11.
11.
Из разговора Бакунина с другим офицером узнал о приказе Верховного главнокомандующего: нестроевых, имеющих высшее образование и ранее работавших в угольной промышленности Донбасса, откомандировать на ее восстановление. Значит, есть там, наверху, уверенность, что Донбасс будет вот-вот отвоеван. Неужели наступит перелом?
Когда офицер ушел, Бакунин говорит:
— Вы даже писать бросили — так на нас смотрели.
— Еще бы! Если сопоставить бои на Изюм-Барвенковском направлении с этим приказом...
— Ах, вы вот о чем! Хотелось бы и мне так думать. Только, знаете ли, фортуна на войне весьма переменчива — лучше не будем заранее обольщаться. А я подумал: уж не работали ли вы, грешным делом, в угольной промышленности Донбасса?
Грешным делом? А ведь, действительно, о моей работе в Донбассе можно сказать — грешным делом.
— Я там работал, но этот приказ ко мне не относится: я тогда не имел высшего образования.
— Э, батенька, пустое говорите. В приказе сказано: имеющие высшее образование, ранее работавшие в угольной промышленности Донбасса. Но ведь не сказано: ранее работавшие, уже имея высшее образование.
— Как нечетко сформулировано!
— Возможно. У нас это сплошь да рядом. А может быть сформулировано так, как задумано. Разве кто-нибудь пойдет к Сталину за разъяснением? А вам грех не воспользоваться такой возможностью. Восстановление угольной промышленности — это ведь не только шахты. Людям жить надо, значит и дома, и школы, и многое другое. А вы — архитектор, это ваше дело. Что ж в писарях-то сидеть? Для этого не надо быть специалистом. А жену к себе возьмете. Правда, там сейчас фронт под боком, так не угадаешь, где он завтра будет: под Харьковом или под Нальчиком. А кем вы в Донбассе работали?
— Техником-электриком.
— А документы об этом где? В Нальчике? А привезти их сюда кто-нибудь сможет? Тогда срочно сообщите, лучше — телеграммой.
Когда приехала Марийка Бакунин отпустил меня до утра, до ее поезда. И Марийка восприняла мое откомандирование в Донбасс как признак начинающегося перелома в войне, и обрадовалась возможному возвращению на Украину. Потянулись дни ожидания, и мне казалось, что они тянутся долго. В это время много говорили о каком-то приказе Сталина. С тех пор, как я в штабе, на политзанятия меня не водят, я не напрашиваюсь, и в ознакомлении с этим приказом или изучении его, — не знаю, что это было, — не участвовал. Читать мне его не пришлось, и вопросов о нем я никому не задавал. Зачем? Я же вот-вот уйду из армии. Но, постепенно, прислушиваясь к дневным разговорам в штабе и вечерним в роте, узнавал отдельные положения этого приказа и получил представление о его характере. Категорически запрещалось самовольное отступление с занимаемых позиций при любых обстоятельствах; отступать только по приказу сверху; создавались заградительные отряды, расстреливающие самовольно отступающих; за отказ от выполнения приказа, — любого приказа, — расстрел на месте, разрешалось бить солдат. В моем представлении такой приказ мог быть вызван только катастрофическим положением на фронте. Неужели и на Изюм-Барвенковском направлении? Тогда, конечно, прощай мое откомандирование в Донбасс. А в это время в полку висели плакаты с таким текстом: «Непрочные вещи — немецкие клещи. Куда похлеще — советские клещи». Текст сопровождался лубочными рисунками, иллюстрирующими эти мысли.
С Бакуниным перекуры устраиваем одновременно.
— Товарищ Бакунин, давайте покурим! — обращаюсь к нему. Он посмотрел по сторонам.
— Если бы тут был еще кто-нибудь, я бы вынужден был отправить вас на гауптвахту.
— За разложение армии?
— Вот именно. А покурить, действительно, не мешает. Угощайтесь, — он протягивает мне кисет с офицерским табаком.
И вдруг у меня в руках документ о том, что я направлен в распоряжение комбината «Ворошиловградуголь».
Сначала Нальчик, и сразу — в Ворошиловград с пересадками в Прохладной и Миллерово, без затруднений и помех, как будто и войны нет. В центре Ворошиловграда у зданий многовато легковых машин, — здесь правительство Украины. В отделе кадров комбината получаю направление в общежитие для приезжих, талоны в столовую и напутствие «наведывайтесь». В столовой у каждого посетителя — определенное место и постоянные соседи. Сосед справа — лет тридцати пяти, может быть чуть больше, в военной форме без знаков различия. Разговорились и познакомились. Его фамилия — Табулевич, он — нарком коммунального хозяйства.
— А где же Шейко?
— Он участвовал в обороне Киева и, наверное, погиб. Вы его знали?
— Он короткое время был директором нашего института.
— А, так вы из коммунального! Значит, окончили в прошлом году. А по специальности?
— Архитектор.
— Градостроитель?
— Градостроитель.
— На ловца и зверь бежит. — Табулевич перестал есть, откинулся на спинку стула, заулыбался и сказал, что предстоит огромная работа по восстановлению разрушенных городов, они хотят уже сейчас организовать проектную группу, пусть для начала — небольшую, и если я согласен войти в нее, он постарается забрать меня в эту группу.
— Охотно в ней работал бы — это же моя специальность – и привел бы еще свою жену, соученицу.
Табулевич записал нужные сведения, предупредив о трудности: угольная промышленность, куда я направлен, — союзного подчинения, но архитекторы-градостроители нужны не угольщикам, а им, и он надеется, что там, где надо, это поймут.
Каждое утро захожу в отдел кадров и слышу одно и то же: «Ждите». Табулевич помалкивает, я не спрашиваю. Наконец, он сказал:
— Пока ничего не выходит.
— С моим откомандированием?
— Такие дела, что вообще не до проектной группы. Приходится ее организацию отложить до лучших времен.
На другое утро в отделе кадров комбината получил назначение в трест «Ворошиловскуголь».
— Доедете до Ворошиловска — это в направлении Дебальцево, станция называется Алчевск, и поедете через город по шоссе в Паркоммуну. Это недалеко.
— Куда?
— В Паркоммуну. Город так называется — Парижская коммуна. Там находится трест «Ворошиловскуголь».
В тот же день поездом Миллерово-Дебальцево я выехал, вышел из него в сумерки и когда шел по длинному пешеходному мостику на другую сторону станции, в небе тихо и мирно догорала заря. Шагал в степи вдоль безлюдного булыжного шоссе при свете ярких звезд. Тепло, сухо. И тихо-тихо, только на горизонте или за ним, — чуть правее, когда смотришь вперед, — беспрерывно сверкают зарницы и глухо урчит гром. Вдруг навстречу надвигается что-то темное, шире шоссе, слышится что-то негромкое и невнятное и, наконец, мимо меня по шоссе и обочинам, выплывая из мрака и скрываясь в нем, движутся подводы и возы, привязанные к ним коровы и стадо коров, люди, идущие пешком, и редко обгоняющие их грузовые машины, и все это — силуэты с расплывающимися контурами. А под ними и вместе с ними плывет темная полоса неба с погасшими от пыли звездами. Господи, да это же эвакуация! А на горизонте или за ним — никакие не зарницы и не гром — это и есть фронт.
Пытаюсь представить как выглядит незнакомый и невидимый городок, по которому иду чуть ли не на ощупь, и очень скоро оказываюсь в тресте «Ворошиловскуголь». В двухэтажном здании суета и беготня.
— Поедете с нами в Челябинскую область. Поторопитесь оформить удостоверение — последние эшелоны под погрузкой. — На моем направлении появляется резолюция.
— Мне надо заехать в Нальчик за семьей.
— Это невозможно: сегодня уйдет последний эшелон.
— Мы и сами доедем.
— Разрешить не можем. Война. Вы вместе с нами на казарменном положении.
В комнате, куда меня направили, отдаю направление. Несколько человек выписывают удостоверения, заполняя бланки. Предлагаю помочь. Охотно соглашаются, дают список и стопку бланков. Их текста не помню, остались в памяти два слова: комбинат Челябинскуголь. Пишу мелко, плотно, но четко и добиваюсь того, что между текстом и заготовленными подписями остается свободное пространство. Заполненные бланки сверяют со списками и уносят на подпись. Заканчиваю список и спрашиваю:
— Можно и себе заполнить?
Меня заносят в какой-то список и дают его мне. Слышу, что работает столовая. Хочется есть, но надо потерпеть. Наконец, когда заполнял бланки по четвертому или пятому списку, принесли очередную стопку удостоверений с подписями и печатями, в которой оказалось и мое, и я расписываюсь в его получении. Продолжаю заполнять бланки, а в своем удостоверении дописываю: «Разрешается заехать в город Нальчик за семьей...» Вписываю Марийку и Федю. Заканчиваю заполнение бланков и, отдавая их, спрашиваю:
— Нельзя ли мне поесть в столовой?
Получаю талон. Объясняют как найти столовую, и я рад, что никто не идет со мной за компанию — очевидно, все уже поели. Хочется есть, но я иду не в столовую, а на станцию Алчевск — не знаю, когда проходит единственный поезд Дебальцево-Миллерово, а спросить неудобно. В степи тепло и сухо, в небе звездно, на шоссе безлюдно, а на горизонте или за ним гулкое урчание фронта, а если обернуться, то и его полыханье.
Поздним утром или уже днем я — в Миллерово. Хочется есть. Вокзала нет — одни развалины. Касса занимает часть маленького барака, но ее окошко закрыто фанерной дверкой. Ни расписания, ни справочного бюро и никого в путейской форме. Немногие люди сидят и лежат возле кассы и возле барака. На привокзальной площади в будке-мазанке парикмахерская. Захожу побриться. Никого, кроме мастера — старого еврея. Он побрил одну щеку, и прозвучала воздушная тревога. Прошу добрить — не соглашается:
— Вы не знаете, что тут делается. Я сразу увидел, что вы приезжий. Пошли в убежище!
Скорей, да скорей же! Сейчас начнут бросать бомбы. — Он запирает дверь ключом и висячим замком. — В самый раз под шумок бомбежки обворовать этот салон. Пошли! Не беспокойтесь, после отбоя я вас добрею и освежу.
Сидим в щели. Взрывы бомб далеко, ближе, и один такой, что по стенам щели затрещала земля. Вышли и увидели: парикмахерской нет, — хибарка развалилась. Какая сила войны — это не стекло в окне выдавить!
— Скажите спасибо, что я не стал вас добривать, — говорит старик. — Я не в упрек, а так — никто не знает своей судьбы. Разве бомба не может попасть в щель? Но что теперь мне делать? Була колысь в собаки хата... Когда разбомбили вокзал, развалины разбирали. Не все, а так, частично, — может, что искали. А кто придет разбирать эти Помпеи? И что в них искать? Разбитое трюмо? Мне жаль мои инструменты... Молодой человек, вам надо умыться.
Вода — на перроне.
Смыл мыло, провел ладонью по одной щеке, по другой. В дороге небритыми теперь не удивишь, но с одной стороны бритый, с другой — небритый?!.. Надо идти в город. Заодно может быть удастся на базаре поесть. Заглянул в кассу — все как было. В раздумье оперся на полочку под окошечком и, как по заказу, дверка открылась, а надо мной — голос из репродуктора: «Поезд Москва-Баку. Есть свободные места». Нельзя упустить такую возможность.
Утром — Ростов. Вокзал разрушен. Хочется есть. Днем — Армавир. Объявлена большая стоянка, — кажется, — минут двадцать. Выбегаю на крыльцо вокзала, ищу глазами базарчик, удивляюсь домам в три и пять этажей и слышу: «Воздушная тревога. Поезд номер такой-то Москва-Баку отправляется». Выбегаю на перрон — поезд набирает скорость. Под непрерывный стук осколков и знакомый мелодичный звон разбивающегося стекла вскакиваю на подножку какого-то вагона, женщина-проводница почти втаскивает меня на площадку, и я вхожу в вагон.
— Вы ранены! — Я не сразу понял, что это относится ко мне. — Вы же ранены! Сядьте. — Кто-то подвигается, освобождая мне место.
— Я не ранен! С чего вы взяли?
Меня усаживают, вкладывают в руку зеркальце, направляют мою руку, и я вижу два маленьких осколочка, застрявших в скуле. Меня снова усаживают, кто-то запрокидывает мою голову, кто-то прикладывает и отрывает вату, прикладывает и отрывает, — наверное, вытирает кровь. Слышу острый запах йода и пекущую боль, кто-то прижимает вату и говорит: «Держите». Держу. Подносят бинт.
— Не надо! Само засохнет. Подумаешь — раны! Слышу голоса:
— Парень в рубашке родился.
Ох, не загадывайте! Когда кровь перестала течь, я встал, под добродушный смех окружающих ощупал себя сверху донизу, поблагодарил и пошел в свой вагон. Вещи мои целы. Поел я на базарчике при станции Прохладная, а утром и побрился. Ничто не напоминало войну.