8.

8.

Наши войска оставляют город за городом, а по радио каждое утро в одно и то же время, как и прежде, слышишь «Широка страна моя родная». Похоже на издевательство: так широка страна, что можно оставлять сколько угодно городов. Оторопь берет: да соображают ли там, наверху, что они делают? Кажется, начинаешь догадываться: наверное, Сталин встает поздно, а если и рано, то не слушает наши утренние передачи, а без него никто не решится изменить установленный обряд, на том стоим. Теперь, когда ранним утром я выхожу на работу, из уличных репродукторов раздается, слава Богу, не набившая оскомину «Широка страна моя родная», а торжественный марш с такими словами: «Идет война народная, священная война». Пусть это произведение не станет классическим и не будет отнесено к шедеврам мирового искусства, но оно хорошо отражает наше душевное состояние.

У меня работа — не бей лежачего, и освоил я ее за пару часов. Наряды заполняют и объемы работы определяют не знаю кто, а мое дело — расценить их по справочникам — вот и все.

— Сижу в одной комнате с пожилыми женщинами — конторскими работниками, и они, судя по всему, работой не изнурены: обсуждают свои домашние дела и перемывают косточки сотрудников и сотрудниц, которых я еще не знаю. У меня много свободного времени, читать постороннюю литературу неудобно, и от нудного безделья я устаю больше, чем когда-либо уставал от работы. Не понимаю, зачем им должность нормировщика — его работу может выполнять любой другой конторский работник, но я об этом помалкиваю: вдруг сократят эту должность что я тогда буду делать? Уже опубликован указ о всеобщей трудовой повинности, и меня могут запроторить на любую работу в любое место страны, может быть и разнарядка уже есть. Сначала надо найти другую работу, а как ее, находясь на работе, найти? Обращаюсь к Феде не сможет ли он мне помочь.

— Постараюсь, — говорит Федя, — но после указа все бросились искать работу, и сейчас вряд ли что-нибудь удастся. Так что пока сиди на своей синекуре и помалкивай.

Марийке мобилизация не грозит: Федя успел ее пристроить в горжилуправление на должность техника-смотрителя зданий. Работа чуть ближе к нашей специальности, чем у меня. Вскоре Марийка рассказывает о курьезах, встречающихся в ее работе. В районе парка новые здания канализованы, и вот — вызов: в жилом доме канализация засорилась. А как ей не засориться, если в нее умудрились засунуть голову барашка!

Отношения с Аржанковыми сложились так: в одной квартире — две семьи, каждая живет в своей комнате своей жизнью и не вмешивается в жизнь другой. К столу нас приглашают в их большую, но проходную комнату. Платим мы хорошо, претензий к нам и недоразумений пока нет. За столом Федя иногда позволяет себе пошутить, но шутки эти — мягкие и как бы испытывающие Аржанковых: как они будут реагировать. Мама вяло улыбается, Александр Николаевич не реагирует никак. Белье нам стирает прачка — сами относим и сами забираем. Днем еще тепло, и Марийка иногда во дворе устраивает постирушки. Хотели купить таз, так нет в продаже. Когда мы на работе, дети по нашему приглашению занимаются у нас. Свою комнату, мы, конечно, убираем сами.

Топят здесь кукурузными кочанами, их называют кочерыжками. Мелькомбинат снабжает ими своих сотрудников. Привезли и мне в количестве, обрадовавшем маму — хватит до лета. Оказалось, можно еще получить кочерыжек, обосновав просьбу. По совету сотрудниц, обосновал необходимостью делиться топливом с квартирными хозяевами и отправил кочерыжки соседям. Гурейно тряс мою руку, пытался заплатить, а потом спросил:

— Ну, может быть вам что-нибудь из вещей нужно? У вас же тут ничего нет. Вы не стесняйтесь.

Я спросил, нет ли лишнего таза?

— Да у нас их несколько!

Обзавелись собственным тазом. Аржанковы не сказали мне ни слова, но смотрели на меня хмуро и удивленно: изучали, что ли?

— Хорошо сделал, — сказал мне Федя. — За добро надо платить добром. — Помолчал, усмехнулся и добавил: — тем более, когда это ничего не стоит.

Феде пришел вызов из Ежово-Черкесска на переговорный пункт. Федя пригласил и меня. По дороге вспомнил, как из Макеевки звонил Майоровым, и Федя у меня все выпытал.

— А теперь нам надо у Хрисанфа все выпытать, — сказал Федя.

— Правда, он не будет ничего скрывать, как ты тогда, но как бы нам не пришлось прибегнуть к эзопову языку.

Я был в кабине вместе с Федей. По его вопросам и репликам понял не все. Спросил о Грише, Федя тут же заговорил о другом, значит, писем от отца так и не было. Федя передал трубку мне. Поздоровавшись, Xрисанф сказал:

— Все что знаю, я сообщил Феде.

— А о моем отце?

— Никаких сведений. Повторяю: я все сказал Феде, а об отсутствующих ни о ком ничего не знаем.

— А как ты живешь?

— Работаю и пишу запросы во все концы. На ответ надежды мало — представляешь, сколько народу шлет запросы? И если бы дело было только в этом! Ну, привет Марийке и всего вам доброго.

Когда возвращались, Федя рассказал:

— Накануне отъезда Клава была на Сирохинской и застала там Нину. Представляешь, Нина была готова к отъезду и ждала меня. Клава остается жить у себя — беречь комнату на случай, если объявится Горик. Пока все были здоровы. На Сирохинской уже угомонились. Представляешь, Клава застала там такую картину: Лиза, Галя, Нина и Юлия Кирилловна играют в подкидного дурака, Сережа сидит рядом и на кофейной мельничке мелет пшеницу на крупу. Еще Хрисанф сказал, что город как-то притих.

– А когда он уехал из Харькова?

– Вот не спросил. Забыл.

– А как он ехал?

– И об этом не спросил. Но это не так важно. Главное — доехал.

Шли молча. Не доходя до нашего двора Федя сказал:

— Подумать только! Это была последняя весточка от наших. А когда и какой будет новая весть — один Бог знает. Страшно, Петя. Лучше не думать.

— Это, конечно, так — и страшно, и больно, но об отце и Горике вообще никаких вестей. Горик был в Киеве, и хоть до сих пор нам ничего о киевских событиях так и не сообщили, все время ходят упорные слухи, что наша киевская группа войск была окружена, разгромлена и ликвидирована. Погиб? В плену? А в Крыму везде немцы. Кроме Севастополя. Вторая его оборона. И вторая сдача врагу? Или уничтожение?

Свободное время проводим вместе. Хорошая погода, много гуляем. В Нальчике оказались знаменитые артисты московских театров — Художественного и Малого. Они дали два концерта, и на оба Аржанков принес нам контрамарки на хорошие места. Качалов, Москвин, Книппер-Чехова, Тарасова, Хмелев — всех и не помню. Они декламировали, читали монологи, разыгрывали сценки, — и по рассказам Чехова тоже. Многое забылось, но не впечатления. Зал горячо аплодирует, артист раскланивается, мы переводим дух, отрываем взгляд от сцены, видим в ложе белую бороду Немировича-Данченко... Ага, мы же в Нальчике! И война… Но это — как в тумане, где-то там, далеко, а мы снова в их власти и забываем обо всем. Они живут в гостинице «Нальчик» против парка, и иногда мы их встречаем. Вот по аллее парка идет с кем-то Рыжова и говорит: «Все, все посмотрим, милая». Мы с Марийкой замерли: Рыжова как вышла из кинофильма «Бесприданница», ей, наверное, и грим не нужен. Вот в парке, в компании Тарасова, и мы удивлены: она в капоте и домашних туфлях. В городе стоим в очереди к пивному киоску, очень вкусное бархатное пиво, — видим и слышим как в ее начале Качалов и Москвин, тыкая друг друга, разыгрывают уличный скандал: «А еще в шляпе!..» «Сам ты такой!» Очередь аплодирует, Качалов и Москвин, пригубив из кружек, раскланиваются.

Коротать время — выражение старинное и емкое. В осеннюю непогоду мы коротали время в нашей маленькой комнатке. Федя читал наизусть стихи и прозу, читал вслух книги, и как читал! Знакомые вещи, а наслушаешься, насмеешься и напереживаешься. Рассказывал эпизоды из своей жизни, о городах, в которых побывал, и о людях, с которыми встречался. Будучи студентом, перебивался репетиторством и случайными заработками, потом нанялся статистом в драматический театр — труппу Синельникова. Если в его роли была хотя бы одна фраза — «Кушать подано», «Вас спрашивает незнакомая дама» и тому подобное, то в вечер три рубля. Если роль немая — пятьдесят копеек.

— Выступаешь в роли негра — так вымажут лицо, уши, шею, руки, что не сразу и отмоешься, а роль немая — полтинник и ни копейки больше. Не ропщи и о прибавке не заикайся: на твое место желающие всегда найдутся.

Шла пьеса, по ходу которой в суматошной обстановке происходит убийство. Университетский профессор пригласил слушавших его лекции студентов посмотреть эту пьесу, а после того, как они посмотрели, предложил описать сцену убийства. Не оказалось двух одинаковых описаний, и профессор сказал, что это для них хороший пример, как осторожно надо относиться к свидетельским показаниям. Он сказал, что только у одного Майорова сцена убийства описана правильно. Раздался смех. Но у Майорова, — продолжал профессор, — эта сцена описана очень точно, и это заставляет предполагать, что он пользовался текстом пьесы. Раздался еще больший смех, и недоумевающему профессору объяснили, что в сцене убийства вместе с другими статистами участвует и Майоров.

Играли пьесу из русской истории, Федя в ней — бессловесный польский гонец, – подавал царице грамоту, свернутую в рулон. Царица сама читала написанный в ней текст, и суфлер на это время умолкал. Все шло благополучно, пока на гастроли не приехала известная московская артистка, теперь знаменитая, народная. Забыл ее фамилию — не то Яблочкина, не то Пашенная, не то еще кто-то из этих корифеев. Я видел ее на сцене в пьесе Скриба — играла она великолепно.

— В этой сцене она играла царицу, — рассказывал Федя. — Ну, и гоняла она меня: не так вошел, не так поклонился, не так расшаркался, не так повел шляпой, не так подал грамоту...

Как я ни старался — все не так. И режиссер меня отчитывает, и сам Синельников отчитал и предупредил, что если… Ну, все понятно — не работать мне тут. За кулисами я услышал от стариков, как когда-то в этой же пьесе актриса, игравшая царицу, так же гоняла актера, игравшего гонца, и как он ей отомстил. Потом я где-то даже читал об этой истории. Я решил: погибать, так с музыкой! Заменил грамоту рулоном без текста. Моя царица ее развернула и так на меня посмотрела — до сих пор помню ее взгляд. Свернула рулон, протянула его мне и говорит: «Прочти, гонец». Я рулон не взял, расшаркался и ответил: «Я грамоте, царица, не обучен». Тут зашевелился суфлер, стал подавать текст. На этом моя карьера статиста была закончена.

Русская армия, вторгшаяся в Австро-Венгрию, заняла Черновцы. Вольноопределяющийся, — вольнопер, как их называли, – вспоминает, как он был поражен контрастом между Черновцами и нашими провинциальными городами. Небольшой, хорошо благоустроенный, не просто чистый, а вымытый город, есть университет, красивый и уютный. На центральной площади базар, но в воскресенье к полудню лотки и прилавки куда-то убраны, площадь вымыта и играет духовой оркестр. На улицах говорят по-немецки, по-румынски, по-еврейски, на базаре еще и по-украински: в окрестных селах живут гуцулы... Федя прервал рассказ и прислушался: по радио передавали «Однозвучно звенит колокольчик». Дослушав, вздохнул и сказал:

— Когда началась первая мировая война, это была первая песня, которую я услышал. Как летит время!..

Марийка говорит, что нет писем от сестер ни из Сталинграда, ни из Челябинска. Федя ее успокаивает:

— Еще рано ждать писем. Пока доехали в этих эшелонах — они же очень долго идут, стоят часами, а то и сутками, чуть ли не на каждой станции…

— Откуда ты знаешь?

— Люди письма получают от эвакуированных родственников. Потом — пока устроятся на новых местах. Да и письма идут страшно долго, а тут еще в цензуре лежат — шутка ли, все проверить. Сотрудница получила письмо из Саратова — шло три недели.

Похолодало, ходим в пальто, Аржанковы и другие местные жители жалуются на холодную осень. А какой же ей быть в ноябре?