1.

1.

— Садись на свое место, — сказала Лиза, когда я со всеми перездоровался. — Сколько это мы не виделись?

— Два с половиной года, — ответила Галя. — Петя с Марийкой уехали четвертого сентября сорок первого года.

— Как в справочном бюро, — сказала Нина и засмеялась.

— Два с половиной года? – переспросил Сережа. — Как время летит!

— Два с половиной года? — переспросила Лиза. — А мне кажется куда больше.

— И мне тоже, по крайней мере, лет... — начала, было, Нина. — Да ладно! Ну, рассказывай.

Приятно сесть на стул у окна, на котором сидел с первых лет жизни в этой семье, — сначала, но недолго, на него клали толстую книгу. Приятно смотреть, как все рассаживались: против меня на своем месте Сережа, рядом с ним — Нина, за ней — Клава, в торце стола, против зеркала, как всегда, Лиза, Галя — рядом со мной. Они, улыбаясь, смотрели на меня, а я, улыбаясь, все переводил взгляд с одного на другого. А постоянное место отца, когда он здесь жил, было то, на котором сидит Клава. Почему-то подумалось: следующая по возрасту. Горик всегда садился рядом со мной, но тогда раздвигали стол, и я вдруг потом увидел его и сидящих за ним, огорченных, озабоченных или радостных, но почти всегда оживленных. Спохватился оттого, что наступила тишина, и увидел, что у Сережи и Клавы лица окаменели, а Лиза, Нина и Галя тихо плачут.

— Я думаю, ложиться уже не будем? — нарушил тишину Сережа.

— Какой там сон! — вытирая глаза и сморкаясь, сказала Нина. Вытирали глаза и сморкались Лиза, Галя и Клава.

— Ну, тогда вскипятим чайник? — предложил Сережа. Нина вышла, вернулась с чайником и включила его в штепсельную розетку.

— Дело долгое, — сказала Лиза.

— Ничего, спешить некуда. На работу еще рано, — сказала Клава.

— Но тогда надо и к чаю! — сказал я и переложил сухой паек из чемодана на стол.

— Это вас так кормили? — удивленно спросила Лиза.

— Так кормили не нас, а наше начальство. Это мне повезло, что в дорогу получил такой паек.

— С барского стола, — сказала Клава.

— Совершенно верно.

— Подачка, — сказала Клава.

— Американские консервы, — рассматривая большую банку, сказал Сережа. — Мы о таких только слышали.

— У нас перловка в такой банке, — сказала Галя.

— Да таких пустых банок на базаре сколько угодно, — сказал Сережа.

— В них удобно крупы держать, — сказала Лиза.

— На базаре есть и с консервами, — сказала Клава. — Я видела.

— Да, но попробуй купить! — сказал Сережа.

— Мы об этих консервах тоже только слышали и даже пустых банок не видели, — сказал я. — Они идут армии.

— И начальству, — добавил Сережа.

— Не без этого, конечно. Нет, не подачка, — обратился я к Клаве, — а плата за услугу. Натурой.

— Ну, расскажи, — почти одновременно сказали Клава и Нина.

— Сухой паек мне, вообще, полагается, но не такой, конечно, и, может быть, не на столько дней. А тут директор завода попросил меня отнести здесь, в Харькове, его письмо по адресу.

— Не хотел, чтобы цензура читала, — сказал Сережа.

— Конечно, ну, и распорядился, чтобы мне выдали хороший паек и два литра водки.

— Куда ж ты ее дел? — спросила Галя.

— Продал.

— А почем там водка?

— Тысяча рублей литр.

— И в Кемерово тысяча, — сказала Нина.

— А в Харькове?

Они переглядывались, молчали, усмехались, пожимали плечами, а я удивлялся.

— По правде говоря, — сказал Сережа, — не знаем, никогда не покупали и не приценивались. Здесь, вообще, больше самогоном пробавляются. У нас еще есть начатая довоенная бутылка водки.

— Она и выручала, если кому-нибудь компресс требовался, — сказала Галя.

— А требовался?

— Требовался. У Лизы и Нины бывали ангины.

— У Лизы и Нины бывали ангины, — продекламировал Сережа и засмеялся. — Чем не Лермонтов?

Засмеялись мы все.

— Уж и слова не скажи в этом доме, — пробурчала Галя.

Об их жизни я знал мало — лишь главные события, но, понимая, как нелегко им пришлось и приходится, расспросами в письмах не докучал. Закипел чайник. Чаепитие превратилось в предутренний завтрак, и заметно было, что копченую колбасу и сыр едят с удовольствием. Сережа сказал, что давно не ел так вкусно, и не удержался, чтобы не добавить:

— Еще вопрос — ест ли такие деликатесы Сталин.

— Как разговенье, — сказала Нина. Лиза вздохнула и перекрестилась:

— Дай-то Бог!

За ней перекрестилась Клава, а я глядя на них, и все мы. Разговор оживился, я стал узнавать подробности их жизни, они — нашей.

Горик попал в плен в самом начале войны. Харьков — по другую сторону фронта, и Горик пошел в полтавское село к родителям жены. Врачей там не было. Горик занялся лечением больных, расширяя практику на окрестные села. Этим и жил. О жене ничего неизвестно, даже куда была назначена. Осенью кто-то сказал родителям жены будто Горика подозревают в связи с партизанами и что ему лучше поскорей уйти. Вечером какие-то люди принесли Горику продукты, вывели его за село и сказали куда идти. Когда немцы взяли Харьков, Горик пришел домой.

— Клава, как ты считаешь, — спросил я ее, — были ли основания подозревать Горика в связях с партизанами?

— Горик говорил, что никаких разговоров о партизанах не слышал, наверное, в тех местах их и не было, во всяком случае — в то время. Раненых лечить ему приходилось, даже делать несложные операции, но раненые были и среди отпущенных из плена. Горик обрабатывал и перевязывал раны еще по дороге к родителям жены. Хрисанф тоже считал, что никаких связей у Горика с партизанами не было. Лизины родители тоже так думают.

— Ты с ними...

— Я переписываюсь с Лизиной мамой. Уже потом я думала обо всем этом и не исключаю, что может быть Горик, сам того не зная, лечил какого-нибудь подпольщика. Но это всего лишь предположение, ни на чем не основанное, и говорить о нем не стоит.

— А где был Горик до того, как пришел в Харьков?

— Он говорил, что, не торопясь, шел к Харькову, останавливаясь то в том, то в другом селе. Там он лечил больных, и его, конечно, кормили.

— А немцы его не трогали?

— У него был какой-то документ о том, что он... не помню как там дословно, тем более, по-немецки, но смысл такой: отпущен из плена и направляется домой в Харьков. Его и не трогали. Сначала немцы не так свирепствовали, как потом.

— Это верно, — сказала Галя.

— Наверное, их командование по указанию своего правительства, а может быть и самого Гитлера, заигрывало с населением: пленных отпускали, штатских не трогали, словом — мягко стелили. И еще учти — воюет и первой входит в завоеванный город армия, а это в массе — мобилизованные обыкновенные люди с присущими им национальными особенностями, достоинствами и недостатками. Потом армия уходит воевать дальше, а на ее место приходит гестапо и специальные части, обученные действовать на оккупированных территориях, — вроде нашего энкавэдэ. Вот тут и начинается: уничтожение евреев, коммунистов, цыган, в селах – реквизиция продовольствия, угон в Германию молодежи. Это вызывает озлобление, сопротивление, партизанское движение, — оно возникало и стихийно, и организовывалось Москвой, — а в ответ — карательные операции, в ответ им — усиление сопротивления, и пошло, поехало.

Сейчас, — подумал я, — кто-нибудь спросит: откуда ты все это знаешь? Но никто ничего не спросил, а Сережа сказал:

— Так оно и было. Клава права.

У Резниковых были давние знакомые, эвакуировавшиеся всей семьей. Уезжая, они оставили Клаве ключ от квартиры и просили за ней проследить. Жили они в районе Пушкинской, в доме, считавшемся по тем временам многоэтажным — четыре или пять этажей. Особняк, в котором Резниковы имели комнату, приглянулся какому-то немецкому начальству, и живущие в нем должны были оттуда выбраться. Клава с Гориком переехали в квартиру уехавших знакомых, в ней было достаточно мебели, и свою мебель Горик порубил на дрова.

— Так многие делали, — сказала Нина. В жилых домах центральное отопление не работало, и Резниковы, как и другие, в одной из комнат устроили буржуйку, на которой и стряпали, когда было что стряпать.

— Люди умирали от голода, — сказала Лиза.

— В ту зиму многие умерли, — сказал Сережа и стал перечислять умерших, которых я хотя бы раз видел либо знал понаслышке. Умерли и симпатичные тетушки Сережи, жившие на Большой Панасовке.

— Пришел из села, понес им немного продуктов, — сказал Сережа, — а их нет в живых. И я не смог узнать, где их похоронили.

В городе было много врачей. К Горику, начинающему, никто не обращался, и он, как врач, ничего заработать не мог.

— Выручил Володя, — сказала Клава.

— Какой Володя? — спросил я.

— Доктор Кучеров Владимир Степанович, — сказала Лиза.

— Чего ты удивляешься, что я назвала его Володей? — спросила Клава. — Разве ты забыл, что Гриша дружил с ним с детства, и гимназистик Вовочка часто у нас бывал? Он так и остался для нас Вовочкой или Володей.

Когда в 41-м году наши войска оставили Харьков, у Кучерова на Качановке были больные и он их проведывал. Заболевали другие — он их лечил. Не одно поколение Качановки лечилось у Кучерова, его все знали, любили и уважали, и теперь, когда он приходил с визитом, кормили чем Бог послал и еще давали с собой продукты. Медсестры и санитарки, много лет работавшие с Кучеровым, отыскали его, и они открыли в помещении больницы медпункт и принимали там пациентов.

— Вот что интересно, — сказала Клава. — Местные жители снабжали медпункт топливом. Воровали уголь на станции Основа, для себя, конечно, но не забывали и медпункт.

— А что тут удивительного? — сказала Галя. — Кто пользовался медпунктом? Они сами и их семьи.

— А немцы их не трогали? — спросил я.

— Немцы — большие формалисты, знаю по себе. У Кучерова было разрешение на открытие медпункта, — сказал Сережа, — ну, его и не трогали.

— Немцы и выдали разрешение?

— Нет, немцы этим не занимались. Разрешение выдавала городская управа.

Прошло много лет, и теперь я не уверен, что правильно называю это учреждение — городская управа, может быть, оно называлось как-то иначе.

— Выдавала городская управа, — повторил Сережа и улыбнулся. — Почти по протекции.

— По какой протекции? — удивился я.

— А эта протекция сидит рядом с тобой.

— Это ты оказала протекцию? — пораженный, спросил я Галю.

— А я работала в городской управе, правда, всего лишь статистиком, и от меня ничего не зависело. Но я уже знала своих сотрудников — почему же не замолвить словечко?

Горик согласился на предложение Кучерова работать вместе с ним. Горику надо было ходить через весь город, и он часто ночевал в медпункте или у Кучерова, но регулярно приносил домой продукты, которые они получали в виде гонорара.

— Так мы худо-бедно, но как-то жили, — сказала Клава. — А потом Горик с Кучеровым попали на базаре в облаву. Володю не тронули — пожилые им не нужны, им молодые нужны, — а Горика забрали. Володя пришел сюда, на Сирохинскую и рассказал, что он шел вслед за задержанными и видел, как их загнали в товарные вагоны. Остальное ты знаешь.

Рассказывать Клаве о Горике — облегчение или лишняя боль? Я не знаю и, поколебавшись, спрашиваю:

— А как погиб Хрисанф?

— Это было уже после смерти Горика. Город бомбили.

— Харьков сильно бомбили, — сказал Сережа.

— Немцы?

— Когда в городе наши — бомбят немцы, когда немцы — бомбят наши.

— Бомба попала в наш дом. Я как лежала, так и осталась лежать, а Хрисанф выскочил на лестницу. Лестница рухнула, и он погиб, я лежала возле внутренней стены, а наружная обвалилась. На другой день меня увидели, и пожарные меня сняли. Который там час? Пора на работу.

Клава — рабочая на какой-то маленькой фабрике легкой или местной промышленности.

— Служащей не смогла устроиться?

— И не хочу. Женщины, с которыми работаю и общаюсь, — без амбиций и претензий, с ними мне легко. И у каждой большое горе. Господи, кажется, не осталось ни одного человека, у которого не было бы большого горя. А работа у меня не тяжелая, только монотонная.

Нина собирается в Госбанк.

— Я там когда-то работала, и оказалось, что меня помнят. Вот и взяли. Галя едет на свой завод, вернувшийся из эвакуации.

— На прежнюю работу?

— Нет. Я была в оккупации и теперь не заведую бюро, а рядовой экономист, Не забудьте захватить завтраки, – говорит Лиза. — Они на столе.

— Шикарная жизнь, — говорит Нина. — Ну, до вечера. Еще наговоримся.