Мадам Гельвеций

Анна Катрина де Линвиль д‘Отрикур родилась в одной из самых знаменитых аристократических семей Лотарингии, но поскольку была десятым ребенком из двадцати детей, то не могла рассчитывать на приданое. Таким образом, когда ей исполнилось пятнадцать лет и она достигла брачного возраста, ее отправили в монастырь. Но, как оказалось, она не имела ни характера, подходящего для монастырской жизни, ни необходимых для такой жизни средств. Когда ей исполнилось тридцать, средства, выделенные для нее семьей, закончились, и пришлось отправиться в Париж, где ее приютила добрая тетушка, которая оставила своего мужа, стала романисткой и открыла свой салон, куда входили блестящие интеллектуалы, склонные к слегка богемному образу жизни.

Живость и красота Анны Катрины привлекали многих поклонников, в частности экономиста Тюрго, который был моложе ее на восемь лет. Позднее Тюрго стал главным финансовым контролером Франции и другом Франклина. Тюрго был обаятельным, но недостаточно состоятельным, и поэтому она вышла замуж за более солидного человека, Клода Адриена Гельвеция.

Гельвеций был одним из приблизительно пятидесяти генеральных откупщиков Франции — группы людей, получавших королевскую привилегию на сбор налогов и арендных платежей. После того как Гельвеций заработал в этой должности немалое состояние, он решил удовлетворить свои общественные и интеллектуальные амбиции. В результате богатый финансист женился на бедной аристократке и стал, как отмечалось ранее, известным философом, помогавшим планировать создание масонской ложи «Девять сестер». Его главный научный труд De l’Esprit («Об уме»), изданный в 1758 году, представлял собой противоречивую апологию безбожного гедонизма. В нем утверждалось, что деятельность человека направляется любовью к удовольствиям. Вокруг себя Гельвеций собрал лучшие умы эпохи Просвещения, включая Дидро, Кондорсе, Юма (с которым встречался во время случайных приездов в Эдинбург) и Тюрго, который по-прежнему пользовался расположением семьи, хотя и был отвергнут как поклонник.

Когда в 1771 году, за пять лет до прибытия Франклина, Гельвеция не стало, его вдова Анна Катрина, именовавшаяся теперь мадам Гельвеций, выдала замуж двух своих дочерей, позволив им найти мужей по их собственному выбору, подарила каждой из них по поместью и купила ферму в деревне Отей вблизи Пасси. Она была веселой, общительной и, что соответствовало ее аристократическому происхождению, но убогому воспитанию, чем-то вроде беззаботной представительницы богемы, которая наслаждалась распространением вокруг себя несколько грубоватой ауры. Известны часто повторяемые слова, приписываемые многим, но вероятнее всего в действительности произнесенные писателем Фонтенелем, которому уже было далеко за восемьдесят, когда он посещал ее салон. Случайно увидев мадам Гельвеций не до конца одетой, он воскликнул: «Где мои семьдесят лет!»

В Отей она ухаживала за садом. Разбивая его, отвергла четкую французскую планировку. Наблюдала за утками и собаками, составлявшими пестрый и шумный зверинец, и держала салон, обладавший подобными чертами. Друзья поставляли ей редкие растения, необычных домашних животных и провокационные идеи, а она воспитывала их всех в своем доме, который получил шутливое название Академии Отей[456].

С мадам Гельвеций жили два священника и один аколит.

• Аббат Андре Морелле сорока с лишним лет, известный политэконом и один из авторов «Энциклопедии». Впервые он встретился с Франклином в 1772 году на вечере в Английском доме, где тот показывал фокус с успокаиванием волн своей волшебной тростью. Оба любили хорошие вина, пение, экономические теории и полезные изобретения.

• Аббат Мартин Лефевр де ла Рош тридцати с лишним лет, бывший бенедиктинец, которого (по словам Морелле) «мадам Гельвеций получила после того, как мода секуляризовалась».

• Пьер Жан Жорж Кабанис, холостой поэт двадцати с небольшим лет. Переводил Гомера, изучал медицину, писал книгу о больницах и уважал Франклина, рассказы и анекдоты которого почтительно записывал.

«Мы рассуждали о морали, политике и философии, — вспоминал де ла Рош. — Notre Dame d’Auteuil^{82} возбуждала ваше кокетство, и аббат Морелле спорил до хрипоты и приводил свои аргументы для доказательства того, во что сам не верил»[457].

Именно Тюрго, по-прежнему влюбленный в мадам Гельвеций, первым привез к ней Франклина в 1778 году. Ей уже было около шестидесяти, но она по-прежнему оставалась веселой и красивой. Ее домашний зверинец, в котором царила атмосфера добродушного подшучивания и интеллектуальной непочтительности, соответствовал вкусам Франклина, и вскоре после первого визита он написал ей письмо с описанием электромагнетизма ее личности:

Я пытался придумать гипотезу для объяснения того, почему вы имеете так много друзей, причем самых разных. Я вижу, что государственные деятели, философы, историки, поэты и люди, сведущие во многих областях знаний, притягиваются к вам подобно тому, как соломинки — к крупному куску янтаря. <…> Мы находим в вашем приятном обществе ту очаровательную благожелательность, то любезное внимание к одолжениям, ту готовность доставлять удовольствие и получить его самой, которых никогда не находим в обществе друг друга… Мы не только получаем удовольствие от общения с вами, но также получаем больше удовольствия от общения друг с другом и с самими собой <…>[458].

Неудивительно, что когда Франклин впервые привез в Отей Джона Адамса, тот был шокирован поведением и самой мадам Гельвеций, и ее домашнего окружения. Оба аббата, как он утверждал, «имеют столько же власти прощать грех, как и совершать его». По поводу моральных «нелепостей» в доме он писал: «Никакое республиканское правительство никогда не сможет существовать при таких национальных нравах». Его жена Эбигейл ужаснулась еще сильнее, когда позднее побывала в этом доме, и так описала мадам Гельвеций своим восхитительно злым пером:

Ее волосы были завиты, поверх них она надевала маленькую соломенную шляпку, к которой сзади прикреплялся грязный платок из марли. Она задавала тон в беседе во время обеда, часто брала руку доктора в свою и иногда клала руки на подлокотники кресел обоих джентльменов, а затем небрежно обхватывала руками шею доктора. Я испытывала глубокое отвращение, так как никогда не имела желания знакомиться с дамами такого сорта. После обеда она улеглась на небольшом диванчике, демонстрируя присутствующим больше, чем просто ступни ног. У нее имелась маленькая болонка, которая в списке фаворитов занимала второе место после доктора. Эту болонку она целовала, а когда та делала лужу на полу, то вытирала ее своей блузкой[459].

Франклин не просто флиртовал с мадам Гельвеций: в сентябре 1779 года он предложил ей вступить в брак в той манере, которая была более чем наполовину серьезной, но при этом иронически отрешенной (что и позволило обоим сохранить чувство собственного достоинства). «Если этой даме нравится проводить с ним дни, то ему понравилось бы проводить с ней ночи, — писал он через Кабаниса, высказываясь от третьего лица. — В то время как он уже подарил ей много своих дней, хотя у него их осталось так мало, она проявляет неблагодарность, ни разу не подарив ему ни одной из своих ночей, которые постоянно записываются в чистый убыток, не принося счастья никому, кроме Пупона [ее собаки]»[460].

Она понемногу завлекала его. «Я надеялась, что после того как вы изложили так много приятного на бумаге, — писала она неразборчивым почерком, — придете и что-нибудь мне скажете». Франклин продолжал свои попытки в искусной, хотя по-прежнему юмористически отстраненной манере, сочинив для нее две маленьких истории.

Одна была записана со слов мух, живущих в его комнате. Они жалуются на опасности, исходящие от пауков в Пасси, и благодарят ее за то, что она велела ему убрать паутину. «Нам остается желать только одного, — заключают они. — Мы хотим увидеть, как вы оба создадите наконец общий дом»[461].

Тюрго, у которого Франклин теперь вызывал больше ревности, чем восторга, советовал ей отклонять брачные предложения, что она и делала. Несмотря на это, Франклин продолжил ухаживания и написал одну из самых известных своих историй, «Елисейские поля», в которой поделился мечтой подняться на небо и обсудить ситуацию с ее покойным мужем и со своей покойной женой, которые там поженились. Превознося достоинства мадам Гельвеций и ставя их выше достоинств покойной жены, он предлагал им взять реванш:

Рассерженный вашим жестоким решением, объявленным столь категорично в прошлый вторник, — решением оставаться всю жизнь одинокой из уважения к вашему дорогому мужу, — я отправился домой, лег на кровать и, поверив, что мертв, обнаружил себя на Елисейских полях. <…> [Господин Гельвеций] принял меня с исключительной любезностью, поскольку, как он сказал, ему известна моя репутация. Он задал мне тысячу вопросов о войне и о нынешнем состоянии религии, свободы и правления во Франции. «Вы ничего не спрашиваете о вашей дорогой подруге мадам Г., — заметил я, — однако она по-прежнему вас сильно любит, и я был рядом с ней всего час назад».

«Ах, — ответил он, — вы заставили меня вспомнить о моем прошлом счастье. Но необходимо забыть о нем, чтобы быть счастливым здесь. В первые несколько лет я думал только о ней. Наконец утешился. Взял себе другую жену, настолько похожую на нее, какую только мог найти. Она, надо признать, не столь красива, но имеет столько же здравомыслия, чуть больше характера и любит меня безмерно. Ее постоянное занятие — угождать мне, и она действительно отправилась собирать лучший нектар и лучшую амброзию, чтобы угостить меня сегодня вечером; оставайтесь со мной, и вы увидите ее».

При этих словах новая мадам Г. вошла с нектаром: в то же мгновение я узнал в ней мадам Ф., мою старую американскую подругу. Я стал укорять ее, но она отвечала мне холодно: «Я была вашей верной женой сорок девять лет и четыре месяца, почти полвека, удовлетворитесь этим. Здесь я создала новый союз, который будет сохраняться вечно». Оскорбленный отказом моей Эвридики, я внезапно решил оставить неблагодарных д?хов и вернуться на нашу добрую землю, чтобы снова увидеть солнечный свет и вас. И вот я здесь! Давайте вместе возьмем реванш[462].

Под фривольностью скрывалось искреннее намерение (так считали его друзья и друг-соперник Тюрго), однако оно было выражено так, чтобы автор оставался в безопасности и по-прежнему выглядел умным. Всегда испытывавший дискомфорт от глубоких эмоциональных связей Франклин умело выполнил маневр, позволивший ему отдалиться. Вместо того чтобы продолжать ухаживания тайно, что означало бы опасную серьезность, стал делать это открыто, напечатав рассказ на своем печатном станке несколько месяцев спустя. Поступив таким образом, он выставил свое сердце на всеобщее обозрение, и теперь оно могло безопасно резвиться в границах между искренностью и самоуничижительной игривостью. «Франклин почему-то никогда полностью не отдавался любви, — отмечает Клод Анн Лопес. — Какая-то часть его личности всегда держалась в стороне и с иронией наблюдала за происходящим». Но всего этого — и серьезности, и публичной игривости — оказалось для мадам Гельвеций слишком много. В июне 1780 года она покинула Отей, чтобы провести лето в Туре. Надеялась, как утверждал Тюрго в письме к общему другу, «что сможет забыть раздражавшую ее суматоху». Он добавлял также, что отдых не только наилучшим образом «отразился на ее спокойствии, но и восстановил спокойствие в другой голове [то есть Франклина], которая столь неразумно пришла в возбужденное состояние»[463].

Что до Франклина, то искусный танец полусерьезного флирта, каким бы невостребованным он ни был, оказал омолаживающее воздействие на его тело и дух. «Я не нахожу, что старею, — писал он той весной. — Дожив до семидесяти лет и полагая, что мое дальнейшее продвижение по этому пути, вероятно, приведет меня к могиле, я ненадолго остановился, обернулся, двинулся в обратном направлении и шел целых четыре года, так что теперь вы можете считать, что мне шестьдесят шесть»[464].