20.
20.
Мне показалось, что к моему возвращению отнеслись так же спокойно, как в мае к отъезду.
— Солоно пришлось? — спросил отец.
— Не очень. Из-за этого не уехал бы. Окончательно убедился, что техника не для меня, надо заняться чем-то другим.
— Чего же ты тянул? — спросила Галя. — Потерял учебный год.
— Не беда.
— А специальность выбрал? — спросил Сережа.
— В том то и дело, что нет.
— Что же ты будешь делать?
— Без дела сидеть не собираюсь.
— Только смотри, — сказала Лиза, — не наймись, с бухты-барахты, куда попало, сначала осмотрись. И повидайся с друзьями — они недавно заходили, интересовались, не вернулся ли ты.
— И Пекса?
— Пексы не было, он вроде бы еще не вернулся.
Еще не вернулся! Значит, думают, что вернется, выходит — и обо мне тоже так думали.
Никаких расспросов о Челябинске, каждый занят каким-нибудь делом, и выражение лиц у всех, кроме бабуси, такое же, как у людей, которых я видел по дороге домой. У бабуси, как всегда, спокойно-печальное лицо.
— Оце добре, що ти приїхав, — сказала она мне, обнимая и целуя.
Якось гуртом усi i перезимуємо.
Что-то случилось? Я пришел перед вечером, вскоре сели ужинать. За столом все были молчаливы.
— Что-нибудь случилось? — спрашиваю я.
Молчание.
— У нас дома пока ничего не случилось, — наконец, отозвалась Лиза. — Только не знаем, как зиму пережить.
— Да что такое?
— А ты что, ничего не знаешь? — спрашивает отец.
— А что я должен знать?
— Интересно, — говорит Сережа, — значит на Урале не так как у нас.
— А как у нас?
— У нас у крестьян забрали весь урожай и в колхозах и в хатах, под метлу, — говорит отец. — А у кого находили припрятанное зерно, с теми поступали так, как и раньше.
— Откуда вы знаете? Может быть это только разговоры?
— Какие там разговоры! — воскликнул Сережа. — Из сел люди бегут, и все рассказывают одно и то же.
— Из сел люди бегут и бегут, — сказала Галя. — На улицах полно этих несчастных. Выйдешь в город — поговори с ними, если не веришь.
— Продуктов нет не только в магазинах, но и на базарах, а когда бывают – цены страшные, но все равно моментально все расхватывают. Мы не смогли запастись картошкой, больше чем на ползимы не хватит, — говорит Сережа.
— Разве и картошку забрали?
— Этого я не знаю, — говорит Сережа. — Может быть и забрали, у нас все может быть.
— Если и не забрали, то крестьянам ведь тоже что-то есть надо. Хлеба-то у них не осталось, — сказал отец.
Пили чай, и я заметил, что чайные ложки — серебряные.
— Чего ты улыбаешься? — спрашивает Лиза.
— На чайные ложки глядючи.
— А обыска так и не было, — сказала Галя.
— И не будет? — Спросил и подумал: глупый вопрос, сейчас Сережа скажет: «Кто это может знать?» Но Сережа сказал:
— Прекратились обыски, вот уже сколько времени никаких разговоров об обысках, ну мы и забрали свое добро.
— Да, — сказал я, — забирать у крестьян хлеб — это куда хуже, чем ценные вещи у горожан.
— I те грiх, i те грiх, — сказала бабуся.
— Получил, философ? — отозвалась Галя.
Понемногу разговорились и не заметили, что засиделись допоздна. Расспрашивали о Челябинске, а потом я узнал и наши нерадостные новости. Хрисанф оставил семью, ушел к другой женщине. Клава поступила в какое-то учреждение, Горик работает в больнице санитаром и перешел в вечернюю школу. Федя Майоров ушел из адвокатуры и подался в юрисконсульты, заработок, конечно, гораздо меньше. Арестован Курилевский, и Юля с дочкой живут у Кропилиных.
Отец спал еще на веранде, я к нему, конечно, присоединился. Когда мы укладывались, он сказал:
— Я думаю, — раз перестали охотиться за ценностями, ты можешь спать спокойно и в Харькове.
Но и в эту ночь я долго не мог заснуть.
За время моего отсутствия благоустроили и замостили брусчаткой площадь Дзержинского. В ее конце еще раньше было выстроено первое в Советском Союзе высотное по тому времени здание — Госпром (Дом государственной промышленности). Это группа прямоугольных башен высотой до 11 этажей, связанных переходами, бетон и стекло, отсутствие крыши, карнизов, каких-либо деталей, хорошие пропорции, а издали — впечатление легкости: дунешь — улетит. Он нравился всем, даже противникам новой непривычной архитектуры. Но это было единственное здание на огромном пустыре, и площадь выглядела странно, пустынно. Газеты писали о награждении орденами отличившихся в ее благоустройстве и о том, что она — самая большая в Советском Союзе, больше Красной площади в Москве. На Сумской улице снесли Мироносицкую церковь и на ее месте начали строить новое здание оперного театра. Строительству предшествовал всемирный конкурс на лучший проект, и мне запомнилось, как кто-то, побывавший на выставке этих проектов, поражался замыслу японского архитектора, по которому оркестр сидел в люстре. Строительная площадка обнесена деревянным забором, и на Сумской улице на нем — длинный плакат: «Бойкотируйте музыку белоэмигранта Рахманинова». В городе встретил соученицу по профшколе и танину подругу Люсю Костенко с мужем — Мишей Копыловым. Копылов учился в нашей профшколе на курс старше, жил один, зарабатывал журналистикой и по окончании профшколы стал профессиональным журналистом. Разговорились.
— А почему тебе не работать журналистом? — спросил Копылов. — У тебя это хорошо пойдет. Сейчас почти всем и центральным, и харьковским газетам требуются штатные корреспонденты. Могу порекомендовать.
А почему бы и не попробовать? Чем черт не шутит!.. И вот, я работаю корреспондентом газеты, с окладом и гонораром за напечатанные материалы.
— Зачем это тебе понадобилось? — спросил Сережа.
— Хочу попробовать. Может быть это — мое призвание.
— В чем призвание? Ты что, не читаешь газет? Не видишь, как они врут, и чем дальше, тем больше? Гриша, почему ты молчишь?
— Никакие слова тут не помогут, только собственный опыт, собственные ошибки и шишки на собственной голове. Пусть попробует.
— А голова-то уцелеет?
— Будем надеяться.
На вопросы друзей и знакомых, почему я уехал из Челябинска, я отвечал: «Клопы заели».
Теперь же думаю, что кроме неудовлетворенности профессией была и другая причина — одиночество. Одиночество в юные годы непереносимо. Приехал Пекса.
— Везде одно и то же и работа такая же, — сказал он. — Так лучше уж дома.