11.

11.

В выходной день после обеда Галя собирается в гости.

— Ты у Нади свои часы хочешь оставить? — спрашивает Лиза.

— Да, на всякий случай.

— Тогда возьми и мой паук. У Лизы была металлическая брошь в виде большого паука.

— Зачем? — спрашивает Сережа. — У страха глаза велики — он даже не серебряный.

— Береженого Бог бережет. На паука все заглядываются, а это подарок твоей мамы.

— А если у тебя на работе спросят — где твои часы? — спрашивает папа Галю.

— Скажу, что отдала в починку.

— Да кто же сейчас решится отдать золотые часы в починку?

— Ой, я об этом не подумала. Как же быть?

— Ну, это не проблема, — говорю я. — Скажешь, что испортились.

— Это выход, — говорит Галя. — Гениальность в простоте.

— Гениальность-то гениальностью, — говорит папа. — Но какой гений угадает, у кого будет обыск: у нас или у Нади?

— Если оставлять у кого-нибудь на хранение, — говорит Сережа, — то только там, где был уже обыск. Разве у Нади был обыск?

— Нет. Но они живут очень бедно.

— А ты — очень богато?

Все засмеялись.

— А, будь что будет! Никому свои часы оставлять не буду. А твоего паука, если хочешь, отнесу.

— Да нет, пусть и он дома будет. Спросил Сережу — не пойдет ли он с нами на балет.

— Хватит с меня недавнего кордебалета.

— А что изменится в нашей жизни от того — пойдешь ты в театр или не пойдешь?

— Не то настроение. Как ты не понимаешь? Ты — другое дело, твое дело — молодое. А балет посмотреть стоит, я его не раз смотрел. Правда, не знаю — как нынешние исполнители.

Из театра Токочка умчался на вокзал, Владимир Андреевич отправился домой, а мы с Птицоидой проводили Клару. На следующий день показываю папе ключи.

— Опять куда-нибудь идете? Ну, зачастили.

— Никуда не идем. Сегодня утром Женя не взяла у меня ключи, оставила мне. Но предупредила: «Только смотри — не потеряй».

Папа захохотал, а вместе с ним и я.

— И я хочу! — закричала Галя и примчалась из другой комнаты. — Чего вы смеетесь?

— Это наш секрет,— ответил папа.

— Ну и вредные! — сказала Галя и вышла.

— Ты понял, в чем дело? — спросил папа.

— Понял. Она думала, что я еще маленький.

— Она помнила тебя мальчиком. Что значит привычка! Ну, слава Богу, а то я о них стал плохо думать.

Когда в горах Кавказа наплывают облака и обволакивают плотным серым покрывалом, только в их разрывах видны дальние дали. В целом я не могу пожаловаться на память, но есть в моей жизни и периоды, и мгновения, затянувшиеся покрывалами, а в разрывах — больше мыслей и переживаний по поводу событий, чем самих событий, размытых временем. Такие периоды были и во время окончания техникума.

Ранней весной арестовали Торонько, думаю, что не дома, потому что арест и обычно сопровождающий его обыск я бы, конечно, запомнил. Не скажу, как скоро после этого я вместе с Женей отвез пакет с ценностями на Основу к матери ее первого мужа. После Женя по делу поехала на Тракторстрой. Трамвайная линия туда еще прокладывалась, ехала она в автобусе, автобус на переезде угодил под поезд, и Женя погибла. Ни подробностей, ни разговоров, ни зрительных образов память не сохранила, так же, как и промежуток времени — долгий ли, короткий, — пока мы прочли в каком-то докладе Молотова о том, что раскрыта еще одна группа вредителей и, перечисляя ее участников, Молотов назвал и инженера Торонько. Но в его вредительство не верилось.

Свидетельства об окончании техникума, так же как и дипломы высших учебных заведений, якобы будут направляться по месту назначения на работу, а не выдаваться на руки: отработаешь положенный срок — тогда и получишь. Что это было — постановление, неосуществленное намерение или только слухи — теперь сказать не могу, но когда мы об этом услышали — забеспокоились: скоро выпуск, а мы ничего не знаем о наших назначениях. Ловим директора, но он вечером бывает не всегда, в канцелярии и преподаватели ничего не знают. Изъян и я поделились нашим беспокойством с Рубаном и Байдученко и услышали, во-первых, что мы здесь работаем на местах своего назначения, и, во-вторых, — язвительные отзывы о руководстве техникума, которое при направлении на работу даже не удосужилось поставить нас об этом в известность. Вдруг поползли слухи, что нашему курсу свидетельства выдадут на руки. Откуда эти слухи, на чем основаны — никто не знает, но слухи упорные, а великовозрастные улыбаются и говорят: «Получим. Никуда они не денутся». Сдаем текущий зачет, в нашей бригаде на вопросы отвечают двое пареньков и я, великовозрастные отмалчиваются, зачет — всей бригаде. После зачета — домой, мне по дороге с двумя великовозрастными, и у них хорошее настроение. Один, высокий, обнимает меня за плечи.

— Не журись, Гарилоїд! Вважай, що диплом у тебя в кишенi.

— Не трепись. Будто это от тебя зависит.

— А вот и зависит.

— Ну, ладно. Ты лучше скажи — откуда вы это знаете?

— А зачем тебе? Диплом получишь, и ладно!

— А ну вас! — Он все еще обнимает меня за плечи, и я резким движением освобождаюсь от его руки.

— Да ты не обижайся. Тут такое дело, что лучше не рассказывать.

— А, по-моему, Гарилоиду сказать можно, — говорит другой великовозрастный. — Он парень надежный. Ты что, сомневаешься?

— Да не сомневаюсь я. Но тут такое дело, что лучше никому не рассказывать. Ну, ладно. Но только смотри — никому, даже своим дружкам. Обещаешь?

Не успел я пообещать, как они, перебивая и дополняя друг друга, — чувствовалось, что им самим хочется, — стали рассказывать. Великовозрастные во время семинара курили в туалете. Зашел директор, обрадовался старым собеседникам, и, задав пару вопросов, принялся ораторствовать. Кто-то сходил за табуреткой и поставил ее перед директором. Директор поблагодарил и, поставив на табуретку ногу, принял любимую позу. Великовозрастные окружили его, по их выражению — зажали, и потребовали, чтобы свидетельства об окончании, они говорили — дипломы, были выданы нам на руки. Подробностей не помню, да и тогда они были не очень ясны, но закон и веревку ребята ему припомнили, и выдать свидетельства на руки он обещал.

— А вы ему и поверили! Да ему обмануть — раз плюнуть.

— Не вважай нас за дурнiв, — говорит один мой собеседник. — Мы ему пригрозили и так, что никуда он не денется — побоится не отдать.

— Мы ему сказали, — говорит второй, — что если только не отдаст — пожалеет, что на свет родился. А он трус. Ты что, сомневаешься? Но только смотри — никому ни слова.