16.

16.

Вера любила стряпать и готовила, пожалуй, не хуже Лизы. Особенно ей удавались деликатесы. Раз, придя к Кропилиным, я застал Веру, бонну и Юлю за подготовкой вишен для варенья: они вынимали косточки, разбивали, а зерна снова вкладывали в вишни. Засадили за эту работу и меня. На даче праздновали день рождения Наташи, и мы наелись разных вкусных вещей, особенно налегли на домашнее абрикосовое мороженое. Потом пошли на пруд купаться. Утром у меня жар и болит горло. Я не сомневался, что это от мороженого. Вера меня осмотрела, помогла одеться, и мы пошли на станцию, сели не в дачный, а в пассажирский поезд и в купе были одни. С вокзала на ваньке на Сирохинскую, а оттуда очень скоро — в инфекционную больницу на 42 дня: у меня скарлатина, и в школу я пришел, когда там полным ходом шли занятия.

Папа никуда не ездил и в отпуск — всегда дома. Когда же я, уже заболев, приехал из Богодухова, он был в Феодосии на даче Сережиной тетушки, и я почувствовал укол обиды, что он не взял меня с собой на море. Вернувшись, папа проведывал меня в больнице, и я узнал, что пробыл он в Феодосии совсем мало и оттуда отправился в Приморско-Ахтарск навестить семью друга, погибшего на войне. Этот городок — на берегу Азовского моря, и папа рассказал, как переправился через Керченский пролив и с какими приключениями добирался в Приморско-Ахтарск. От обиды не осталось и следа, только мне было жаль, что я не участвовал в папиных приключениях.

Ездила ли еще Вера с детьми на дачу, — не помню. В 27-м году я поехал на дачу к маме в село Верхний Салтов. Автобус шел по грунтовой дороге, и за автобусом тянулся огромный шлейф пыли, похожий на стелящийся дым. Мама меня одного со двора не выпускала, сама выходила редко, в хате и маленьком дворе — жарко и скучно, и дня через два я вернулся домой.

Емко время в детстве и отрочестве, и течет оно не спеша. Ходил в школу, делал уроки, учил немецкий язык, выполнял домашние обязанности и поручения, стал немного зарабатывать, посещал театры, цирк и кино, ходил в гости, к нам приходили гости... И все же оставалось порядочно свободного времени, которое я чем хотелось, тем и заполнял.

Играл, гулял, читал. Сначала чтением руководил отец, и первая книга, которую я прочел на Сирохинской, и прочел с удовольствием, была «Вечера на хуторе близ Диканьки», за ней — «Капитанская дочка», «Детство» и «Отрочество», «Севастопольские рассказы», «Записки охотника», потом — в большом количестве классика, вообще, — русская, украинская, западная, вперемежку с Жюлем Верном, Фенимором Купером, Конан Дойлем — всего не перечислишь.

Читал охотно и регулярно, а Гете, Шиллера и Гейне — на немецком. Брал книги и из богатой библиотеки деда Коли, и однажды за обедом он сказал:

— После моей смерти вся моя библиотека отойдет Пете. Это моя воля, и я прошу ее выполнить.

Взял у деда Коли Лескова и находился под сильным впечатлением рассказа «На краю света». В это время я уже читал газеты и был ошеломлен сообщением из Воронежа о том, что комсомольцы на центральной площади сожгли книги реакционного писателя Лескова.

Больше чтения любил рисовать, и наступил период, когда я рисовал только портреты: бабуси, Лизы, Сережи, Гали, Майоровых, Резниковых, Михаила Сергеевича, Кучерова, Галиных подруг, соседей... Рисовал мягким черным карандашом на листах писчей бумаги и рисовал быстро, за один присест, пользуясь зрительной памятью: посмотрю на натуру, вижу ее на бумаге, раз-два, и готово! И при этом находили большое сходство с оригиналом. Больше всех удался портрет отца. Правда, это, кажется, был единственный рисунок, который получился не сразу, а после нескольких попыток. Портрет удивлял не просто сходством, а схваченным выражением лица, характерным для папы. Федя Майоров, увидев его, взялся за щеку и произнес непонятную тогда мне фразу:

— Черт возьми! Как у Серова.

Почему-то рисовал я только дома, и у меня не было портретов Кропилиных, Аржанковых и школьных товарищей.

Но больше всего, с первого моего появления на Сирохинской, любил строить города, благо — возле летней кухни была очень большая куча кирпича. Как только я этим занялся, Сережа сказал мне:

— Пойдем выберем место для города, чтобы он никому не мешал и тебе никто не мешал.

Площадку выбрали большую, на противоположной стороне от сада, вдоль забора, между калиткой и летней кухней.

Вожусь с городом, приходят Майоровы, остановились и рассматривают мое творение.

— Какой хорошенький город! — восклицает Нина. — Федя, смотри – даже деревья на улицах.

Это я воткнул маленькие веточки.

— А где же вокзал?

А вокзала-то и не было. Сделал вокзал, нарисовал на земле рогаткой рельсы, но они же должны куда-то продолжаться! Провел пути через весь двор в сад и по его дорожкам. Нарисовал разветвление путей на станциях, а возле них должны быть населенные пункты. Чтобы никому не мешать ходить, я эти населенные пункты не строил, а только чертил на земле.

В городе стал обращать внимание на планировку и застройку, критически их оценивать и мысленно вести реконструкцию: вот здесь бы пробить улицу, а здесь построить высокий дом... Стал рисовать по памяти городские пейзажи, реальные и с элементами фантазии, и постепенно такие рисунки вытеснили портреты и другие темы.

Сижу, рисую. Подходит Сережа:

— Это Москалевка?

— Москалевка.

— А где же там этот дом?

А его еще нет. Все засмеялись. Подрастая, перестал строить города — стеснялся: я же не ребенок! А строить хотелось. Но на планировку и застройку Харькова чем дальше, тем больше смотрел с пристрастием и продолжал рисовать городские пейзажи — реальные и воображаемые. Дома к этому моему увлечению серьезно не относились, но и не препятствовали. А между тем ни техника, которой занимался Сережа, ни садоводство, которым увлекался папа, ни успехи Феди, как адвоката, меня не привлекали.