22 марта 1929. Пятница. 8 ч<асов>

Нет, пора начать вести хронику Salle Potain. Иначе с тоски помрешь. Пропущу все, что было за это время, — страшную зубную боль, мои крики и стоны по ночам, все мои страданья, и как этот зуб был, наконец, вырван — все к черту. Теперь страдает моя соседка Helene Boulogne с горлом, с зубом, с ухом.

Начну со вчерашнего дня.

Начался он крупным скандалом. В начале девятого, когда мы с m<ada>me Beau делали анализ, вдруг является интерн, страшно свирепый, смотрит листы у диабетиков и около бабушки № 6 разражается криком:

— Мадам, вы не держите режима, вы едите то, чего нельзя, тогда же нет надобности лежать в госпитале, вы можете вернуться домой.

Подписал ее карту. Затем пошел в маленькую комнату, где лежит m<ada>me Prat, и разражается еще большим криком.

— Мадам, вас видели, когда вы ели яблоко, вы станете отрицать!?

Страшно разгневанный ушел и утром больше не появлялся. A m<ademoise>lle Fraley, проходя мимо меня, бросила быстрый взгляд на мой столик. А у меня как раз первый день нет сахара. О, а в коробке сыр, масло, и каждый вечер — кофе с молоком. Бабушку увезли вчера же, m<ada>me Prat уезжает сегодня. Вчера же нашего полку еще прибыло: на № 6 ляжет m<ada>me Durat — самая старая по времени диабетичка[170]. Я ее люблю и рада ей.

На время визитов старушку (со страшным взглядом и страшными ранами на спине) отгородили ширмами. Приходила ее дочка, немножко поплакала, но больше болтала с соседками.

После ужина по обыкновению одела халатик и уже не ложилась. Сидела около m<ada>me Durat, вязала одеяльце и разговаривала с ней. Приходил интерн, как всегда веселый и слегка хулиганистый. По-видимому, инцидент исчерпан.

Мамочка вчера не приходила, я была почти уверена в этом. И после моего не совсем законного, но не очень видимого кофе принялась за печенье с сыром. Тут-то и приходит Интерн, а я даже сыр не спрятала. Потом смешно было.

Около 8-ми пошла умываться. Там m<ada>me Beau. Смотрю — с ней что-то неладное: взгляд дикий, и на ногах не тверда. Дальше — больше. Хочет выйти и вдруг падает. Поддерживаю ее и тихонько опускаю на пол. Глаза открыты, но взгляд невидящий. Открытый рот. Лежит так, что я не могу открыть дверь. Начинаю оттаскивать ее от двери, дрыгает ногами, пищит. Тяжело. Тащу за руки и за ноги, как мешок прислоняю к столу. Бегу и зову сиделку. Собирается народ. Та чуть приходит в себя. Ей дают молока с сахаром, т. к. это несомненная реакция. Тут уже начинается комедия.

— Я не могу столько: у меня будет сахар, я не хочу!

Зажимают нос, пробуют влить самой. Кое-как переводят в палату, вызывают сестер и доктора. Приходит не интерн, а другой и говорит, что сахар давали напрасно и надо впрыснуть инсулин. По его уходе поднимается смех. Приходит вскоре интерн, велит дать молоко, несколько встревожен. Умирает старуха, но все заняты историей с m<ada>me Beau. Свет горит до 9 1/2, разговоры продолжаются и в темноте.

С вечера спала хорошо. Окна были открыты с нашей стороны и прямо за мной. Поэтому куталась, и было жарко. Часов с 12-ти опять бессонница, к счастью, непродолжительная. После впрыскивания в 2 часа и молока с кофе за ним — засыпаю, кажется, относительно быстро.