Бухгалтерская книга

Отсутствие моральной ответственности и духовной глубины является самым серьезным обвинением против Франклина. И в своей жизни, и в своих сочинениях он иногда демонстрировал дефицит преданности, душевных страданий, поэтичности или души. Фраза из письма сестре Джейн (1771) отражает самодовольство и недостаток душевной страсти: «В целом я склонен любить мир таким, каким его нахожу, и подвергать сомнению мои собственные суждения о том, что могло бы его исправить»[641].

Его религиозные верования, особенно в начале жизни, во многом определялись его оценками того, во что людям полезно верить, а не являлись выражениями внутренних убеждений. Деизм выглядел привлекательным, но оказался не слишком полезным, и поэтому Франклин дал ему моральное толкование и редко беспокоил свою душу вопросами о милосердии, спасении, божественном происхождении Христа или другими глубокими проблемами, которые не влекли за собой практических выводов. Он находился на другом краю спектра по отношению к пуританам, занятым мучительными поисками души. Так как он не имел фактических свидетельств существования божественных внушений, то усвоил простое представление о том, что наилучший способ служить Богу — делать добро другим.

Его моральные убеждения также были простыми и приземленными, сосредоточенными на способах приносить реальную пользу ближнему, и он мало интересовался воспитанием в себе более высоких нравственных устремлений. Он больше боролся с тем, что называл «опечатками», чем непосредственно с грехом.

Как ученый, Франклин занимался преимущественно физической стороной нашего мира и демонстрировал мало интереса к абстрактными теориям или высоким материям. Он был великим экспериментатором и талантливым изобретателем, сосредоточенным на том, что может приносить пользу, но не имел ни склонности, ни научной подготовки, чтобы делать глубокие обобщения.

В большинстве начинаний, предпринимавшихся его душой и разумом, масштаб достигался в основном благодаря практицизму, а не глубине мысли или поэтическому таланту. В науке Франклин был более Эдисоном, чем Ньютоном, в литературе — более Твеном, чем Шекспиром, в философии — более доктором Джонсоном, чем епископом Беркли, а в политике — больше Бёрком, чем Локком.

В его личной жизни также наблюдался дефицит душевной преданности и глубокого чувства. Образно говоря, он бывал во многих прихожих, но редко заходил во внутренние покои. Его любовь к путешествиям отражала дух молодого беглеца, сбежавшего от семьи из Бостона, затем от Деборы после первых мыслей о браке и от Уильяма накануне его свадьбы. На протяжении жизни он имел мало эмоциональных привязанностей, способных удержать его на одном месте, и, по-видимому, так же легко перемещался в физическом пространстве, как и в пространстве человеческих отношений.

Его дружба с мужчинами часто оканчивалась разрывом: с братом Джеймсом, с друзьями молодости Джоном Коллинсом и Джеймсом Ральфом, с партнерами по печатному бизнесу Сэмюэлом Кеймером и Хью Мередитом. Он был общительным человеком, любил посещать клубы, в которых велись просвещенные беседы, но дружеские отношения, устанавливавшиеся с мужчинами, были скорее приятельскими, чем душевно близкими.

Он очень сердечно относился к своей жене, но его любовь к ней была не настолько сильна, чтобы помешать ему прожить за океаном пятнадцать из последних семнадцати лет их супружества. Его отношения с ней диктовались соображениями пользы, как и отношения с лондонской домохозяйкой Маргарет Стивенсон. Со своими многочисленными почитательницами он предпочитал флиртовать, а не устанавливать серьезные отношения, и быстро давал задний ход при первых признаках опасности. Самые горячие чувства он проявлял к сыну Уильяму, но затем пламя превратилось в лед. Лишь внук Темпл неизменно вызывал у него пламенную любовь.

Он мог также, вопреки открыто признаваемой вере в необходимость искренности, смотреть на собственное двуличие сквозь пальцы. Он написал свою первую мистификацию в шестнадцать лет, а последнюю — на смертном одре; он вводил в заблуждение своего работодателя Сэмюэла Кеймера, когда планировал выпускать газету; он совершенствовал уклончивость как метод ведения дискуссии; он в равной мере использовал и реальную добродетель, и видимость ее. «В эпоху, прославлявшую искренность, но практиковавшую неискренность, Франклин казался слишком умелым во втором, — отмечает Тейлор. — По причине вкрадчивости своих манер и частой смены тактик Франклин вызывал подозрения, даже когда не собирался прибегать к обману»[642].

Все это подтолкнуло некоторых критиков к тому, чтобы даже успехи Франклина на ниве общественного благоустройства представлять как следствия приземленных устремлений мелкой душонки. Апофеозом такой критики является следующий отрывок из знаменитых «Основных течений американской мысли» Вернона Паррингтона:

Человек, который меньше интересуется золочеными мостовыми в Граде Божьем, чем ровной укладкой булыжников на Честнат-стрит в Филадельфии, который меньше беспокоится о спасении души от вечного горения в огне, чем о защите соседних домов посредством организации эффективной пожарной команды, который менее внимателен к свету, никогда не появлявшемуся на море и на суше, чем к новой модели уличного фонаря, освещающего дорогу запоздавшему путнику, — такой человек, очевидно, не понимает истинной природы людских устремлений[643].

Высокомерное использование Паррингтоном слова «очевидно» дает нам подходящую исходную точку для защиты Франклина. Возможно, это «очевидно» для Паррингтона и других людей с утонченными чувствами, вклад которых в развитие общества не является таким прозаическим, как создание библиотеки, университета, пожарной команды, бифокальных очков, новой конструкции печи, молниеотвода или демократической конституции. Их надменность отчасти порождена стремлением к возвышенным идеалам, которого, как иногда может показаться, так не хватало душе Франклина. Однако отчасти это и проявление снобизма в отношении земных забот и ценностей среднего класса, которые были так дороги Франклину.

Так как же мы, в соответствии с пожеланиями Франклина-бухгалтера, могли бы подвести баланс в бухгалтерской книге его жизни? Подобно тому, как поступал он сам, составляя собственную версию моральных расчетов, мы может перечислить все «за» на одной стороне листа и определить, перевешивают ли они (в чем я сам абсолютно уверен) все «против».

Но сначала мы должны спасти Франклина от карикатур в школьных учебниках — в виде гениального чудака, запускающего под дождем воздушных змеев и изрекающего доморощенные сентенции о том, что сбереженный пенни — это заработанный пенни. Мы должны также спасти его от критики, которая путала его с персонажем, тщательно выписанным им в «Автобиографии»[644].

Когда Макс Вебер заявляет, что этика Франклина основана только на стремлении заработать больше денег, а Д. Г. Лоуренс доказывает, будто Франклин всю жизнь лишь копил деньги и произносил поучения, оба они демонстрируют полнейшее незнание жизни человека, который ушел из бизнеса в сорок два года, посвятил себя общественным делам и научным исследованиям, отказывался от жалованья на многих занимаемых им государственных должностях, сознательно не брал патенты на свои изобретения и постоянно заявлял, что аккумулирование чрезмерного богатства и праздное купание в роскоши не должно одобряться обществом. Франклин рассматривал накопление денег не как цель, а как путь, позволяющий молодым ремесленникам научиться проявлять высокие моральные качества, чувство общности и гражданскую ответственность. «Пустой мешок трудно поставить вертикально», — утверждали и сам Франклин, и его Бедный Ричард[645].

Чтобы должным образом оценить Франклина, мы должны рассмотреть его во всей его сложности. Он не был ни легкомысленным, ни поверхностным, ни заурядным человеком. В нем, спокойно стоящем перед нами и скромно замаскированном, как для истории, так и для самого себя, под самого обыкновенного типа, не увенчанного париком и лишенного других украшений, необходимо разглядеть несколько слоев.

Давайте начнем с поверхностного слоя, с Франклина, служащего молниеотводом для громов и молний, которые мечут в него с олимпийских высот те, кто презирает ценности среднего класса. Здесь есть что сказать — и Франклин высказывался об этом подробно и часто — в защиту таких личных качеств, как прилежание, честность, трудолюбие и умеренность. Особенно когда они рассматриваются как средства к достижению более благородной и возвышенной цели.

То же самое верно и в отношении гражданских добродетелей, которых придерживался Франклин и которые проповедовал. Созданные им ассоциации для проведения работ по городскому благоустройству и другие общественные начинания помогли установлению социального порядка, способствовавшего повышению общественного благосостояния. Немногие люди когда-либо работали столь старательно или сумели сделать так много, чтобы привить добродетели и позитивные черты характера себе и своим согражданам[646].

Были ли эти усилия слишком приземленными, как утверждает Паррингтон и другие его единомышленники? Возможно, отчасти да, но в автобиографии после подробного рассказа о своих трудах по мощению улиц Филадельфии Франклин дал красноречивую отповедь тем, кто выдвигал против него подобные клеветнические обвинения:

Некоторые могут сказать, что все это пустяки, о которых не следует вспоминать или рассказывать. Однако поразмыслим, например, вот о чем: пыль, попавшая в ветреный день в глаза одному человеку или в одну лавку, не имеет большого значения, но большое количество таких случаев в населенном городе и частое их повторение придают этой мелочи вес и значительность. Тогда, может быть, не стоит так сурово критиковать тех, кто уделяет некоторое внимание столь низменным на вид делам? Счастье людей создается не столько большими удачами, которые случаются редко, сколько небольшими каждодневными улучшениями[647].

Подобным образом можно утверждать: хотя вера, основанная на религиозном рвении, способна воодушевлять человека, есть нечто вызывающее восхищение в мировоззрении, основанном на смирении и открытости. Чарльз Ангофф утверждал: «Его основной вклад в религиозный вопрос заключался, главным образом, в добросердечной веротерпимости». Возможно, это и так, но концепция добросердечной религиозной терпимости была в XVIII веке немалым достижением цивилизации. Она явилась одной из важнейших предпосылок к наступлению века Просвещения, более необходимой, чем концепции самых прославленных теологов той эпохи.

И в своей повседневной жизни, и в своих сочинениях Франклин выступает выдающимся пропагандистом учения о толерантности. Он развивал его с неподражаемым юмором в своих притчах, с глубочайшей честностью в своих письмах и поддерживал его всеми своими поступками. Те, кто всеми силами стремится к установлению теократии (и в то время, и, к сожалению, ныне), часто заливают мир кровью. И в этих условиях Франклин способствовал созданию нового типа нации, которая могла бы черпать силу из религиозного плюрализма. Как указывал Гарри Уилс в книге «Под Богом», это «более, чем что-либо другое сделало Соединенные Штаты новым явлением на земле»[648].

Франклин способствовал также более тонкому решению религиозного вопроса: он отделил пуританский дух трудолюбия от строгого вероучения этой секты. Вебер, с его пренебрежением к ценностям среднего класса, смотрел свысока на протестантскую этику, а Лоуренс чувствовал, что ее версия, демистифицированная Франклином, не может удовлетворить темную душу. Однако эта этика полезна для прививки добродетелей и черт характера, формировавших новую нацию.

«Он переделал в себе пуританина в ревностного буржуа, — пишет Джон Апдайк, в романах которого исследовались именно эти темы, — и в этом, безусловно, его главное значение для американской души: он высвободил энергию, сдерживаемую пуританством, для эпохи Просвещения». Как указывал Генри Стил Коммаджер в «Американском разуме», «во Франклине слились добродетели пуританства без его недостатков и яркий свет эпохи Просвещения без его жара»[649].

Так заслуживает ли Франклин почетного звания «первого философа», данного ему великим современником Дэвидом Юмом? В определенной степени да. Отделение этики от теологии было важным достижением эпохи Просвещения, и Франклин стал ее воплощением в Америке. Кроме того, связывая этику с повседневными результатами человеческих усилий, Франклин заложил основу для одной из самых влиятельных нативных философских систем Америки — философии прагматизма. Когда его этическое и религиозное мышление оценивается в контексте его действий, пишет Джеймс Кемпбелл, оно «становится мощной философской защитой идеи служения общественному прогрессу». Недостаток духовной глубины компенсировался практицизмом и действенностью[650].

А что можно ответить на обвинение в том, что Франклин был слишком склонен к компромиссу, вместо того чтобы героически отстаивать свои принципы? Да, в 1770-х годах, пытаясь выступать посредником между Англией и Америкой, он несколько лет подыгрывал обеим сторонам. Да, он вел себя двусмысленно в ситуации, связанной с принятием закона о гербовом сборе. Но еще будучи молодым ремесленником, он приучал себя не делать утверждений, вызывающих споры, и его привычка добродушно улыбаться, выслушивая самых разных людей, временами придавала ему вид двуличного или склонного к инсинуациям человека.

Здесь также нужно кое-что сказать об образе мыслей Франклина, о его прагматизме и готовности идти на компромисс. Он верил в необходимость смирения, необходимого, чтобы быть открытым другим мнениям. Для него это стало не просто практической, но также и моральной добродетелью. В основе такого представления лежал принцип, имеющий фундаментальное значение для большинства этических систем: каждый человек заслуживает уважения. Например, во время Конституционного конвента он был готов отказаться от части своих убеждений, чтобы сыграть ключевую роль в примирении, которое позволило принять не во всем идеальный документ. Этого результата нельзя было бы добиться, если бы в зале заседаний находились только воинствующие крестоносцы, готовые насмерть биться за свои принципы. Сторонники компромиссов, возможно, не являются героями, но зато они создают демократию. Еще важнее, что фактически Франклин бескомпромиссно верил в несколько высоких принципов, крайне важных для формирования новой нации, которым не изменял в течение всей жизни. Научившись от брата сопротивляться семейным порядкам, он неизменно находился в оппозиции любой деспотической власти. Например, всегда пребывал в рядах непримиримых противников несправедливой налоговой политики, которую пытались проводить Пенны, даже когда в его интересах было пойти на смягчение своей позиции. Эта непримиримость также означала, что, несмотря на желание достичь компромисса с Британией в 1770-х годах, он твердо придерживался одного убеждения — граждане Америки и ее легислатуры не должны находиться в подчиненном положении.

Подобным образом Франклин помогал создавать — и стал символизировать собою — новый политический порядок, при котором права и власть основывались не на полученном наследстве, а на личных достоинствах и результатах труда. Он поднялся по социальной лестнице от беглого подмастерья до почетного гостя на обедах у королей тем способом, который был, по сути, чисто американским. Но, поднимаясь по этой лестнице, принципиально отказывался, иногда даже в такой крайней форме, как неизменное ношение меховой шапки, от претензий на элитарность.

Вера Франклина в то, что лучшее служение Богу — это служение своему ближнему, может показаться кому-то слишком приземленной. Но в действительности это достойный уважения принцип, в который он свято верил и которому следовал всю жизнь. Его служение ближнему проявлялось в самых разных формах. Он создавал законодательные органы, изобрел молниеотвод, организовывал лотереи и учреждал библиотеки. Он искал практические способы сделать печи менее дымными, а государство — менее коррумпированным. Он создавал местные отряды охраны правопорядка и международные альянсы. Он соединил два типа линз, чтобы сконструировать бифокальные очки, и объединил две концепции народного представительства для достижения общенационального компромисса в формировании выборных органов власти. Как остроумно заметил его друг, французский министр Тюрго, он Eripuit caelo fulmen sceptrumque tyrannis, то есть вырвал молнию у небес и скипетр у тиранов.

Все это сделало его самым выдающимся американцем своего века и наиболее влиятельной личностью в создании того типа общества, который воцарился в Америке. Действительно, корни того, что отличает эту нацию от остальных, можно найти во Франклине: его юмор и мудрость, его техническая изобретательность, его плюралистическая толерантность, его способность сочетать индивидуализм и общественное сотрудничество, его философский прагматизм, его прославление социальной мобильности, основанной на личных достоинствах, его склонность к идеализму, проявлявшаяся в его деятельности как политика, и добродетели Мэйн-стрит (или Маркет-стрит), которые служили основой для гражданских ценностей. Он был эгалитаристом в американском смысле: одобрял тех, кто трудом и талантом прокладывал себе путь к богатству, но выступал против предоставления особых привилегий людям на основе их происхождения.

Его внимание было сосредоточено на том, как простые вопросы влияют на повседневную жизнь, и на том, как обыкновенные люди могли бы создать лучшее общество. Но это не делало его заурядным человеком и не могло считаться отражением неглубины его ума. Напротив, его ви?дение того, как создать новый тип нации, было и революционным, и глубоким. Хотя он не воплощал собой трансцендентальный или поэтический идеал, прекрасно воплощал те идеалы, которые являлись наиболее практичными и полезными. В этом состояла его цель — как оказалось, весьма достойная.

Благодаря всему этому он верил в сердца и умы простых людей больше, чем в сердца и умы представителей элиты. Он рассматривал ценности среднего класса как источник общественной силы, а не как нечто, подлежащее осмеянию. Его руководящий принцип предписывал ему «не любить все, что принижает духовную силу простых людей». Немногие из его коллег-основателей высказывали столь же полную поддержку демократии, и ни один из них в душе не поддерживал ее в такой же степени. С двадцати одного года, когда впервые собрал свою Хунту, он с неизменной, а временами и героической стойкостью сохранял верность основополагающему идеалу — вере в мудрость простых граждан, которая проявлялась в высокой оценке демократии и в неприятии всех форм тирании. Это был возвышенный идеал, трансцендентальный и поэтический на свой лад.

Но, как показала история, также практически полезный.