаваясь (вероятно, притворно) в отсутствии энтузиазма по поводу брака с Хьюсоном. «Возможно, он слишком молод», — сообщала она своему пожилому обожателю. Она преисполнена счастья, добавляла она, но не уверена в том, произойдет ли «побег благодаря новому знакомству или же радостной вести о том, что мой старый знакомый [то есть Франклин, приехавший из Парижа] вернулся в эту страну».

Ответ Франклина, написанный на следующий день, содержал больше игривых намеков, чем поздравлений. «Если бы истина была известна, то я имел бы причину ревновать к этому действующему столь искусно красивому молодому врачу». Он утверждал, что польстил бы своему тщеславию и «повернул бы тугое ухо к голосу рассудка», решив «предположить, что вы испытывали радость от моего возвращения целым и невредимым».

В течение почти целого года Полли откладывала свое замужество из-за того, что Франклин отказывался однозначно высказаться по поводу предложения Хьюсона. Наконец в мае 1770 года Франклин написал, что у него нет возражений. Вряд ли это было безоговорочное согласие. «Я уверен, что вы являетесь лучшим судьей в вашем личном деле, чем я», — утверждал он, добавляя, что брак кажется ему «рациональным». Что касается ее обеспокоенности тем, что она не имеет большого денежного приданого, то тут Франклин не мог удержаться, чтобы не заметить: «Я думаю, для меня вы являетесь достаточным богатством даже без единого шиллинга»[284].

Хотя он отсутствовал на свадьбах обоих родных детей, сделал все возможное, чтобы присутствовать на этой свадьбе. Даже несмотря на то, что торжество состоялось в середине лета, когда он обычно ездил за границу, Фраклин остался в Англии, чтобы провести Полли по центральному проходу церкви, исполняя роль ее отца. Несколькими неделями позже он заявил, что рад ее счастью, но признался, что «время от времени оказывается в подавленном настроении» из-за перспективы утраты ее дружбы. К счастью для всех, этого не случилось. Он стал близким другом молодой супружеской пары и впоследствии обменялся с Полли еще более чем ста тридцатью письмами.

Через несколько месяцев после свадьбы Полли и Уильям Хьюсон ненадолго остановились у Франклина на Крейвен-стрит на время, пока миссис Стивенсон находилась за городом у своих друзей. Вместе они выпустили номер придуманной ими газеты, чтобы отметить свою встречу. The Craven Street Gazette от 22 сентября 1770 года сообщала об отъезде «королевы Маргарет» и возникшем вследствие этого недовольстве Франклина. «Большая персона (названная так за свои размеры)… едва ли могла чувствовать себя комфортно в то утро, хотя новый кабинет министров обещал ей на обед жареную баранью лопатку с картофелем». Франклин также был расстроен тем, что «королева Маргарет» забрала с собой ключи от шкафа и он не мог добыть своих кружевных рубашек, что помешало ему отправиться в Сент-Джеймсский дворец на празднование дня коронации. «Множество заявлений, выражавших недовольство, было сделано по этому случаю в адрес Ее Величества. <…> Рубашки в конце концов нашлись в другом месте, но было уже слишком поздно».

Четыре дня подряд в газете высмеивались различные недостатки Франклина: то он действовал вопреки своим призывам экономить топливо, разводя огонь в спальне, когда, кроме него, в доме никого не было. То клялся починить входную дверь, но так ничего и не сделал, потому что не мог решить, следует ли купить новый замок или новый ключ. То давал торжественный обет ходить в церковь по воскресеньям. «Печальный опыт показал, что хорошие цели легче провозглашать, чем осуществлять на практике, — сообщалось в воскресном выпуске газеты. — Несмотря на вчерашнее официальное распоряжение Совета, сегодня никто в церковь не пошел. По-видимому, тело большой персоны пролежало в постели так долго, что завтрак был закончен только тогда, когда идти стало слишком поздно». Мораль этой истории вполне соответствовала стилю Бедного Ричарда: «Вероятно, тщетно надеяться на реформацию по примеру наших великих народов».

Один интересный сюжет в этой газете, скорее всего, имеет отношение к жившей по соседству женщине, с которой Франклин безуспешно пытался флиртовать. В тот день Франклин притворился наносящим ей визит. «Доктор Фэтсайдс^{56} четыреста шестьдесят девять раз обошел столовую, пройдя в точности то расстояние, на котором жила от него его возлюбленная леди Барвелл, но так как не застал ее дома, то и не предпринял никаких усилий, чтобы добиться или избежать поцелуя. Тогда он уселся подремать в удобном кресле, что ему и удалось осуществить без помех». Но на третий день отсутствия миссис Стивенсон Gazette сообщила, что доктор Фэтсайдс «начинает желать возвращения Ее Величества».

Последний номер содержал одно из неподражаемых писем Франклина редактору, подписанное псевдонимом Негодование. Он ругал еду и условия жизни. Автор письма, адресованного Полли и ее мужу, возмущался: «Эти нечестивцы продержатся у власти еще одну неделю, и тогда нация будет погублена — безвозвратно погублена, если королева не вернется или (что еще лучше) не выгонит их всех и не назначит меня и моих друзей наследовать им». Ему ответил Ненавидящий скандалы, написавший, что недовольному был предложен замечательный обед из говяжьих ребер, но он отверг его, сказав, что «говядина не дает ему возможности хорошо пропотеть, но зато, к его немалому неудовольствию, вызывает чесотку в спине, потому что он потерял палку с китайским наконечником из слоновой кости в виде руки, обычно называемую чесалкой для спины, которую ему подарила Ее Величество»[285].

На Крейвен-стрит Франклин мог позволить себе реализовать многие эксцентричные идеи, приходившие ему в голову. Одна из них предусматривала принятие воздушных ванн, для чего он открывал окно и в течение часа «сидел в своей комнате совершенно раздетый». Другая подобная вольность предполагала легкий флирт. Известный художник Чарльз Уилсон Пил рассказывал, как однажды зашел на Крейвен-стрит без предупреждения и увидел там «доктора, у которого на коленях сидела девушка». Возможно, этой девушкой была Полли, хотя набросок этой сцены, сделанный Пилом позднее, не позволяет утверждать этого с уверенностью[286].

В конце концов Полли и Уильям Хьюсон покинули Крейвен-стрит и забрали с собой скелеты, «заспиртованный утробный плод» и инструменты для медицинских исследований. Позднее Франклин и миссис Стивенсон переехали в другой дом на этой же улице. Их причудливые отношения отразились в капризном письме, которое он написал ей во время одной из ее регулярных поездок к друзьям за город. Напоминая ей слова Бедного Ричарда о том, что гости становятся в тягость через три дня, убеждал ее вернуться ближайшим дилижансом. Но чтобы она не подумала, что он слишком зависим от нее, выразил удовлетворение одиночеством. «Я нахожу удовольствие в возможности чуть больше быть хозяином самому себе, ездить куда угодно и делать все что угодно, когда и как мне это заблагорассудится, — заявлял он. — Однако это счастье, возможно, слишком велико, чтобы быть дарованным кому-то, кроме святых и праведных отшельников. Грешники, подобные мне — можно сказать, и подобные нам, — обречены жить вместе и дразнить друг друга»[287].