9.

9.

В газете «Макеевский рабочий» прочел объявление об очередном наборе в горнометаллургический (за названье не ручаюсь) техникум. На его вечернем отделении готовили и специалистов по горнопромышленному электрооборудованию. Дал Ане газету с этим объявлением и посоветовал поступить.

— Не, экзамены не выдержу.

— Можно подготовиться.

— Не, я все забыла. Да и училась не очень.

— Вы думаете — другие лучше вас помнят?

— Другие только со школы и помнят больше меня. При случае сказал об этом Каслинскому.

— Дуреха она. Из нее прекрасный техник получится, — ответил он и, наверное, поговорил с Аней. Она вдруг спросила: по каким предметам надо готовиться?

— Пойдите в техникум, узнайте по каким предметам экзамены, по тем и готовьтесь. Там, конечно, висит объявление о наборе и перечислены экзамены.

Потом Аня пожаловалась, что в продаже нет всех нужных учебников, и я купил недостающие в Сталино. Теперь Аня часто просит объяснить непонятое, но подавать заявление в техникум отказалась.

— Не успею подготовиться. Буду поступать на тот год.

— А вы рискните — вдруг примут.

— Не охота позориться. А в техникуме что я буду делать? Ушами хлопать?

Не уверен, что техника — призвание Ани. Просто надо как-то жить, за что-то ухватиться и, ухватившись, держаться покрепче. Так может мое градостроение — блажь? Поступить на заочное отделение электротехнического факультета, если так случилось? Скоро мне 22 года, потом поздно будет учиться. Надо смотреть правде в глаза: заочного архитектурного образования нет и не будет, архитектурный факультет вряд ли удастся кончить... Здесь, в Макеевке, я понемногу приспособился к той жизни, которую имею, притерпелся к ней, стала приглушаться боль от пережитых ударов и, хочешь не хочешь, возникает вопрос — как жить дальше? Но как только подумаю об электротехническом факультете, внутренне ощетиниваюсь и, вопреки логике, чувствую: нет, нет и нет!..

Рад любому поводу, чтобы не подавать заявление на этот факультет, а повод искать не надо: нет времени на занятия. Конечно, при большом желании нашел бы и время, но все равно нет, нет и нет, не хочу!.. Помню, что говорил мне Рубан о строительном факультете, но это тоже только техника. Что ж, никто не гонит меня на эти факультеты, ни здесь, ни в Харькове, и слава Богу!.. Кажется мне, что все это временно, хотя понимаю: оснований так считать нет никаких. Но лучше журавль в небе, чем синица в руках.

Незадолго до моего отъезда из Харькова отменили карточную систему. В магазинах все больше продуктов и промышленных товаров, нет больших очередей, и я уже меньше откладываю на книжку. И в Макеевке открылся ресторан — по вечерам иногда туда заглядываю. Прекратились гонения на хорошую одежду, украшения, косметику, и вспомнилось: когда учился в институте, соученица пошла к директору просить стипендию, а он вскочил и, дергая на ней ожерелье, кричал: «На побрякушки деньги есть? Не дам стипендии!» И не дал. Разрешили елки, но официально устраивают их не к Рождеству, а к Новому году, и теперь Новый год — нерабочий день. Не запрещают танцы, появились объявления об обучении танцам, открывают танцевальные площадки, в Харькове построили дансинг... Кажется, действительно жить стало легче. У меня отдельная комната, на работе хорошие отношения, симпатичные знакомые. Разве высшее образование обязательно? Каслинский — техник, ну и что? А сколько хороших людей вообще без образования и, не мудрствуя лукаво, живут как живется.

Осесть в Макеевке, со временем жениться, и будь что будет? Но я помню разговор в Челябинске с Василием Андреевичем, его горячий совет — уехать, пока не засосала обстановка, и даже слышу его голос, когда он говорил: «Поступите в институт, хотя бы вечерний». В ХИСИ на архитектурном факультете, кажется, есть вечернее отделение. Живи я сейчас в Харькове — постарался бы туда попасть. Но и отец уехал из Харькова, значит, прописаться там безнадежно. Так что же — «Не тратьте, куме, сили, iдiть на дно»? И пусть засасывает обстановка?

А всегда ли она засасывает? Засасывает, когда ей поддаешься. А я не буду поддаваться, не буду, и все!.. И хочется думать, что все это временно, временно, хотя оснований так считать по-прежнему нет никаких.

Слесари и я едем на шахту за город. Утро. Отворачиваем лица от солнечных лучей, светящих в глаза, но лучи нежаркие, значит — осень или весна, осень 35-го или весна 36-го. В камере — мы и один подсобный рабочий, остальные потолкались и ушли. Возимся с мотором — то ли ремонтируем, то ли устанавливаем. Вдруг — грохот. Подсобный рабочий бросается к двери, закрывает ее и кричит: «Не выходить!»

Память избирательна — это для меня бесспорно, но что в ней задерживается, а что нет — закономерности установить не могу. Распространено мнение, что помнится хорошее, а плохое забывается, но почему же всю жизнь помню пережитое из-за драгоценностей Торонько, ужасную зиму и весну 33-го года, исключение из института и другие, более поздние события, куда пострашнее обвала в шахте, а что происходило после обвала — из памяти вон почти полностью? Сначала мы стояли, молчали и смотрели друг на друга. Повторился грохот, и подсобный рабочий воскликнул: «Ух, ты, черт!» Опять стояли, молчали и смотрели друг на друга.

— Что ж так стоять? — сказал один из слесарей. — Лучше будем работать.

Верно, — сказал другой. — А то, не дай Бог, станет мотор – тогда нам здесь крышка. Работали дружно вчетвером, часто останавливаясь и прислушиваясь, но ничего, кроме монотонного гула работающего мотора, слышно не было.

— А что вы слушаете? — спросил подсобный. — Если еще обвал — и так услышим, а если разборку — так еще рано.

— А сколько нам здесь сидеть, как считаешь? — спросил один из слесарей.

— Поди знай сколько обрушилось. Но раньше завтрашнего дня не откопают.

— Придется поголодать.

— Ну, и придется. Радуйся, что обвал в камере застал. А каково тем, кто, не дай Бог, под самый обвал угодил?.. Вот в 30-м году на шахте...

— Ладно, потом расскажешь. Давайте работать.

Пустили мотор, остановили, и вроде бы стало легче: есть резерв. Пошли рассказы о происшествиях в шахтах — пережитых и услышанных.

— Ну, хватит страху нагонять, — сказал один из слесарей. — Давайте о чем-нибудь повеселее.

Стали рассказывать будто бы и забавные случаи, что-то и я рассказал, но никто не смеялся, и мы замолчали. Умом я понимал, что все кончится благополучно и нет причин для страха, но постепенно мною овладевало странное состояние, которое до этого не приходилось испытывать, — что-то вроде оцепенения. После, вспоминая это состояние, я сравнивал его с оцепенением кролика перед пастью удава. Почувствовал физическую слабость и лег на пол.

— Вот, правильно, Григорьич, — сказал слесарь и лег рядом. Улеглись и другие. Сон не сон, а какое-то полузабытье. Кто-то поднимается, останавливает мотор, мы все, как по команде, садимся и напряженно вслушиваемся, но не слышно ничего. Снова ложимся. Так много раз. Часов у нас нет.

— Мертвая тишина, — говорю я после очередной остановки мотора.

— Как в могиле, — добавляет один из слесарей.

— Вы это бросьте! — обрывает нас подсобный рабочий.

Очнулся и удивился: держимся за руки. Последнее, что я помню: рядом сидит слесарь, открыта дверь, слышно как где-то с равными промежутками звонко падают капли воды и с другим ритмом, но глуше, капают другие капли. Приближается звук шагов, входят слесарь и подсобный рабочий, запускают мотор и, не закрывая дверь, устраиваются на полу и что-то говорят. Что они сказали я не разобрал, но ни о чем не спрашиваю: понятно по тону — ничего хорошего. А потом, что называется, — отшибло память. Солнечный свет слепит, даже на белые халаты больно смотреть. Я закрываю глаза и останавливаюсь. Кто-то, обнимая за плечи, пытается взять у меня ящик с приборами, и я слышу голос Каслинского:

— Отдайте, отдайте ящик.

— Не отдает, — слышу чей-то голос. — Мы, когда их выводили, так и не смогли забрать у него ящик.

Когда глаза привыкли, я обратил внимание на то, что многие на меня оглядываются, и спросил:

— Что, я такой грязный?

— Эх, Григорьич! — сказал слесарь. — Эту грязь не отмоешь. Достанем зеркальце — сам увидишь.

В зеркальце я увидел белые виски и над левой бровью — широкую полуседую прядь.

Наверное, был медицинский осмотр и нам дали больничные листки — день, два, а может быть и три я не выходил на работу, а чем заполнил эти дни — не помню. Только пришел на работу — заходит в лабораторию Каслинский.

— Ну, что, Аня, отпустим Петра Григорьевича на несколько дней в Харьков?

— Правильно, Виктор Петрович, надо отпустить — пусть чуток дома побудят.

— Да не охота мне дома седину показывать.

— Но не будете же вы краситься! — говорит Каслинский. — Все равно увидят. Поезжайте.

— Подать заявление?

— Не надо, так езжайте. Только не надолго, дней на пять-шесть, больше не надо. Нам с Аней без вас трудно.