3.
3.
С Марийкой пошел в институт, впервые с тех пор, как стал работать. Первого увидел Мотю. Он только что защитился и уже при нас узнал, что получил пятерку. Подошли Марийкины подруги, увлекли ее своими заботами и увели. Подошел Сеня Рубель. Он тоже сегодня защитился и получил пятерку.
— Рассказывайте новости, — сказал я. — Никого еще не взяли в армию? — Нас возьмут оптом как только закончится защита, — сказал Сеня. — Ждать недолго.
— И отправят в Москву на курсы при какой-то военной академии, — добавил Мотя.
— Это точно?
— Точность во время войны? — ответил Сеня. — Ишь, чего захотел!
— Знаешь как это у нас? — сказал Мотя. — Все говорят, а откуда известно — никто не знает.
— Откуда известно? — Сеня ткнул пальцем в Мотю. — А враг специально распускает ложные слухи, чтобы сеять панику. Ты что, — газет не читаешь?
Посмеялись, и Мотя сказал задумчиво:
— И месяца через три разбросают нас, младших лейтенантиков, по всему фронту. Может быть, к тому времени фронт стабилизируется.
— Ты что, не понимаешь, для чего нас посылают на курсы? Чтобы именно мы... — Сеня посмотрел по сторонам, — чтобы мы и такие как мы стабилизировали им фронт. А потом они отпразднуют победу. Похоже на правду, но слишком больно.
— Ладно, давайте другие новости, — сказал я. — Я давно здесь не был.
— А что тебя интересует?
— Судьба завербованных наркоматом боеприпасов.
— Они уже все защитили дипломы, — ответил Сеня. — Я видел Геню Журавлевского. — Их вот-вот отправят в Москву получать дальнейшее назначение.
— Дегуль защитил?
— Конечно. На четверку, — ответил Мотя. — Знаешь, он оказался невоеннообязанным. По состоянию здоровья. Кто бы мог подумать! На вид — здоровяк. Хотя я в Нальчике заметил, что он медленно ходит. И он был освобожден от физкультуры. А ты заметил?
— Ну, в горах он от нас не отставал.
— Так то в горах! И потом, когда ездили в Чегемское ущелье, отставал. Возможно, у него отдышка.
— А как защитил Мукомолов?
— Он — с отличием. Знаешь, у нас многие кончили с отличием: вот Сеня, Журавлевский, Жираф, Лисиченко, Павлюченко, Короблин, Лобановская, Бугровский. Кажется, я еще не всех перечислил. Слушай, Петро, а ты не догадываешься, за что тебя Урюпин зарезал?
— Кажется, догадываюсь. Да стоит ли сейчас об этом говорить?
— Петро, а что ты будешь делать, если... если...
— Ну, что ты тянешь? — говорит Сеня. — Если сдадут Харьков?
— Я же на заводе. Эвакуируемся с заводом, а в случае чего — махнем с Марийкой в Нальчик.
— В Нальчик?! — воскликнул Мотя. — Вот это да, это хорошо! Тебе можно позавидовать.
— А я бы с большим удовольствием поехал с вами и завидую вам.
— Ты же не виноват, что тебя в армию не взяли.
— Пока не взяли, — сказал Сеня. — Придет время — возьмут, а, вообще, ребята, есть такая пословица, что ли: не угадаешь, где найдешь, где потеряешь. Так что не надо друг другу завидовать.
Я сказал, что хочу проведать Курченко.
— Жене привет, — сказал Мотя. — А с тобой, мы надеемся, до нашего отъезда еще увидимся.
— Я тоже надеюсь.
Женю Курченко я встретил в универмаге. Он — в заботах и расстроенных чувствах: брать с собой Настеньку и дочку или не брать?
— Что ехать в Сибирь — это мы знаем, туда и вербовались, а куда именно — только в Москве станет известно. Ведь не спросишь: а где там ваши заводы строятся? Я спросил другое: раз завод, то, конечно, на железной дороге? Ответили: не обязательно — в Сибири много судоходных рек. Значит, могут загнать и к черту на кулички. Одна дорога туда чего стоит, да еще в войну! Генька Журавлевский едет с Асей и дочкой, но, во-первых, Ася тоже завербовалась — тут уж никуда не денешься, а во-вторых, дочке два года, а это все-таки не год. Мои родители и Настенькина мама и слушать не хотят, чтобы я их забрал.
— А Настенька?
— Плачет. И ехать страшно, и оставаться страшно.
— Так еще и не решили?
— Да решили уже. Я еду один, устраиваюсь и приезжаю за Настенькой, дочкой и Настенькиной мамой. Наивные люди! Как будто сейчас мирное время, да где гарантия, что меня отпустят? И где гарантия, что к тому времени в Харькове не будут немцы? Да разве их убедишь! Правда, убеждаю, убеждаю, что я прав, нет — так и дочку загубить можно. Эх, Петя, ведь не в Нальчик ехать!
— С родителями оставляешь?
— Ну, конечно. Как жили у них, так и будут жить. Да и Настенькина мама близко. А как вы?
— Да что мы? С заводом — в ту же Сибирь, а не возьмут, так с Марийкой — в Нальчик. А там, того и гляди, в армию заберут.
— Лучше в Нальчик, для Марийки лучше: работу найдет и с голоду не умрет — не Сибирь.
Марийка меня познакомила с Григорием Семеновичем — мужем ее сестры Валентины Игнатьевны. Он все еще жил в поселке кирпичного завода и работал в Харькове закройщиком, а она все еще учительствовала в Ольшане. Почему они не соединились — Бог весть: об этом не спрашивают, но Григорий Семенович поддерживал родственные отношения со всеми харьковскими Стежками. Он производил очень хорошее впечатление: умный, работящий и по-настоящему интеллигентный. Мастерская, в которой он работал в это лето, как и в предыдущее, отправила его по разнарядке райкома партии на прополку. Он не скрывал, что любит сельскохозяйственные работы, и для него такая поездка — краща вiдпустка. Вернувшись, у нас на Старомосковской за столом делился впечатлениями. В селе — только женщины, старики и дети. Председатель колхоза — в армии, а на его месте пожилая женщина, затурканная и беспомощная. Григорий Семенович вместе с приехавшими и местными пропалывал сахарную свеклу, а по вечерам, не удержавшись, осторожно и деликатно давал советы как лучше организовать работу. Его советам следовали, а потом и просили их. Узнав, что Григория Семеновича по состоянию здоровья никогда в армию не брали и теперь не берут, председательница колхоза, а за ней и другие стали его упрашивать, чтобы он возглавил колхоз.
Не погодились? — спросил я.
— Нi. Я б iз радiстю, — хорошi там люди, — але не можна. З роботи за власним бажанням тепер не вiдпустять. Ну, припустимо, вони б через район добилися мого звiльнення з роботи.
Так там, у районi почали б дiзнаватися, хто я такий та звiдкiля. Отож мiг би дуже просто опинитися в Сибiру на каторзi, а вони б ще вихвалялися: мовляв, спiймали куркуля, який утiк та заховався. Ну, припустимо, якось обiйшлося б, i почав би керувати колгоспом, та прийдуть нiмцi i мене, як голову колгоспу, розстрiляють. Нiмцi ж усiх таких голiв та керiвникiв розстрiлюють — читав у газетi. Отож хоч верть-круть, хоч круть-верть, — а виходить на одне. Та признаюсь: кортило, ах, як кортило, навiть нiч не спав. Ех, Григоровичу, ухвалимо ще по однiй!
Григорий Семенович, — к слову пришлось, — рассказал, что документов о том, что он портной, у него никогда не было, ни на какую работу, — он обошел несколько мастерских, — его не брали, и только в одной из них закройщик ему поверил и уговорил начальство его принять, конечно, не закройщиком, но вскоре этот же закройщик порекомендовал Григория Семеновича на должность закройщика в другую мастерскую. Там Григорий Семенович и работает.
— Iнтересна людина, — сказал Григорий Семенович о поверившем ему закройщике. — Правда, трохи балакуча: все цiкавився що до чого в цьому свiтi. Вже пiдстаркуватий єврей, який у свiй час шукав щастя в Палестинi.
— Чи не Дегуль?
— Дегуль. А ви щось шили в нього?
— Нi, не шив. Я з його сином п’ять рокiв провчився в iнститутi.
— З Монею?
— З Монею.
Як там старий Дегуль? Услышав о судьбе старого Дегуля, Григорий Семенович потемнел, закрыл, как при боли, глаза, помолчал, а потом сказал:
— А є ж такi люди, яким саме таке життя потрiбне, iнакше воно довго не трималося б. Що ж це за люди?
— Григорiю Семеновичу, ухвалимо ще трiшки?
— Нi, спасибi. Душа мiру знає.
Зашли с Марийкой в институт. Непривычно тихо. Дальше Григория Ивановича не пошли.
Он сказал, что из нашего курса никого сейчас нет, завербовавшиеся в Сибирь уехали, уже заходят прощаться уезжающие в Москву, приходил Моня Дегуль, просил мне передать привет и что он уезжает в Среднюю Азию. Расспросил и о наших планах.
— Я ж тут у вас за справочное бюро.
Недалеко от института — мастерская, в которой работает Григорий Семенович и мы пошли его проведать. Повернув с Пушкинской к Художественному институту, вскоре встретили Пексу. Последний раз я видел его, когда однажды зашел в институт, в котором он работал и учился, и отыскал его в какой-то лаборатории. Познакомив меня с сотрудницей — удивительно красивой девушкой, Пекса вышел со мной из лаборатории, и мы в каком-то полутемном коридоре поговорили. Теперь я познакомил его с Марийкой, и оказалось, что и Пекса женат — на той красивой сотруднице, с которой меня знакомил. Они ждут ребенка, и перед самой войной Пекса отвез жену в Полтавскую область к ее родителям. Из-за плохого зрения Пексу в армию не берут. От жены никаких известий, очень возможно, что там уже немцы. И Пекса не знает что делать: эвакуироваться с институтом или дождаться немцев и отправиться к жене. Он смотрел на меня сквозь свои толстые стекла, и мне в его взгляде читалось: а как бы ты, старый дружище, поступил на моем месте? И я смотрел в его глаза и надеялся, что он поймет мой ответ: ты же невоеннообязанный, зачем же вам бедствовать вдали друг от друга? На его лице появилась улыбка, которую называют горькой, мы впервые обнялись, и он так меня стиснул, что мне стало больно, и мелькнула мысль: как бы и я не стал невоеннообязанным. На том и расстались. Когда подошли к мастерской, я попросил Марийку: давай еще немного походим.
От Григория Семеновича Марийка отправилась к Саше Горохиной, а я к Толе Мукомолову. И на этот раз — уже второй, — я его не застал. Оба раза дверь открыла мать, и оба раза было заметно, что она нездорова. Толин брат — в армии. Родителей о Новикове не спросишь. Ладно, буду провожать ребят — увижусь и с Толей... Ребята уезжали когда я работал в ночную смену. Соученицы поделились впечатлениями. Вокзал. Кромешная тьма. Возле первого пути на широчайшем перроне тесно: уезжают выпускники всех многочисленных, — их больше тридцати, — харьковских вузов, но я думаю — только технических. Толпа быстро затихает, прислушиваясь к стуку колес подающегося состава. Одна за другой медленно проплывают чернеющие пятна раззявленных дверей товарных вагонов. Так символично, так страшно — девочки и сейчас, рассказывая, заплакали... Раздаются команды, переклички... Невидимое в темноте движение... Напряженное ожидание... Гудок, стук колес и все заглушивший прощальный рев из вагонов и с перрона.
Вскоре после объявленной для уголовников амнистии часто слышишь: обокрали квартиру, вытащили из кармана. У Феди Майорова в троллейбусе, где и давки вроде бы не было, вытащили бумажник с деньгами. Федя говорит мне:
— Помнишь рассказик Чехова «Жизнь прекрасна!»? Вот и я радуюсь, что хоть документы целы.
Говорят, в Харькове со своим штабом Буденный, командующий южным не то направлением, не то фронтом — не помню, чем он тогда командовал. Издавна в разговорах о Буденном слышались иронические нотки. Когда вышла в свет повесть Бабеля «Конармия», Буденного якобы спросили: «Как вам нравится Бабель?» Семен Михайлович, подкрутив ус и звякнув шпорами, ответил: «Гм-гм... Смотря какая бабель». Будучи подростком, я услышал этот анекдот, и он так меня насмешил, что я все еще его помню. «Мы конница Буденного, и про нас...» пели в школе, а за ее пределами не раз слышал, как мальчишки орали: «О том, как в ночи ясные мы грабили колбасные, потом в лесу делили колбасу». Когда Ворошилову и Буденному присвоили звания маршала Советского Союза, Горик услышал от Хрисанфа, что их называют конно-лошадиными маршалами. Но дело не в том, как их называют и как к ним относятся, а в том, что они командуют не то фронтами, не то направлениями, и еще в том, что командующим и их штабам положено находиться вблизи фронтов.