5.

5.

Уже не вспомню, — этим летом или прошлым, — пришли двое мужчин, пожилой и молодой, назвались братьями Гореловыми из Клочков, — родины Петра Трифоновича, – и говорят, что они наши родственники. Никто их раньше не видел и ничего о них не слышал. Расспросили и общими усилиями установили: троюродные братья папы и его сестер. Поселили их в сарае на раскладушках, кормили и при участии Феди, Хрисанфа и знакомых старались найти им работу. Братья выглядели растерянными, если не сказать — потерянными, старались не сидеть без дела: носили воду, пололи, рыхлили землю и поливали то ли еще сад, то ли уже огородики, кололи дрова и топили печь в летней кухне, подметали двор и улицу, ходили с Сережей на базар, часто спрашивали — не нужно ли еще что-нибудь сделать, а когда делать было нечего, сидели рядом на длинной скамейке возле погреба и охотно разговаривали с кем придется — с папой, Лизой, бабусей, Сережей. Слышал, как папа рассказывал им как найти баню и спрашивал — есть ли у них деньги. Слышал, как они навязывали Лизе кусок желтого сала, и она их уговаривала, чтобы они оставили себе на черный день, и Сережа вдруг тихо сказал мне:

— Куда уж черней!

Я находился под впечатлением недавно прочитанных «Плодов просвещения» Толстого и, когда ловил на себе любопытные взгляды судьбой занесенных к нам братьев, вышвырнутых из привычной крестьянской жизни, думал, что наша жизнь кажется им неестественной, какой-то фальшивой, старался их избегать и видел, что и Галя как будто их сторонится. Но вот она сидит с ними на скамье, дает младшему — Трифону – записку к кому-то, втолковывает куда и как надо ехать, и на другой день Трифона у нас нет: он принят на строительство тракторного завода и получил койку в бараке. Проходит немного времени — нет и старшего, Федора: он работает дворником, даже получил дворницкую в полуподвале, и скоро я услышал, что к нему приехали жена и дети. До самой войны и Трифон, а чаще — Федор изредка наведываются к нам.

Возвращаюсь домой и вижу у крыльца большой медный самовар, который ставят для стирки, и какая-то девочка снимает трубу и подбрасывает щепки — древесного угля давно нет в продаже. Мы здороваемся, и девочка смотрит на меня во все глаза. Вижу на веранде девушку, роющуюся в вещах. К нам кто-то приехал с детьми, но кто? Из летней кухни меня окликает Лиза. Иду к ней и вижу, как в калитку входят папа и паренек с ведрами воды. На крыльцо выходит бабуся с еще одной девочкой. Ого! Из дверей летней кухни Лиза обращается к бабусе:

— Мамо, передайте Олею маленьку каструльку з довгою ручкою.

— Зараз, — отвечает бабуся и с девочкой скрывается в доме. В летней кухне вместе с Лизой возится пожилая симпатичная женщина. Только поздоровался — вошел Сережа, бросил портфель на пол, обнялся, поцеловался с этой женщиной, и, отстраняя ее от себя, сказал:

— Дай-ка взглянуть на тебя. Кто бы подумал, что встретимся при таких обстоятельствах. Женщина заплакала.

— Ну-ну, попадья! Слезами горю не поможешь. Жить-то как-то надо, вот дети растут. И я догадался, что это — подруга Лизы с юных лет, Юля из Дубовки.

— Да это я так, Сережа, — говорит Юля, вытирая слезы. — Эх, и ты тоже поддался. Но все равно узнала бы, если бы встретила.

После обеда, когда гости под командой Лизы дружно принялись за уборку, я сказал папе:

— Знаешь что? Давай переберемся в сарай — уступим веранду женщинам, как джентльмены.

— Я и сам хотел тебе это предложить. Как джентльмены, говоришь? А можно и просто по-человечески.

Когда мы рядом лежали на раскладушках, спросил папу — а где же муж Юли?

— Ее зовут Юлия Кирилловна. А мужа ее сослали в Архангельскую губернию.

— За что?

— Трудно ответить… Когда проводили коллективизацию и раскулачивание, церкви закрывали, а попов арестовывали.

— Да за что же?

— Не знаю. Может быть как возможных врагов. Я недавно узнал у Кропилиных, что арестовали отца Курилевского, и он умер в тюрьме.

— Папа, а Сережа назвал Юлию Кирилловну попадьей.

— Ну, так что?

— Да некрасиво как-то, Ну, это у них давняя история. Сережа был адвокатом, и Юлия Кирилловна называла его брехуном, а он ее — попадьей. Да-а... Приехали из Клочков, теперь вот из Дубков. Взбаламутилась жизнь и понесла людей. Как в гражданскую.

Двадцать лет с перерывом на гражданскую войну живут здесь Юровские, хорошо знакомы с хозяевами соседних домов, быстро и поблизости нашли квартиру для Юлии Кирилловны, и общение между нашими семьями не прекращается.

Пройдет, не помню, сколько лет... Вернется из ссылки наш сосед Константин Константинович, сильно постаревший и осунувшийся, и, сидя на крыльце, будет рассказывать о климате северного Казахстана и обычаях казахов.

— Идите к нам, — зовет его Юля, сидя с Галей напротив него на скамье у погреба.

Да привык я там сидеть на крыльце... Вернется из ссылки муж Юлии Кирилловны и, сидя у нас за столом, будет рассказывать о Каргополе, о его древних каменных храмах, разрушенных, поруганных и запущенных, превращенных в склады и Бог знает во что, и о местных обычаях, например о том, что на дверях не было замков, и если к двери снаружи прислонена палка, это значит — никого нет дома.

— И до сих пор так? — спросила Галя.

Ну что ты! Понаехало уголовников, — можете представить, что творилось. Вскоре оба они умерли. Каникулы были короткие. Перед началом учебного года собрались в техникуме. Изъян принес свою фотографию: на скале во весь рост, опершись ногой о камень и скрестив, как Наполеон, руки, смотрит вдаль. Теперь Изъяна называют еще и так: этот горный орел. Оживление возле Миши Гетьманенко — он пришел с альбомом своих новых удивительных рисунков: они выполнены цветными карандашами, и на них нет ничего, кроме сочетания цветов и полутонов. Так в детском доме рисовал и я, но на моих рисунках было просто сочетание цветов, а на Мишиных — сочетания, отражающие чувства и настроения, он и называл эти рисунки настроадами. Никаких надписей, а мы — едины во мнениях: вот — радость, вот — гнев, вот — грусть... Были ребята, не понимавшие этих рисунков и удивлявшиеся нашему восхищению: красиво, но и только, остальное — наши фантазии. Пришла Клара, и, увидев Мишу с альбомом, бросилась его смотреть.

В этот день мы узнали, что с 1 сентября пойдем работать по специальности, а заниматься будем после работы. Большинство направлено на заводы, фабрики и стройки, Птицоида, То-кочка, Изъян и я — в проектную организацию, которая называется Электропром ВЭО. ВЭО означает — Всесоюзное электрообъединение, и подчинено оно ВСНХ.

Компанией отправились в город. Асфальтируют главные улицы. На огромном паровом катке восседает толстый немец, в котелке и с сигарой. Идем по Сумской.

— Как правильно называется Сумская улица? — спрашивает Токочка Карла Либкнехта! — чуть ли не хором отвечаем мы.

— Пижонстрит, — поправляет Токочка. — А какая в Харькове самая длинная улица?

— Ну?

— Совнаркомовская.

— Почему?

— Один человек пошел на нее в прошлом году и до сих пор не вернулся. Мы смеемся: на Совнаркомовской — ОГПУ.