18.

18.

Теплоход скорой линии Одесса-Батуми приходит ночью. Лежал вблизи порта на береговом откосе и, когда привык к темноте, стал замечать силуэты других ожидающих. Внизу монотонным ночным шепотом шумело невидимое море, но если на берегу и разговаривали, то этот шепот заглушал все голоса. Когда вдалеке показались огни, повторяющиеся в воде прерывистым мельканьем, на берегу почувствовалось движение: видневшиеся силуэты таяли во тьме. Огни приближались очень долго. У кассы — много народу, и мне достался билет четвертого класса.

В трюм спускаться не хотелось — там неинтересно и, наверное, душно. На палубах скамьи заняты спящими. Стоял на корме, смотрел как поднимают якорь и сматывают толстеннейший канат в огромную катушку с большой дырой внутри. Когда матросы ушли, я в эту дыру положил свои вещи и улегся сверху. Лежать удобней, чем на скамье, и можно вытянуться во весь свой небольшой рост. Спал крепко, а на день вынул вещи из этого гнезда.

В Гагре стояли на рейде. Солнечный день. Ярко-зеленые горы, закрывающие горизонт как занавес сцену, спускаются к морю. Они рассечены, как занавес, складками, темными клиньями — это, конечно, ущелья. Вместо вершин — прижались к горам перламутровые, подсвеченные солнцем облака. Ярко– и темно-зеленые подножия гор расцвечены красно-оранжевыми пятнами черепичных крыш, а ниже — синее-синее море, синее которого мне видеть не пришлось. Жаль было отсюда уплывать. Поздно вечером, засыпая, я вдруг увидел панораму Гагр, увидел так ясно, что мог бы ее нарисовать, и заснул, счастливый возвращением зрительной памяти. Ночью матросы меня разбудили: подходили к Поти, будут бросать якорь. Подошел к борту, глянул в темную ночь, вспомнил панораму Гагр, захотел ее увидеть, закрывал и открывал глаза — все тщетно. Господи! Если ты есть, за что меня караешь?

Утром в Батуми долго спускались на берег: внизу у трапа военные проверяли документы. Сверху видно, как некоторых пассажиров оставляют у борта теплохода под охраной красноармейцев с ружьями. Проверили мой паспорт и меня поставили к задержанным. Не зная за собой вины, я спокоен. Прошли все пассажиры, и началась вторая, более долгая проверка задержанных. Большинство отпускали, некоторых оставляли. Дошла очередь и до меня, и у меня потребовали все мои документы. Отдал паспорт, военный и студенческий билеты.

— С какой целью вы сюда прибыли?

— Я студент, у меня каникулы, и я путешествую.

— Есть ли у вас в Батуми родственники или знакомые? Очень хочется сказать: да, есть тут один контрабандист, и я невольно засмеялся.

— Он еще и смеется! Я вас спрашиваю: есть ли тут родственники или знакомые?

— Нету.

Мне вернули документы, приказав выехать из Батуми в течение дня. На экзотической набережной нашел кафе, о котором говорил отец. Оно тоже довольно экзотическое. В нем поел экзотических блюд и отправился на вокзал. В двенадцать дня отходил поезд Батуми-Баку, билеты — только в общие вагоны. Набилось много народу: лежат и на третьих полках, сидят и на вещах. Сидел на полу тамбура, опустив ноги на ступеньку и держась за поручень. Когда поезд шел по кривой, а он то и дело шел по кривой, — видно было, что и в других тамбурах ехали как я. Я не пожалел, что так устроился: дух захватывало от видов на Сурамском перевале. Когда стемнело, залез на третью полку. В Тбилиси приехали в 12 ночи. Хотелось есть и спать. Поел в буфете, улегся на скамье против буфетной стойки, подложив вещи под голову и решив, что на этом, ярко освещенном и шумном месте, не обворуют, благополучно проспал до утра. По дороге в город побрился в парикмахерской, удивившись, что здесь сначала надо платить в кассу, а потом садиться в кресло, побродил по городу, вышел к Военно-грузинской дороге, проголосовал и ехал единственным пассажиром рядом с водителем легковой машины. О впечатлениях писать не буду: сплошное «Ах!» С водителем обедали на террасе ресторана, расположившегося на склоне горы среди леса, а под террасой скулил привязанный к дереву пойманный в лесу медвежонок. Здесь у меня было происшествие малость озорного характера, но о нем писать не буду: если обо всем писать, надо полжизни жить, полжизни писать о прожитом, а как узнать когда начинается вторая половина жизни? К вечеру — Владикавказ, недавно переименованный в Орджоникидзе, потом — с поезда на поезд: ночью — в Беслане, утром — в Котляревской. Поезд Прохладная-Нальчик идет по ровной степи, а от Котляревской поворачивает вдоль главного Кавказского хребта, и, пока горы не затянулись облаками, я не отходил от окна, впервые любуясь сплошной цепью белых вершин, с беспрерывно меняющимися под утренними лучами оттенками: голубым, серо-голубым, розовым, светло-сиреневым, темно-сиреневым, зеленоватым... В Нальчике симпатичный вокзальчик с башенкой, увенчанной шпилем, маленький автобус, идущий в центр города по длинной Республиканской улице с мощенной булыжной мостовой и побеленными одноэтажными домами. На перекрестке стояли: дорогу переходил караван осликов. Все это колоритно и симпатично, но почему-то болела голова.

Аржанковы живут в центре городка, во флигеле на две квартиры, в глубине двора, в котором над всеми домиками и деревьями возвышается ширококронный старый орех. В квартире Аржанковых две комнаты. Только поздоровался, мама предупреждает, чтобы я не вздумал разговаривать с соседями по флигелю, она с ними поссорилась, потом начинает жаловаться на сестер Александра Николаевича, пытается рассказывать подробности, но у меня сильно болит голова и хочется прилечь. Я говорю об этом, мама занимает у меня много денег и говорит, что если не отдаст здесь, то потом вышлет почтой. Наконец, я ложусь на чью-то кровать, как будто засыпаю, но чувствую, как мама прикладывает ладонь к моему лбу, потом ставит термометр, потом я проваливаюсь в какую-то пропасть, в которую иногда доносятся отрывки разговоров: мамин голос — «сорок и две», незнакомый голос — «может быть и тиф»... Просыпаюсь утром в больнице. Ничего не болит, температура пониженная, слабость. Привезли меня вчера. Через день выписывают, изумив диагнозом: гриппозное состояние желудка. Смеются надо мной, что ли?

Аржанков — администратор местного театра. Мама – секретарь-машинистка в наркомздраве, и мне теперь понятно как я так сразу оказался в больнице. Алексен сейчас в Одессе, в пионерском лагере, и мама с гордостью говорит, что это она ему добилась путевки на море. В другой раз она рассказала, что минувшей зимой написала от имени своих детей письмо в наркомпрос Грузии, Алексен его переписал, и им прислали посылку с мандаринами и апельсинами. Еще она рассказала о том, как после смерти Орджоникидзе выступала на траурном митинге, предложила установить ему в Нальчике памятник, и о ее выступлении писала республиканская газета, но исказила на кавказский лад ее фамилию: Аржанокова. Значит, мама научилась приспосабливаться к обстоятельствам и извлекать из них выгоды. Вспоминая минувшее, я решил, что свойство это у нее не новое, а развившееся. Да и как ему не развиться при таком муже! Чеховское «недотепа», по-моему, ему очень подходит. Впрочем, кто знает: если бы ее муж умел хорошо приспосабливаться и извлекать выгоды, не развилось бы у нее это свойство еще больше? Какой из меня психолог!? Я даже не могу решить: положительное это свойство или отрицательное. Ну, путевка на море — куда ни шло, а вот письма в Грузию и выступление на митинге меня покоробили, но не уверен, что мои чувства — критерий для суждения.

Городок улегся в степи, чуть-чуть не коснувшись отрогов хребта. Длинные-длинные улицы, пересекающие его в обоих направлениях, многие — насквозь, почти сплошь застроены одноэтажными домиками и домами, а центр городка — со стороны гор, против огромного парка у бурной речки Нальчик. Парк переходит в лес и в нем, сразу за парком — курортик Долинское с маленьким зданием серных ванн у дороги, а оттуда уже хорошо заметен подъем в горы. Кабардино-Балкария преобразована из автономной области в автономную республику, и в ее столице рядом с парком начато довольно большое по тому времени строительство. Это хорошо, что город развивается в сторону гор.