23.
23.
Пошел на защиту генерального плана Крюкова. Запроектирован толково и подан броско — чувствуется руководство Турусова. Главные замечания: жилые кварталы слишком близки к заводу и слаба связь с Днепром. О том, что город без силуэта ни в рецензии, ни в выступлениях ни слова, стало быть считают, что предъявлять такое требование к проекту Крюкова не имеет смысла. Никого не смутило и то, что городок запроектирован так, будто рядом нет Кременчуга. Это меня удивило, — здесь же должны быть хорошие специалисты, — и, признаюсь, огорчило: неужели отраженное в моем проекте тяготение к Кременчугу не будет замеченным?
Вскоре узнал — четверка за проект. Ну, значит, беспокоиться не о чем.
— Кинотеатр готов полностью, планшеты заклеены калькой. В перспективе Крюкова с птичьего полета осталось показать железную дорогу и вокзал. Я их не видел и знаю только, что дорога одноколейная, а вокзальчик одноэтажный. Не беда: прикрою их деревьями, а в промежутках отрезки путей и кусок крыши. Да так и следует: броско подавать то, что выявляет идею застройки, и притушевывать остальное — уроки Чепуренко. Работы на полдня. Еще остается вычертить поперечники улиц. Они проработаны, полуватман наклеен, даже надпись готова работы часа на два. А потом с чувством, толком, расстановкой буду красить генеральный план и птичку. Работалось хорошо, и, задержавшись допоздна, я закончил строить птичку и вычертил поперечники. Завтра — воскресенье, можно бы и отдохнуть, но не хотелось терять темп. Отдохну когда все будет готово. С утра подбирал краски для генерального плана, потом их разводил, — называется наболтать, — и начал красить. Распахнулась дверь, вбежала самая младшая соученица и закричала:
— Психи? Что вы сидите! Война!
Возбуждение, беготня из аудитории в аудиторию. Скопление в радиоузле. Кто-то ушел.
Но вскоре те, кого подпирают сроки защиты, сидят за своими досками, и наши мысли больше о предстоящей защите, чем о начавшейся войне. Кто-то меня спрашивает:
— А ты чего работаешь? Тебе защищаться еще когда!
— А мне послезавтра в армию.
— Ты что, — успел получить повестку?
— У меня в военном билете предписание: явиться на третий день всеобщей мобилизации.
— А она объявлена?
— Можешь не сомневаться, — отвечает кто-то за меня, — если еще не объявлена, то вот-вот объявят.
Подошла Марийка со своей кисточкой и стала красить вместе со мной.
— Не беспокойся, я успею. Я думала побыть на твоей защите, но лучше помогу покрасить.
Надо бы съездить на Сирохинскую за военным билетом, но я вижу глаза Лизы, Гали, да и Сережи, какими они будут смотреть на меня, и вечером прошу съездить Марийку, а сам остаюсь еще поработать. Утром показал Солодкому военный билет с мобилизационным листком.
— Защитите и так — причина уважительная, только постарайтесь докрасить генплан, — сказал он и вышел с моим военным билетом.
— На диплом с отличием тянешь? — спрашивает Турусов.
— Нет. Много четверок и тройки есть.
— Тогда и беспокоиться не о чем — снизят оценку, только и всего. Но генплан постарайся докрасить.
— За такой проект снижать оценку! — говорит Чепуренко и качает головой.
— Петя, а ты обратись к Кирилкину, — говорит Ася, — я и не заметил как она вошла. — Он покрасит твою птичку, хорошо покрасит, Что еще за Кирилкин?
— С четвертого курса. Он очень хорошо подает проекты, на этом и выезжает.
— Это верно, — говорит Чепуренко. — Оформляет он лучше, чем проектирует.
— Он с удовольствием, — продолжает Ася. — За деньги, конечно. Он это делает.
— Не надо. Пусть останется непокрашенной.
— А вы поручите Кирилкину, поручите, не стесняйтесь — в вашем положении ничего такого тут нет, — говорит Чепуренко. — Но не птичку. Пусть докрасит генплан. А вы покрасьте птичку сами.
— Не успею.
— Успеете. Да успеете, можете не сомневаться.
Вошел Солодкий, вернул военный билет и сказал, что завтра утром я защищаюсь первым. Кирилкин забрал генплан и банки с наболтанными красками, сказал, что утром получу готовый.
— Вы видите, как начат генплан? — спросил его Солодкий. — Не на контрасте, а в гамме.
— Да не слепой. Не беспокойтесь — не испорчу.
Я наболтал первую краску для птички, — Покажите, — говорит Чепуренко и пробует краску на бумаге. — Подойдет. Где у вас еще кисти? — Выбирает кисть. — Подойдет. Ну, с Богом, как говорили в старину.
Мы красим вдвоем, и до чего же быстро он работает. В середине дня Чепуренко уходит, но я и один успеваю кончить, и под вечер мы с Марийкой уходим.
— Как там на Сирохинской? — спрашиваю я.
— Ждут тебя. Я сказала, что тебе нужно закончить и защитить проект, что ты, возможно, будешь работать и ночью и придешь к ним, наверное, во вторник, после защиты, перед военкоматом. А они просят тебя прийти рано утром, до защиты, потому что Галя и Сережа должны идти на работу.
Эту ночь мы не спали и напоследок условились, что Марийка не будет меня провожать ни в военкомат, ни до трамвая... Дальние проводы — лишние слезы. Простились, и я пошел на Сирохинскую.
— Здесь кружка, ложка и полотенце, — сказала Лиза, протягивая мне пакет. — Я ничего не забыла? Я положила еще немного еды и носовые платки — в армии их, наверное, не дают.
Позавтракаешь с нами? Время есть? Тогда садитесь все за стол. Мы тебя ждали.
Завтрак прошел в ничего не значащих разговорах, и слава Богу! Мне не хватало сорока рублей, чтобы расплатиться с Кирилкиным, и, объяснив в чем дело, я попросил Сережу выручить. Мы пошли в его комнату, двери в которую почти всегда распахнуты, и вдруг Сережа их плотно закрыл.
— Надеюсь, ты понимаешь разницу между отечеством и властями? — спросил Сережа. — Отечество надо защищать при любых, даже самых ужасных властях. Это не междоусобная война.
— Я это понимаю. А как тебе, белобилетчику, удалось попасть на фронт?
Было бы желание. — Сережа открыл шифоньер, вынул из-под стопки белья и протянул мне деньги. — Здесь двести рублей от нас и Гали. Ну, ну, ну!.. Не разводи церемоний, нельзя же ехать совсем без денег. И Марийке оставишь на первое время. О ней не беспокойся — она нам не чужая. Ну, попрощаемся. — Мы обнялись и поцеловались. Сережа меня перекрестил и сказал: Это я за Гришу. А теперь иди к ним.
Пройдя несколько домов, я обернулся: три фигуры стояли возле нашей калитки и смотрели в мою сторону. Я помахал рукой, в ответ замахала Галя, а затем и Лиза с Сережей. По дороге я зашел в парикмахерскую и подстригся под машинку. Когда в 24-м году я впервые пришел сюда с папой, здесь между зеркалами висел большой лист с надписью «Кредит портит отношения».
В маленькой аудиторий несколько студентов младших курсов, Женя Курченко и Толя Мукомолов — вот и вся публика. За столом государственной комиссии три или четыре человека во главе с Урюпиным. После моего доклада Урюпин почему-то не стал читать заключение рецензента, а перешел к вопросам. Вопросов и желающих выступить не было. Поднялся Урюпин, и ничего не сказав о проекте кинотеатра, стал громить меня за отсутствие силуэта в проекте Крюкова. Выступление было кратким, резким и заключил он его так: «От кого, от кого, но от Горелова я этого никак не ожидал». На этом моя защита закончилась. Подскочили Женя и Толя, помогли убрать планшеты, и уже кто-то выставлял другие. Мы вышли и закурили.
— За что он на тебя набросился? — спросил Женя.
— Ты же слышал: за отсутствие силуэта.
— Я не об этом. Силуэта нет ни у кого. Я о другом: почему он именно к тебе прицепился?
— Откуда я знаю? — Я пожал плечами, но подумал: а нет ли связи между его выступлением и тем, что он не прочел рецензию? Бережет честь мундира? Ну, тогда рецензия должна затеряться.
— Сейчас идешь? — спросил Толя. — Мы тебя проводим до трамвая.
— Надо подождать результата. Интересно все-таки: защитил я диплом или нет?
— Да ты что! — почти закричал Женя. — Не может быть, чтобы не защитил. Это он так.
— У нас все может быть, — ответил ему Толя. — Не будь наивным.
В это время подошла дама из канцелярии, посмотрела на мою стриженую голову и протянула мне какую-то бумагу. Оказалось — это справка о том, когда я поступил в институт и что 24 июня 1941 года я защитил дипломный проект и мне присвоено звание архитектора. Подлежит обмену на диплом. Директор института Урюпин. Печать.
— Урюпин же не директор, — сказал я.
— А ты не знал? — спросил Толя.
— Как всегда, — добавил Женя.
И моего сына вчера призвали, — сказала дама. Мне хотелось сказать ей что-нибудь в утешение и поблагодарить за доброжелательное ко мне отношение, но у нее задрожали губы, она резко повернулась и быстро ушла.
— Эта война как страшный ураган после страшной духоты, — говорит Толя по дороге к трамваю. — Натворит он бед.
— Может быть после него хоть дышать будет легче, — говорю я.
— А многие ли будут дышать? — спрашивает Женя.
— Ладно, не будем каркать, — говорит Толя. Когда подходил мой трамвай, Толя сказал:
— В шесть часов вечера после войны.
— А где? — спросил я.
— Давай возле Григория Ивановича, — сказал Женя.
Договорились, — ответил я. Мы друг друга похлопали, и я уехал. Мой призывной пункт на Основе. Очень широкая улица с базаром посередине, по одну ее сторону за кирпичными домиками — сельские хаты, вековые деревья, бывшая земская больница, где я лежал со скарлатиной, и кладбище, на котором лежат мои дедушка и бабушка. По другую сторону от железнодорожных путей среди одиноких уцелевших сосен когда-то росшего здесь бора — кирпичные домики горожан. Призывной пункт — на этой широкой улице возле базара, в одноэтажном доме казенного характера. Наверное, в нем когда-то была волостная управа и здесь же собирали новобранцев. Очень много людей, больше — группами и парами. Ходят, стоят, сидят, лежат. Пьют, едят, поют, играют на гармошках. Смеются и плачут. На крыльце военный, держа список, выкрикивает фамилии и люди выстраиваются в ряд. С трудом протолпился к входу и протянул стоящему в дверях военному с красной повязкой на рукаве военный билет, раскрытый на мобилизационном листке.
— Нестроевой, необученный? Таких сейчас не берем. Понадобишься — получишь повестку.
Я так настроился на армию, что растерялся и, отойдя от двери, стоял в раздумьях. Что же теперь делать? Мои товарищи пойдут на фронт, а я? Ну и что, что я нестроевой? Все равно — военнообязанный, значит — нужен. Сережа был совсем непригодным для военной службы, а добился, чтобы его взяли в действующую армию. Я снова протолпился к стоящему в дверях военному и спросил: Где записывают добровольцев? Он ответил, что добровольцами занимается райком комсомола, и дал адрес.
В трамвае, — ехать всего три остановки, — вдруг всплыло из каких-то моих недр затаенное опасение: я не гарантирован от того, что энкаведешники однажды не вызовут меня и не станут снова требовать сотрудничества с ними. А уйду на фронт — как в воду канул. И лучше погибнуть на войне, чем из-за них или от них.
В большой комнате несколько столов и шкафов, но просторно. Всего два человека, высокие, лет больше тридцати, один — кудрявый брюнет с синевой на подбородке, — он со мной и разговаривал, — другого не запомнил.
— А почему в армию не взяли?
— Только что на призывном пункте сказали, что нестроевых сейчас не берут.
— Мы набираем добровольцев для десанта в тыл. Пойдешь?
— В тыл, так в тыл. На своей земле, среди своих людей.
— А свои тоже разные бывают.
— Постой! — вмешался другой. — Нестроевой? По какой причине?
— Врожденный порок сердца.
— Что ж ты ему предлагаешь тыл? Он там только обузой будет. Да его и на медкомиссии забракуют.
— Да-а... Это верно. Значит, парень, не пойдешь.
— Ну, хорошо. В десант не пойду. Но я же — военнообязанный, значит для чего-нибудь подойду. Почему же я не могу пойти добровольцем?
— Тебе же сказали — мы набираем добровольцев в тыл. Придет время — призовут.
— Ну, наберете добровольцев в тыл. А потом? Не может быть, чтобы в армию не брали добровольцев, быть такого не может!
Они переглянулись и улыбнулись.
— Ладно. Будем тебя иметь в виду и при первой возможности возьмем. Садись за этот стол и заполняй анкету.
Он стоял сзади меня, держась за спинку стула, и я услышал: Дальше можешь не писать. Таких не берем. Я обернулся.
— Как! Вообще в армию не берете? В ответ – молчание.
— Не доверяете?
— Ты же не маленький — должен понимать, что это от нас не зависит.