14.

14.

Ушла на работу Галя, потом, побрившись, Сережа. Побрился и я и стал помогать Лизе: принес ведро угля, несколько поленьев, щепок, и наколол их впрок. Хотел выгрести золу из печи, но Лиза попросила меня сходить в магазин за текущими покупками. Хороша погода: легкий мороз и тихо. Пойду погулять и на вокзале сдам билет. Кажется, и недолго пробыл в магазине, — очередь была небольшой, — а когда вышел, погода успела измениться — дул резкий холодный ветер. Не погуляешь и билет не сдашь. Подумаешь, — нашел о чем беспокоиться, даже смешно.

— Достань, пожалуйста, из подвала овощи, и больше от тебя ничего не требуется, — сказала Лиза. — Отдыхай.

Розово светится поддувало, от печи идет тепло, тишина, тикают ходики. Не хватает только сверчка. А залягу-ка я с книжкой, давно ничего не читал. Еще учась в школе, с интересом читал подряд пьесы Островского, а на «Грозе» запнулся — так было страшно.

— Ну, и не читай, — сказал папа. — Подрастешь, тогда и прочтешь, а может быть и в театре посмотришь.

В разговорах и спорах дома порой ссылаешься на Достоевского. Когда учился в профшколе, а может быть в техникуме, взялся за «Преступление и наказание» и тоже не одолел. «Грозу» давно прочел, не взяться ли за «Преступление и наказание»? Возможно, что не было такой книги, на которой я смог бы сейчас сосредоточиться. Предпочел бы побродить, но в такую погоду не погуляешь. Заставил себя читать. Мысли, переживания, заботы так далеки от этой книги, но понемногу я втянулся в чтение, а потом и увлекся. Читал с перерывами: сострадания, вызываемые автором, так сильны, что требовали передышки, и возникали мысли, в которых хотелось разобраться. Еще далеко до середины книги, а у меня появляются какие-то новые взгляды на жизнь, от которых так просто не отмахнешься. Да и нужно ли отмахиваться?

...Страдания были всегда, будут всегда, и никакие переустройства общества от них не избавят. Если не считать стихийных бедствий, катастроф, болезней, причина страданий — в самих людях. Часто слышишь: мы бессильны — таковы условия или обстоятельства. Но условия или обстоятельства создают люди. И если что-то облегчает или снимает страдание, то и это делают люди. Все зависит от людей, от того каковы они. И выходит, что единственно верный путь развития человечества — в совершенствовании человека, другими, когда-то слышанными словами — в приближении к Богу.

Это или нечто подобное не раз приходилось слышать и читать, но раньше я над этим много не задумывался, как говорит Лиза — в одно ухо вошло, в другое вышло. А вот сейчас такие мысли стали восприниматься очень остро и, если воспользоваться термином Горика, нутром. Не в этом ли призвании человека смысл христианского учения? Надо по свободе прочесть Евангелие. Ну, теперь понятно почему большевики во главе с Лениным аттестовали Достоевского реакционным писателем и мракобесом. Еще бы!

...Интересно бы проследить развитие человечества от первобытных племен до нашего времени с точки зрения нравственного уровня: поднялся ли он на более высокую ступень или каким был, таким и остался. Когда-то отец смутил меня, сказав: если Бога нет, то человек ничем не отличается от животного, а его ум — всего лишь приспособление в борьбе за существование, как у быка рога или у волка клыки. Но ведь можно сказать и так: если нравственный уровень человечества за всю историю его существования остался таким, как был, значит никакого Бога нет. Я слишком мало знаком с всеобщей историей, чтобы ответить на такой вопрос. Хочется верить, что с развитием человечества поднимался и его нравственный уровень. Происходило это, — если происходило, — не плавно, а рывками, и за каждым подъемом следовал откат назад. Как далеко?.. После распространения гуманнейшей из религий — христианства, вдруг — охота на ведьм, гонения на еретиков, испанская инквизиция, и сколько веков потребовалось, чтобы это преодолеть?.. Мечтания о справедливом обществе, учения о социализме, коммунизме, и вдруг — большевики с их многолетним, почти беспрерывным массовым кровавым террором.

Сколько времени понадобится, чтобы преодолеть последствия такого падения нравственности?.. Когда-то слышал от Феди Майорова: мир спасет красота. Пожалуй, Италия больше других стран насыщена красотой — природа, архитектура, изобразительное искусство, музыка... И вдруг именно там возник фашизм... Дисциплинированность, аккуратность и честность — общепризнанные достоинства немцев, высокий уровень цивилизации, издавна гуманное искусство Германии и вдруг — успех Гитлера с его бесчеловечной расовой теорией... А может быть и нет никакого роста нравственности? Не знаю, не знаю... Поговорить бы с отцом.

...А я христианин или нет? То, что я не придерживаюсь никакой религии и не исполняю обрядов ни о чем не говорит, христианин ли я по своим убеждениям? Христос учил: если тебя ударят по одной щеке, подставь другую. Выходит — я своим энкаведешникам должен подставить другую щеку? Да никогда! Я даже готов был их убить. А теперь убил бы? Если бы представилась такая возможность? Чувствую, что нет. И не исходя из христианской морали, а потому, что это бессмысленно: ну, что такое два подлеца, когда их тысячи? Лишить их возможности растлевать нас — вот что нужно. Так христианин ли я? Не знаю. Может быть в этом поучении Христа есть какой-то скрытый смысл, а я его не понимаю? Человечество шло от религии, а я в своем развитии не застрял ли на уровне индивидуализма с его моралью — око за око, зуб за зуб? Не знаю. И об этом надо поговорить с отцом.

Вечером провожал Марийку. Продолжал дуть ледяной ветер, и мы поехали трамваем. В коротком и узеньком переулочке от Конторской к речке ветра не было — там мы стояли, ходили, целовались и говорили о каких-то маленьких курсовых новостях, о Кировограде и о том, как проведем отпуск по окончании института. Возвращаясь домой, подумал: говорил я так, будто ничего не угрожает нашему будущему — снова ложь. Во лжи, как в грязи. Противно. Скорей бы развязка! Пора идти в институт. Вот дочитаю «Преступление и наказание» и пойду. Через день или два проснулся с сильной головной болью и температурой за сорок, а на следующее утро температура пониженная, ничего не болит и слабость. Сменил белье, оделся и, лежа одетым, читал. Доктор Повзнер приходил два дня подряд и во второй визит, выписывая освобождение от занятий, сказал мне:

— У вас такая штука случается не первый раз. Как только окрепнете, приходите в поликлинику — мы вас обследуем.

— Доктор, я увяз в дипломном проекте и до его защиты прийти не смогу. Прошел еще один день или два, и Марийка сказала:

— Тебе кто-то звонил по телефону. Не знаешь кто?

— Понятия не имею.

— Может, приехала Вера Кунцевич, — сказала Галя, — и хочет тебя видеть.

— Она никогда мне не звонила, да и номера телефона не знает. Между прочим, и я не знаю.

— Но ведь есть же справочное бюро.

— А кто приходил звать к телефону? — спросил я Марийку.

— Анечка. Она не зашла, а только просунула голову в дверь — ее же похищали... Я подумала — может быть что важное и пошла вслед за ней, но опоздала: Анечка уже возвращалась, а Григорий Иванович повесил трубку.

Вот и хорошо, что опоздала. Теперь пойду в институт. Хватит отсиживаться. Заинтересовались — как это Анечку похищали, — она у нас бывала, и ее хорошо знали, — и пошел разговор о студенческой жизни, нашей и прошлой.

Придя в институт, стал по своему ночному рисунку заканчивать главный фасад кинотеатра.

— Получилось, — сказал Солодкий, рассматривая мой эскиз. — Лучше прежних вариантов. Долго работали?

— Нет, неожиданно само получилось.

Кто-то из коридора открыл дверь и, разговаривая, придерживал ее. У нас открыта форточка, и со столов полетели бумаги. С криком «Закройте дверь!» бросились их подбирать. Кинулся и я за своим эскизом, но его поймал на лету и рассматривал Чепуренко.

— Ваш?

— Спасибо. Мой. Я взялся за листок, но Чепуренко его придержал.

— Лихо сделано: ни одной лишней линии, и все ясно. Дома работали?

Дома. Сделано было так, как я когда-то умел, но признаться себе в этом чтобы не сглазить, не решался.

Над проектами работают по-разному. Одни в эскизах прорабатывают все, вплоть до мелочей, и, вычерчивая, уже ничего или почти ничего не меняют, отсюда и выражение — гнать начисто. У других и у меня на такую проработку, особенно если проект большой, не хватает терпения, и мы, найдя принципиальное решение, приступаем к вычерчиванию, попутно решая детали проекта и иногда кое-что переделывая. Продолжив вычерчивание генерального плана Крюкова, я вскоре вынужден был эту работу оставить, потому что не мог на ней сосредоточиться — нарастало напряжение в ожидании вызова к телефону. Тогда я стал строить перспективу кинотеатра: вначале эта работа — механическая. За ней и застал меня вызов. Телефон настенный, сразу за углом от стола Григория Ивановича.

— Горелов?

— Горелов.

— Не повторяйте то, что я вам буду говорить. Слышно хорошо.

— Не повторять? Чего не повторять? Пауза.

— Вы что, нарочно?

— Плохо слышно, плохо слышно!

— Повесьте трубку и не отходите от телефона, я сейчас еще раз позвоню. Вы поняли, что я сказал?

— Понял.

— Повторите, Так ведь нельзя!

— Это можно. И не кричите.

— Не отходить от телефона, вы еще раз позвоните. Вешаю трубку. Жду. Звонок. Поднимаю трубку.

— Я слушаю.

— Горелов?

— Горелов.

— Как слышно?

— Хорошо.

— Когда плохо слышно, нужно сразу об этом сказать.

— А я и сказал сразу.

— Не сразу! Ну, ладно. Не повторяйте того, что я вам сейчас скажу. Завтра к двум часам дня придете в гостиницу «Интернационал». — Он назвал этаж и номер. — Повторите мысленно про себя. — Пауза. — Повторили? Запомнили?

— Запомнил.

— Ах, да отвечайте «да», а не повторяйте мои слова. В гостинице ни у кого ничего не спрашивайте. Поднимитесь лифтом и найдете номер. — Он повторил этаж и номер. — Мы вас будем ждать. Ничего не записывайте. Запомнили?

— Да.

— Не опаздывайте. До завтра.

Короткие гудки.

Дрессировка! Возвращаюсь к себе, встретил Бугровского. — Горелов, зайди в бухгалтерию — тебя давно ждут деньги на поездку в Крюков.

Первый порыв: раз решил не ехать — от денег отказаться. Стоп!.. Пока отказываться нельзя — неизвестно как повернется дело. Марийке сказал: звонили второй раз, предлагают халтуру, но сейчас на нее нет времени. Опять ложь. Сколько можно?