20 сентября 1939. Среда

В понедельник вечером приехал Юрий. Поездом. Как всегда веселый, бодрый, жизнерадостный, неунывающий. Рассказал, какие в Париже недавно были алерты: ночью слышит, воют сирены. Он вскочил. Наши стали одеваться. Бросились к окнам. Из соседних домов тоже все смотрят, выскочили. А посредине улицы сидит наш Гаврош, а против — другой кот и воют, как сирены. Честное слово — факт.

Сейчас приходил сюда комиссар и еще один чиновник, проверяли у нас документы. Сказали, что надо на наших Carte d’identite наклеить карточки детей. Еще расход в 15 фр<анков>. Я боюсь только одного — что меня с Игорем опять пошлют в Париж… Я бы и не прочь съездить в Париж, но это расход еще в 100 фр<анков>.

А оба Раковских страшно взволнованы этим визитом. Лилька — потому, что «хам» и даже отказался сесть, и еще не знаю почему. А Генрих теперь ждет обязательного обыска — какие-то свои коммунистические издания прячут в погреб.

Комиссар усомнился в моей профессии.

— Journaliste?[502] Journaliere?[503]

— Mais non, journaliste[504].

— Vous ecrivez dans les joumales?[505]

Очевидно, вид у меня недостаточно серьезный.