5.

5.

В шахтерском общежитии пробыл считанные дни, потом, — не помню с чьей помощью, — снял комнату в семье пожилого добродушного милиционера, но и там прожил недолго, — уверен, что Каслинский выхлопотал в тресте для меня комнату. Недалеко от завода, ближе к окраине города, в окружении бараков, — недлинный ряд двухквартирных кирпичных домиков с печным отоплением и удобствами во дворе. В квартире — две комнаты, большая с альковом и очень маленькая, кухня и кладовая. В большой комнате жила пожилая женщина с молоденькой племянницей, в маленькой поселили меня. Отдельная комнатка — предел мечтаний. У меня росла потребность время от времени побыть одному, и теперь я получил такую возможность. Ссор с соседями не было — я держался от них подальше. Чем занималась пожилая — не знаю, молодая где-то работала кассиршей. У них устраивались пьянки, часто заканчивавшиеся криками и бранью.

— Топка от соседей? — спросил Каслинский. — Вот и хорошо, я этого и хотел.

Ни до, ни после я не зарабатывал столько, сколько в Макеевке. У меня был приличный оклад, не помню, в какой форме хорошо платили за обследование оборудования на шахтах и еще лучше за так называемые аварийные выезды. При карточной системе почти на все тратить деньги было не на что, кроме водки, но потребности в ней я не испытывал. Не испытывал потребности и в чтении газет, покупал их только для бытовых нужд. Уж очень противны были беспрерывные и все усиливающиеся славословия Сталина с постоянным припевом: «Спасибо товарищу Сталину за счастливую жизнь!»

По мере того, как налаживалась моя жизнь, насколько счастливая — это другой вопрос, росло беспокойство об отце. Я съездил на выходной домой: он все еще не мог найти работу в Харькове и, также безрезультатно, куда-то выезжал. В моей убого обставленной комнатке, — кровать, столик, табуретка, полки за бумажной занавеской да чемодан под кроватью, — висела небольшая, цветная и довольно хорошая репродукция «Над вечным покоем» Левитана.

В конце зимы приехал отец — просто проведать. На второй вечер после приезда он, глядя на репродукцию, спросил:

— Почему именно эта вещь? Случайно?

— Нет. Не знаю, почему меня эта вещь волнует. Увидел в магазине, обрадовался и купил.

И меня она волнует. Я привык к тому, что отец был не из разговорчивых, а в последнее время стал еще более замкнутым, но в этот вечер мы разговорились и просидели почти до утра.

На германском фронте отец дружил с офицером в небольших чинах, по профессии — учителем, родом из Приморско-Ахтарска. В армии Деникина они снова оказались сослуживцами и сошлись во взглядах: и белые, и красные озверели, служить хоть у тех, хоть у других, глядя на то, что они творят с населением, не позволяет совесть. Друг отца соблазнил его возможностью пересидеть гражданскую войну в Приморско-Ахтарске: Кубань, обилие продуктов, захолустье, тишина... Оба служили в штабе полка, отец — писарем, и смогли состряпать какие-то документы, дезертировали, добрались до Приморско-Ахтарска, но жизнь сокрушила их иллюзии: и там кипели страсти, а городок маленький, все друг у друга на виду, и лучшее, что могло их ожидать, – мобилизация. Они ушли на Кавказ.

По рассказу отца положение на Кавказе было сложным. Грузия, Армения, Азербайджан отделились от России, провозгласили невмешательство в ее дела, и Советская Россия признала их самостоятельность. Деникинская армия воевала за единую неделимую Россию, горцы, отстаивая свою независимость, вели против белых партизанскую войну, и в Приморско-Ахтарске ходили разговоры, что закавказские республики втайне им помогают оружием. Но горцы воевали и между собой: одни — за советскую власть, другие — против. Предгорья кишели бандами.

Отец и его друг не стали углубляться в горы, а пошли к Черному морю, но и этот путь был настолько беспокоен, что они предпочли идти ночами, а днем прятаться, и избегали населенных пунктов. Шли несколько ночей, ночью в них стреляли, неизвестно кто и без предупредительного окрика. Друг убит, у отца прострелена рука — мякоть выше локтя. Стрельба так же внезапно прекратилась, как и началась. Чьи-то шаги и невнятный разговор то приближались, то отдалялись, пока не затихли, потом ветер донес удалявшийся лошадиный топот, настала тишина, и в этой тишине отец просидел до рассвета возле погибшего товарища. Утром проезжала арба, отец окликнул возницу. Седоусый старик, говоривший на смеси украинского с русским, заново и хорошо перевязал отцу руку, за сапоги убитого похоронил его в лесу, вдоль которого шла дорога, за офицерскую шинель пообещал поставить на могиле крест, отдал отцу кусок сала и полбуханки хлеба и поехал домой. Отец продолжал путь, и в Черноморской губернии обстановка была настолько спокойней, что он заходил на городские базары, из Сухума поездом с пересадкой доехал до Батуми, а оттуда перебрался в Турцию.

— Папа, почему же ты в анкетах пишешь, что эмигрировал с армией Деникина?

— А как я могу доказать, что дезертировал? Ни свидетелей, ни документов.

— А как ты можешь доказать, что эмигрировал с белой армией?

Видишь ли, служба у белых, да еще эмиграция с ними — с точки зрения большевиков — самое худшее, что может быть, если не считать участия в карательных органах, и доказательств никто не требует.

— А когда ты ездил в Приморско-Ахтарск, не пытался найти свидетелей?

— Нет. Такое краткое пребывание в Приморско-Ахтарске — не доказательство дезертирства. Да и мы по возможности не афишировали свое там присутствие. Когда я ходатайствовал о возвращении, то показал, что был солдатом такого-то полка и вместе с ним эмигрировал из Новороссийска. Была объявлена амнистия — чего же было бояться?

— А если бы проверили и узнали, что ты дезертировал?

Если бы!.. Не так это просто. Слава Богу, не узнали. Ты удивляешься? Ты думаешь — приятно слыть дезертиром? Ведь чаще всего дезертируют из трусости... Сколько лет прошло, а все еще нет-нет, да кольнет мысль, что был дезертиром... В Приморско-Ахтарск я ездил, чтобы рассказать семье погибшего товарища о его последних днях — в письме все не напишешь. И отдать кое-какие вещи, которые я сохранил… А старик слово сдержал — крест на могиле поставил... большой дубовый крест.

— Ты и на его могиле был?

— Там бывала его семья. Я еще из-за границы им написал, сообщил адрес старика и приложил схему — как найти могилу.

Говорили о наших делах.

— А в Харькове тебе устроиться на работу совсем безнадежно?

— Может быть и не безнадежно, но мне не хочется оставаться в Харькове.

— Так давай поищем работу здесь.

— Зачем? Ты же уедешь отсюда при первой возможности. Уедешь?

— Если будет такая возможность, — уеду. Но будет ли? А как бы ты хотел устроить свою жизнь, если бы мог?

— Домик с клочком земли на юге, в маленьком городе вроде Мелитополя, да еще хорошая библиотека. И ты бы приезжал с женой и внучатами. Да что об этом толковать!

— Папа, а ты по-прежнему сравниваешь Сталина с Петром I?

— Ишь ты, запомнил! Нет, давно уже нет. И дело не только в том, что Петр I прорубил окно в Европу, а Сталин его наглухо заколачивает. Клава права. Иезуиты считают — цель оправдывает средства. Если цель низкая, корыстная, пусть даже прикрытая красивой фразой, это действительно так — годятся любые средства. Но если цель высокая, благородная, тут уж неразборчивость в средствах может опорочить саму цель и оттолкнуть от нее. Боюсь, что это у нас и происходит.

— Но почему, почему?

— Откуда мне знать? Есть пословица: коготок увяз — птичке пропасть. Раздался стук в окно. Я открыл форточку.

— Григорьич, не спишь? — знакомый голос слесаря. — Выходи.

Около четырех утра. Возле дома — линейка, на ней два слесаря с инструментом и мой аварийный ящик, всегда находившийся на своем месте. В этот же вечер отец уехал, и к ночному разговору мы не вернулись. Я с трудом уговорил его взять у меня деньги, убеждая, что их у меня много, и даже показывая — как много. Вскоре отец поступил бухгалтером на соляные промыслы Крым-Эли-Соль у основания Арабатской стрелки, на берегу Азовского моря... Без клочка земли и без библиотеки. Той же весной (или осенью) меня вызвали в контору завода и сказали — завтра поеду в военкомат на призывную комиссию.

— У меня — освобождение от службы в армии.

— Там его и предъявите. Утром с молодыми рабочими-призывниками долго ехали ни линейке в какой-то поселок.

Снова — медицинская комиссия, и у меня вместо освобождения — военный билет. Раскрыл и прочел: годен к нестроевой службе; запас второй очереди (а может быть и третьей, если такая была). Деньги накапливались, послал Лизе. В ответном письме, в котором она просила больше денег не присылать, сделал приписку и Сережа: денег им хватает, и он советует деньги класть на сберкнижку — в дальнейшем пригодятся, а те, что я прислал, остаются в моем распоряжении. Раз послал маме, а потом относил в сберкассу. С мамой переписывались редко. В одном письме она поблагодарила за деньги, в следующем, после долгого молчания, сообщила новый адрес: они переехали в Нальчик — там жили сестры Аржанкова.