12.

12.

Мы сидим в кабинете главного инженера облкоммунхоза вместе с ним. Главного инженера зовут Андрей Ильич Кармазь. Ему лет около пятидесяти. Первое впечатление о нем — человек добродушный и доброжелательный. Сдержан, никогда не повышает голоса, не то, что Семен Семенович, начальник облкоммунхоза — тот мастер драть горло, часто его голос слышен даже на крыльце. Кармазь тихо сидит над бумагами, посетителей сажает не по другую сторону стола, как это обычно принято, а рядом с собой, тихо с ними разговаривает, тихо говорит по телефону. Часто отлучается — от нескольких минут до нескольких часов.

Кармазь — местный, и мы при случае расспрашиваем его о Червоноказачинске и других городах области. Он отвечает охотно, кратко и толково. Когда я впоследствии побывал в этих других городах, мое впечатление о них часто совпадало, — или почти совпадало – с тем, что я слышал от Андрея Ильича.

— А вы знаете, — спросил он нас, — сколько в Червоноказачинске жителей?

— По переписи тридцать девятого года — около трехсот тысяч, — ответил я.

— В сорок первом году перевалило за триста. А сейчас? Мы не знали.

— А сейчас тридцать пять тысяч, из них примерно половина вернулась и приехала, — вот как вы, — после освобождения города.

— Начнется восстановление промышленности, и население будет быстро расти, — сказал Кудсяров.

— Вот вам работы!

— А вам? — спросил я. — Водоснабжение, канализация, электроснабжение, теплофикация, дороги, городской транспорт.

— Это верно. Но тут мы будем следовать за вами.

— Полагается, чтобы строительство инженерных сооружений и сетей, и дорог опережало жилищно-гражданское строительство, — сказал я.

— Это так положено, и хорошо бы, чтобы так и было: я сказал, что мы будем следовать за вами в том смысле, что вы будете нам диктовать наши объемы работ.

— Объем работ мы с вами будем определять, — сказал Кудсяров, — а диктовать и нам, и вам найдется кому.

— Что верно, — то верно, — ответил Кармазь, улыбнулся, вздохнул и углубился в бумаги.

Мы с Андреем Дмитриевичем в канцелярских премудростях не искушены. Вдвоем сочинили какое-то письмо.

— Я договорился в облисполкоме, — сказал Кудсяров. — Деньги на приобретение пишущей машинки нам дадут. А пока ее нет, не будешь же каждый раз кланяться облкоммунхозу. Петр Григорьевич, у вас почерк лучше моего — перепишите, пожалуйста, начисто.

Я переписал и дал его Кудсярову на подпись.

— Ну, и что у нас получилось? — спросил сам себя Кудсяров и стал читать вслух. — «Начальник областного отдела А. Д. Кудсяров» — прочел он последнюю строчку.

— Надо писать «А. Кудсяров», а не «А. Д. Кудсяров». Сталин как подписывается? «И. Сталин», а не «И.В. Сталин». И все так подписываются! — сказал наставительно Андрей Ильич и вышел.

Кудсяров усмехнулся, поднял вверх указательный палец и сказал:

— Так завещал нам Ильич. Неужели переписывать?

— Да ну! Вот письмо от Головко и эта бумажка из облисполкома. Обе адресованы А.Д. Кудсярову.

— Так это адресованы. А как подписаны? Сейчас посмотрим. А подписаны так, как сказал нам Ильич. Так неужели переписывать?

— Чепуха какая-то. Станут отвечать на наше письмо, позвонят и будут спрашивать как ваше отчество, потому что адресовать надо «А. Д.»

— Или напишут наобум. Не будем переписывать! Революция от этого не пострадает.

Мы не знаем, какое у Кармазя образование, не знаем, как он пишет, но разговаривает не больно грамотно. Изредка к нему заходит жена с девочкой лет четырех или пяти — их приемной дочкой. Рассказывая о ней, Андрей Ильич сказал:

— Она говорит, что любит нас за то, что мы ей все купляем. По дороге домой Кудсяров спрашивает:

— Куплять — разве это по-украински?

— Нет. Купуваты — правильно по-украински.

Ни геодезической съемки, ни генерального, ни ситуационного, ни какого-нибудь схематического плана — никаких картографических материалов у нас нет. Спрашиваем у Кармазя — где они могут быть?

— Они были у городского архитектора Веселовского. Он с номерным заводом эвакуировался в Сибирь. Что сталось с его архивом — не знаю. Он мог быть куда-нибудь отправлен, мог быть уничтожен, мог просто пропасть.

— А в ваших организациях нет никаких картографических материалов?

— После нашего возвращения в Червоноказачинск встречать не приходилось.

Первые дни уходят на тщетные поиски картографического материала и ознакомление с городом. Складывается впечатление, что город в пределах бывшего Староказачинска каким был, таким и остался. Те же дома и домишки, те же булыжные мостовые с подзорами вместо бордюров, кирпичные тротуары там, где вообще есть тротуары, потемневшие деревянные столбы с былыми изоляторами, случайные породы деревьев в уличных посадках, кое-где узкие бульварчики, городской сад, занявший квартал, с почерневшим деревянным летним театром, роща огромных дубов по дороге на пристань, булыжные шоссе к пристани и к окраинным поселкам, а в самих поселках — ни мостовых, ни тротуаров. Ну, построили несколько невзрачных домов и две-три школы, небольшой стадион, — а по сути всего лишь футбольное поле, — с деревянными скамьями на земляных трибунах, здание одного из банков переделали в театр, проложили трамвай, снесли все церкви — вот, пожалуй, и все изменения в этой части Червоноказачинска, называемой теперь старым городом или старой частью города. Да! Еще здесь открыли два вуза: педагогический институт — в здании женской гимназии, и машиностроительный – в здании реального училища.

Длинные улицы параллельны Днепру, а поперечные — более короткие. Не все они пересекают старый город насквозь, не все они прямые на всем протяжении, есть и кривые и неожиданно сбитые со своей оси, как бы перевернутые. Из длинных самая широкая улица, — метров до пятидесяти, — главная. Трамвай уложен на параллельной улице, отделенной от главной узкими квартальчиками. Кое-где вместо двух-трех таких квартальчиков устроены скверы. В центре самого города, в одном сквере стоит среди деревьев обелиск. Надпись на нем начинается так: «В честь о тех...» А дальше уже и читать не хотелось.

— Никак не ожидал, что крупный промышленный центр и такой махровый провинциализм прекрасно уживаются друг с другом, — сказал я.

Кудсяров прочел всю надпись и сказал:

— Обелиск сооружен в память погибшим в революцию пятого года, наверное, в двадцать пятом году — тогда по всей стране широко отмечалось двадцатилетие этой революции. Никакого промышленного центра здесь тогда не было.

— Но с тех пор до войны прошло... прошло шестнадцать лет. Город стал крупным промышленным центром, а надпись какой была, такой и осталась, — значит, никого она не смущала.

— Ну, почему же никого не смущала? Конечно, находились люди, которых она смущала.

— Тех людей, от которых зависело исправить надпись, как видите, она не смущала.

— А, может быть, сказалась инерция, не доходили руки.

— Но все равно — разве это не проявление провинциализма?

— Ну, один такой случай, а вы уже и обобщаете. Не рано ли?

В эту пору года город производил приятное впечатление: тихий, зеленый, на главной улице днем слышны кукушки, а по вечерам соловьи.

— Город мне нравится, — говорит Кудсяров. — Уютный, зеленый, говорят — прекрасная природа в окрестностях, в которых мы с вами еще не были. Одно меня смущает... Станет моя дочка говорить: А шо? Черти шо! Ложить, куплять...

Бывший Староказачинск в своих границах не удержался. На обширной территории, возвышающейся над старым городом, где когда-то шумели ярмарки, в тридцатые годы построили, а в сорок первом эвакуировали в Сибирь большой металлообрабатывающий завод, о котором все знают: имел название и адрес — почтовый ящик номер такой-то, изготовлял авиационные моторы. Теперь там руины. Возле них — несколько кварталов четырех-пятиэтажных домов, называющихся жилмассивом, с асфальтированными улицами, школой, дошкольными учреждениями, больницей — все сожжено. В другом краю от завода — несколько кварталов индивидуальных жилых домов на улочках, поросших травой. Здесь Кудсяров и снял комнату. Если взглянуть в сторону, противоположную старому городу, видны в степи руины другого большого завода. На дальних окраинах возникли новые поселки индивидуальных жилых домов. Об этих поселках мы пока что знаем только их названия: Первомайский, Второй Первомайский, Третий Первомайский, Чкалова, Леваневского, Ляпидевского...

Конец главной улицы — самая обыкновенная окраина: булыжная мостовая, где только по одну сторону бульвара домики с отцветшими абрикосами и черешней и уже осыпающимися цветами вишни, водоразборные колонки, утрамбованная зола у заборов вместо тротуаров... Эти окраинные кварталы вдруг останавливаются, как по команде, на одной линии перед огромным пустырем, засаженным огородами и кукурузой, спускающимся в широкую и глубокую балку Ласкаву. По ее крутому противоположному склону белыми пятнами разбросаны хаты села Успеновка, уже давно включенного в черту города Червоноказачинска. На обоих склонах балки раскинулся поселок Ласкавый. Видны разделенные улицами прямоугольники и вкрапленные в них серые и красные пятна крыш индивидуальных домиков. Поселок тянется по балке к ее верховью, и нет ему конца-края. Его поперек разрезает железнодорожная насыпь, за которой возвышается остов сожженной школы. А над поселком, на всем его протяжении, по всему горизонту — силуэты металлургических заводов, и даже отсюда видно, что заводы мертвые. Главная улица, как из дула, выстреливает булыжное шоссе, и там, где склон становится чересчур крутым, оно резко поворачивает вдоль балки вниз, к Днепру. Возле разрушенного трамвайного парка шоссе, — уже в сопровождении трамвайных путей, — еще раз поворачивает в широкое устье балки, пересекает его и в глубокой выемке серпантином врезается в Успеновскую гору. Андрей Дмитриевич еще до моего приезда успел побывать в тех краях и говорит, что Успеновская гора господствует над окрестностями, Успеновка — очень большое село, над Днепром тянется километров десять, а за ним, у поворота Днепра, находится хорошо известный Пятый поселок или Соцгород.

— По литературе вы с ним, конечно, знакомы, и хотя сейчас там нет ни одного уцелевшего дома, посмотреть его очень стоит.

В конце тридцатых годов макет этого небольшого города или большого поселка, — кварталов двадцать, — демонстрировался на международной выставке и, кажется, получил премию. Его фотографии появлялись в нашей прессе и вызвали у нас, студентов и архитекторов института, много разговоров. Нас поразило, что проект, отразивший новаторские идеи двадцатых - начала тридцатых годов — функционализм, конструктивизм, — осужденные Центральным комитетом партии как идеологическая диверсия буржуазии, запрещенные и преследуемые, вдруг демонстрируются за границей и у нас. Мы спрашивали руководителей наших проектов — как это понять? Они пожимали плечами и разводили руками. Мы спрашивали — не поворот ли это в отношении к архитектуре — может быть и нам можно так работать, а в ответ слышали:

— Нет, нет! Что вы! Ничего не изменилось, только освоение классического наследия.

Геня Журавлевский сообщил нам то, что слышал от своего руководителя:

— Этот проект разрабатывался еще до постановления ЦК, а показали его теперь, наверное, по каким-нибудь конъюнктурным соображениям, может быть продемонстрировать: вот, дескать, какие у нас города строятся!

У нас, студентов, отношение к проекту, как в большинстве случаев, было разное: кому нравился, кому — нет, кому-то, — и мне, — что-то в нем нравилось, что-то не нравилось. Мне нравился функциональный подход в планировке кварталов — обеспечение наилучшей ориентации квартир по сторонам света – и очень не нравилось конкретное решение: длинные строчки одинаковых домов сквозь нескольких кварталов с такими же длиннющими разрывами между этими строчками — есть где разгуляться ветру. Мне понравились дома в духе конструктивизма — без карнизов, наличия других традиционных деталей – когда их пропорции проемов приятны, и очень не нравились — противно смотреть, — когда эти пропорции и пропорциями не назовешь. В целом проект был очень интересен как этап в поисках новых решений взамен устаревших.