Закон о гербовом сборе 1765 года

В Филадельфии Франклин по-прежнему считался «народным трибуном» и защитником прав колоний. Когда в марте 1765 года весть о его благополучном прибытии в Лондон достигла Америки, в его родном городе «почти всю ночь» звонили колокола, толпы его сторонников «бегали как сумасшедшие», и немалое количество спиртного было выпито за его здоровье. Но радость оказалась недолгой. Франклину предстояло оказаться втянутым в споры по поводу печально известного закона о гербовом сборе, который требовал взимания налога с каждой газеты, книги, альманаха, юридического документа или колоды карт, произведенных на территории колоний[257].

Это был первый случай, когда парламент предложил ввести для колоний крупный внутренний налог. Франклин считал, что парламент имеет право вводить внешние налоги — например таможенные пошлины и тарифы для регулирования торговли. Но считал неразумным и даже антиконституционным обложение внутренним налогом людей, которые не имели своего представительства в законодательном органе. Тем не менее он не проявил должной энергии в борьбе против закона о гербовом сборе. Напротив, в сложившейся ситуации пытался играть роль примирителя.

Вместе с несколькими другими представителями колоний Франклин встретился в феврале 1765 года с премьер-министром Джорджем Гренвиллом, который объяснил, что большие затраты на войны с индейцами делают введение какого-то налога на колонии неизбежным. В чем мог заключаться лучший способ введения налога? Франклин утверждал, что это должно быть сделано в «обычной конституционной манере», то есть посредством направления королем запросов к колониальным легислатурам, обладавшим исключительной властью устанавливать налоги для жителей. Смогут ли Франклин и другие представители, спрашивал Гренвилл, поручиться, что колонии согласятся на выплату нужной суммы, и в каких пропорциях следует распределить эту сумму между колониями? Франклин и другие представители признали, что не могут дать на этот счет твердых гарантий.

Через несколько дней Франклин предложил другой вариант. Он — и как знаток экономической теории, и как печатник — основывался на своем давнем желании: пусть в Америке обращается больше бумажных денег. Парламент, предлагал он, мог бы разрешить выпуск новых аккредитивов, которые выдавались бы заемщикам под шесть процентов годовых. Бумажные расписки служили бы законным платежным средством и находились бы в обращении наравне с валютой, повышая таким образом денежную массу в Америке. Британия могла бы получать доход в виде процентов, вместо того чтобы вводить прямые внутренние налоги. «Эта мера действовала бы подобно обычному налогу на колонии, но не была бы такой неприятной, — утверждал Франклин. — Богатые, в руках которых сосредоточена основная масса денег, платили бы в действительности б?льшую часть такого налога». Но Гренвилл, по словам Франклина, «был ослеплен желанием ввести гербовый сбор» и отверг предложенную идею. Возможно, это произошло к счастью для Франклина: позже он узнал, что даже его друзья в Филадельфии не поддерживали идею выпуска аккредитивов[258].

Когда в марте закон о гербовом сборе был принят, Франклин занял прагматичную позицию — и тем самым допустил ошибку. Он рекомендовал назначить своего хорошего друга Джона Хагеса чиновником по сбору гербовой пошлины в Пенсильвании. «Выполнение этой задачи может сделать вас непопулярным на какое-то время, но спокойные и твердые действия, направленные в любых обстоятельствах силой вашей власти на благо людей, постепенно примирят вас с ними, — опрометчиво утверждал он в письме к Хагесу. — Между тем верность короне и правительству этой страны всегда будут для вас и для меня самым разумным курсом действий независимо от безумства черни». Желая сохранить хорошие отношения с королевскими министрами, Франклин роковым образом недооценил безумство черни у себя дома.

В этой ситуации весьма разумно действовал Томас Пенн. Он отказался выдвинуть своего кандидата на должность сборщика нового налога, заявив, что если сделает это, то «люди могут подумать, что мы согласны с возложением на них такого бремени». Джон Дикинсон, молодой оппонент Франклина и лидер партии владельцев в Ассамблее, подготовил декларацию против закона о гербовом сборе, получившую полную поддержку депутатов[259].

Это был один из самых серьезных политических промахов Франклина. Слепая ненависть к Пеннам не позволила ему понять, что большинство его друзей-пенсильванцев еще сильнее ненавидят налоги, вводимые из Лондона. «Я делал все от меня зависящее, чтобы не допустить принятия закона о гербовом сборе, — не слишком убедительно доказывал он филадельфийскому другу Чарльзу Томсону, — но наши силы оказались недостаточными». Затем он перешел к обоснованию своего прагматизма. «Мы могли бы попытаться помешать заходу солнца. Но не допустить его мы не могли. А раз уж оно зашло, мой друг, и, возможно, пройдет немало времени, прежде чем оно взойдет, то давайте сделаем ночь настолько комфортной, насколько это в наших силах. Мы еще можем зажечь свечи».

Это письмо, ставшее достоянием гласности, дало толчок пиар-кампании, имевшей для Франклина катастрофические последствия. Томсон сообщал, что Филадельфия, вместо того чтобы зажигать свечи, готова выпустить на волю «силы тьмы». «Помешательство настолько овладело всеми слоями общества, что я предвижу гибель нескольких человек до того, как пламя будет потушено», — писал испуганный Хагес человеку, осчастливившему его должностью, которая оказалось крайне незавидной[260].

Дэвид Холл, партнер Франклина по печатному делу, отправил ему похожее предупреждение. «Люди крайне резко настроены против всего, что, по их мнению, имеет хоть малейшее отношение к закону о гербовом сборе», — написал он. Разгневанные жители Филадельфии «вбили себе в головы, будто вы приложили к нему руку, и это создало вам много врагов». Он добавил, что опасается за безопасность Франклина в случае возвращения. На карикатуре, напечатанной в Филадельфии, был изображен дьявол, нашептывающий на ухо Франклину: «Бен, ты будешь представителем всех моих владений»[261].

Неистовство достигло апогея в один из вечеров в конце сентября, когда большая толпа собралась в одном из питейных заведений Филадельфии. Заводилы обвиняли Франклина в поддержке закона о гербовом сборе и вознамерились сровнять с землей его новый дом, а также дома Хагеса и других сторонников Франклина. «Если я доживу до завтрашнего утра, то представлю вам дальнейший отчет», — написал Хагес в дневнике, который он позже отослал Франклину.

Дебора из соображений безопасности отправила дочь в Нью-Джерси. Но сама, как всегда, прочно привязанная к своему дому, бежать отказалась. Ее двоюродный брат Джозайя Давенпорт прибыл с двадцатью друзьями, чтобы защитить ее. Отчет Деборы о той ночи, каким бы душераздирающим он ни был, является также и свидетельством ее стойкости. Она так описывала эти события в письме к мужу:

Ближе к ночи я сказала ему [кузену Давенпорту], что он должен достать ружье или два, так как у нас нет ни одного. Я послала за братом, чтобы он пришел к нам и принес ружье. Мы также превратили одну комнату в склад боеприпасов. Я распорядилась организовать оборону наверху, чтобы руководить всем самой. Когда мне посоветовали удалиться, я выразила уверенность, что ты не сделал ничего кому-либо во вред и что я сама не обидела ни одного человека. Никто не причинит мне никаких неудобств. Я тоже не буду вмешиваться ни в чьи дела.

Дом Франклина и его жена были спасены, когда группа сторонников, которых окрестили «парнями белого дуба», собралась вместе, чтобы дать отпор банде городской черни. Если бы дом Франклина был разрушен, заявили они, та же участь постигла бы дома всех участников этого преступления. Наконец банда рассеялась. «Я восхищаюсь твердостью духа и смелостью, которые ты продемонстрировала, — написал он Деборе, узнав о выпавших ей суровых испытаниях. — Женщина заслуживает хорошего дома, способного ее защитить»[262].

Кризис, вызванный законом о гербовом сборе, спровоцировал радикальные перемены в Америке. Появились новые колониальные лидеры, особенно в Виргинии и Массачусетсе, которых не устраивало владычество Англии. Пусть большинство американцев не испытывали сильных сепаратистских или националистических настроений вплоть до 1775 года; все равно конфликт между имперским контролем и правами колоний прорывался наружу в самых разных формах. Молодой Патрик Генри, которому исполнилось двадцать девять лет, стал заметной фигурой в легислатуре Виргинии благодаря выступлениям против налогообложения без представительства. «Цезарь имел своего Брута, Карл I — Кромвеля, Георг III — …» Его слова были заглушены криками «Измена!» прежде, чем он смог закончить свою речь, но это свидетельствовало, что некоторые колонисты настроены чрезвычайно серьезно. Вскоре у него появился союзник в лице Томаса Джефферсона. В Бостоне группа людей, называвших себя «сынами свободы», собралась у винокуренного завода и затем атаковала дома сборщика налога в Массачусетсе и губернатора Томаса Хатчинсона. Среди набиравших силу патриотов, в конце концов ставших бунтовщиками, были молодой коммерсант Джон Хенкок^{51}, пламенный агитатор Сэмюэл Адамс и его угрюмый кузен адвокат Джон Адамс.

Впервые после конференции в Олбани в 1754 году лидеры разных колоний вновь начали думать об Америке как о едином пространстве. Конгресс девяти колоний, включая Пенсильванию, состоялся в октябре в Нью-Йорке. Он не только призвал аннулировать закон о гербовом сборе, но и отверг право парламента устанавливать для колоний внутренние налоги. В качестве лозунга участники конгресса выбрали подпись под карикатурой, сочиненную Франклином более десяти лет назад, когда он пытался добиться единства в Олбани: «Объединиться или умереть».

Находясь в Лондоне, Франклин не спешил присоединяться к начавшемуся безумию. «Поспешность Ассамблеи Виргинии вызывает удивление, — писал он Хагесу. — Однако я надеюсь, что наши станут держаться в границах осторожности и умеренности». В тот момент он больше симпатизировал губернатору Массачусетса Хатчинсону, позже ставшему его непримиримым врагом. Оба они были разумными людьми, потрясенными разгулом черни и видевшими в этом угрозу для себя. «Когда мы с вами были в Олбани десять лет тому назад, — писал ему Хатчинсон, — мы не предлагали союза для таких целей, как эти»[263].

Умеренность Франклина отчасти была обусловлена его характером, любовью к Англии и мечтами о согласии в империи. По своей натуре он был скорее ловким дельцом, чем революционером, любил остроумные беседы за бутылкой мадеры и ненавидел беспорядок и буйство толпы. Тонкие вина и изысканные блюда способствовали развитию не только его подагры, но и неотчетливости представлений об озлобленности, которая усиливалась у него на родине. Возможно, еще более важно то, что он предпринимал последнюю попытку превратить Пенсильванию из колонии Пеннов в королевскую колонию.

Эти усилия всегда были обречены на провал, а теперь, после закона о гербовом сборе, и подавно. В результате королевское правление утратило популярность в Пенсильвании, а просьбы колоний начали вызывать меньше сочувствия в Лондоне. В ноябре 1765 года, через год после прибытия Франклина в Лондон и именно тогда, когда он начал осознавать, какой вред его репутации нанесен рассуждениями о гербовом сборе, Тайный совет официально отложил действия, предусмотренные антипенновской петицией, которой он в свое время добился. Франклин первоначально поверил (по крайней мере на словах), что это просто временная отсрочка. Но вскоре он понял, что Томас Пенн был прав, когда писал своему племяннику губернатору Джону, что осуществление действий на основе петиции означало бы закрытие этого вопроса «навсегда»[264].