4.

4.

На полдороги из техникума домой жил Изъян, и обычно мы возвращались вместе. Со школьных лет бывали друг у друга, взрослые, занятые своими делами, мало обращали на нас внимания, и меня удивила переданная через Изъяна просьба его родителей зайти к ним.

— А зачем, не знаешь?

— Не беспокойся — ничего неприятного тебя не ожидает. Меня ожидал кирпичик обычного серого хлеба. Отказывался: чего это ради? Уговаривали: вы с Изей — такие друзья, у нас дома так хорошо к нему относятся, им давно хотелось хоть чем-нибудь отблагодарить... Не мог я ни сказать, что дома хлеб не возьмут, — они не поймут этого и сильно обидятся, ни придумать причины для отказа — так внезапно это произошло. Пришлось взять. Но куда же девать хлеб? Подумал: отвезу маме — там не откажутся. Когда уходил, отец Изъяна сказал, что он будет давать нам такой хлеб через день и чтобы я обязательно за ним заходил... От ускочив, так ускочив!

Ехать к маме надо от нашей трамвайной остановки, хотелось есть, и я сначала пошел домой. Когда положил на стол хлеб, Лиза спросила:

— Откуда? Рассказал. Сказал, что отказаться я не смог.

— А мы не можем взять, — сказал Сережа спокойно и твердо.

— Твой Изъян на всех зверей похож, лучше бы сами ели, — сказала Лиза.

— Откуда у них этот хлеб — ты поинтересовался? — спросил папа.

— Неудобно спрашивать.

— А брать хлеб удобно?

— Отец Изъяна заведующий магазином? — спросила Галя. — Продуктовым?

— Да, заведующий, но каким — не знаю.

— А ты уверен, что этот хлеб взят честно? — спросил папа. Я молчал.

— Ты имеешь понятие о щепетильности? — продолжал он.

— А что я мог сделать?

— Отказаться. Ну и пусть бы обиделись. Обида прошла бы, а уважение к тебе, уверяю, — появилось.

— Но не могу же я хлеб отнести обратно! Не взять — это одно, но взять и вернуть? Я не смогу.

— Твої ж братик i сестричка, мабуть, голодують, — сказала бабуся. — От i вiддавай їм хлiб, раз пообiцяв брати.

— До чего ж неприятны эти насильственные благодеяния! — сказал Сережа.

Папа молчал. Галя шепнула мне: «Отвози».

После обеда отвез и возил через день. У мамы не задерживался и в другие дни не бывал.

В прохладный весенний день вышел от мамы и, подбегая к стоящему на конечной остановке трамваю, видел, как мальчишка целился в меня из рогатки. Поднимаясь по ступенькам, обернулся, и в это мгновенье получил такой удар в глаз, что невольно схватился за него рукой, бросив поручень, и упал бы, если бы кто-то меня не подхватил. Поначалу глаз совсем не видел, и десять дней подряд Лиза возила меня в глазную клинику. Пришел Изъян с хлебом.

— Изя, ты не болен? — спросила Лиза.

— Нет. А что?

— Выглядишь неважно.

Нет, я здоров и чувствую себя хорошо. Узнав, что хлеб я отвозил маме, Изъян взял ее адрес. Когда Изъян уходил, Сережа со словами «Вот, возьми» протянул ему пакет.

— Что это?

— Это кролик.

— Кролик? Откуда?

— Из собственного стада, — сказал Сережа, и все засмеялись.

— Вы разводите кроликов?

— Приходится.

— Его отдать вместе с хлебом?

— Нет, нет! Это — вам.

Нам? — Изъян помолчал. — Ну, спасибо. В том, что Изъян возил хлеб моей маме, он дома не признался — побоялся, как бы его родители не обиделись на нас, и когда я пришел в техникум, предупредил меня, чтобы я не проговорился. Стоило раз поступить неправильно, и вот, пожалуйста, — ложь... Смутно промелькнула такая мысль, но ее, как неактуальную, отодвинули куда-то другие мысли и заботы.

Для цветов оставили только узкую полоску против веранды. Вместо сада и там, где я когда-то строил города, сажали разные овощи и немного картошки, чтобы была своя молодая. Папа мотался по городу — искал суперфосфат. Носили воду и поливали. Шутили: Сережа — директор животноводческого совхоза, Лиза — наш рабочий класс, папа — голова колгоспу, Галя и я — колгоспники.

В техникуме два раза были воскресники: ездили на строительство поселка тракторного завода. Все дома — одинаковые: четырехэтажные, с чередующимися полосами из красного и силикатного кирпича — как в тельняшках. Красивыми их не назовешь. Стоят они, как солдаты в строю, — друг за другом, «в патилицю» — сказала Галя, тоже ездившая туда на воскресник.

И нельзя понять — где улицы. Мы на носилках таскали каменщикам кирпич, но больше, слава Богу, простаивали: стремянки крутые, и носить по ним носилки тяжело.

После окончания учебного года — вторая практика: всех, кроме Изъяна, отправили на строительство тракторного завода и разместили в рабочих бригадах. У Изъяна обнаружили начинавшийся процесс в легких, и он уехал на Кавказ, в горный санаторий. Наша бригада выполняла одну и ту же работу: в огромном цеху мы прокладывали кабели и провода, подключали их к распределительным устройствам и подводили к местам установки станков. В бригаде все — здоровенные дядьки и парни, и я, — маленький, слабосильный, — опасался насмешек, но относились ко мне доброжелательно и щадили при выполнении работ, требовавших больших физических усилий.

Лиза будила меня до того, как начинали ходить трамваи, и кормила завтраком. Я шел на южный вокзал и долго ехал рабочим поездом, с юга объезжавшим почти весь город, до станции Лосево и еще минут пятнадцать шел к месту работы… Дома душ снимал усталость. После обеда всегда находились какие-нибудь домашние дела, покончив с которыми отправлялся погулять с друзьями. Возвращался когда все спали, и съедал оставленный мне на веранде ужин. Отсыпался в выходные. Дома забеспокоились, что я долго не вытяну такой режим, и старались привести меня, по выражению Лизы, в христианскую веру. Но я чувствовал себя хорошо.

— Лиза, ты же, наверное, заметила, что когда меня будишь, я сразу вскакиваю, и хоть бы хны!

— Надолго ли хватит этого твоего хны? — спрашивает папа. — Ты лучше умерь свой пыл.

— Папа, я обещаю — если хоть чуть-чуть почувствую себя хуже, сразу изменю режим.

— Тебя не переспоришь и не убедишь, — дело известное.

Несмотря на наши старания и Сережину предприимчивость, живем впроголодь. Иногда хочется есть, а съесть нечего. Мы знаем, что живем не хуже других и видим, как увеличивается количество нищих. Мое место за столом — у окна. Выходной день. Обедаем. Окна открыты. Лиза только что положила на тарелки по две картофельные котлеты и начинает поливать их соусом. У моего окна останавливается женщина с ребенком на руках, кланяется и просит ради Христа хоч крихiтку. Я вскакиваю, кладу свои еще неполитые котлеты на недоеденный хлеб, отдаю женщине, убегаю, шагаю по городским окраинам без цели, но так стремительно, будто ухожу от погони, и возвращаюсь домой, когда усталость заглушает все чувства. В соседних домах темно, в нашей столовой светятся окна, Лиза не спит.

— Садись, поешь, ты же голодный. Ем и вдруг слышу:

— Господи, да что же это такое? За что это нам?.. Лиза плачет. Я замер и не знаю, что мне делать. Успокаиваясь, Лиза спрашивает:

Ты не у мамы был? Нет? Ты уже пропустил два выходных. Она говорит еще что-то, но я не слышу. Лиза и мама, — какие разные люди! Ничего нового в этом нет, но сейчас я это почувствовал так остро, что вдруг бросился к Лизе, мы обнялись и поцеловались.

— Иди спать, Петушок. Завтра нам с тобой вставать ни свет, ни заря.

Папа спит. Моя постель постелена — это, конечно, — Лиза... Лизунчики? Телячьи нежности? Как Кропилины? Ничего подобного, совсем не так...

Доносятся с вокзала паровозные гудки. Вдруг подходит женщина с ребенком на руках, кланяется и просит Христа ради хоч крихiтку, а потом наклоняется и трясет меня за плечо. Открываю глаза: это папа трясет меня за плечо.

— Перевернись на другой бок, ты стонал. Что тебе снилось?

— Нищая с ребенком.

— Господь с тобой! — Папа садится на мою постель, крестит меня, потом тихо гладит по щеке, я прижимаюсь щекой к его руке и засыпаю.

Когда Лиза меня разбудила, вскочил и почувствовал себя плохо. Снова лег.

— Ты заснул или тебе плохо? — слышу папин голос.

— Задремал. Нездоровье прошло, и я встаю. С этого дня я «умерил свой пыл».