14 октября 1938. Пятница

После всего.

После приезда и исчезновения Бийу, после Юриного ваканса, после не особенно удачного пребывания Игоря в Швейцарии, после госпиталя и после «ремонта» квартиры (как ужасно было возвращение из госпиталя!) и особенно после небывшей войны, после этого страшного напряжения, когда привозили песок, когда по вечерам улицы еле освещались притемненными фонарями, когда каждое издание вечерней «Paris Soir»[470] вырывалось из рук, когда война была неизбежной, когда наводились справки об эвакуации школьников, после речей Гитлера (в соседнем дворе — радио), после того, когда надо было уходить из дому, чтобы сохранять спокойствие, и, наконец, после позорного «Мюнхенского мира»[471] — какая реакция и пустота.

Жизнь «вошла в колею». В прежнюю, давно установившуюся колею. Газеты стали скучнее. Интересно только то, что касается Эльзаса[472]. Да «отклики печати». Но ведь не совсем же я объективно беспокоюсь о судьбе Эльзаса. Одним словом, все по-старому.

Кажется, у меня появились признаки душевного оздоровления. Так выразилась Лиля, когда я ей сказала, что мне наплевать на все взлеты и перелеты и что мне хочется самого обыкновенного мещанского уюта. С квартирой я сделала все, что могла, и ежедневно по нескольку часов натираю полы, полки, книги и т. д. Выдвинула лозунг: себя не щадить. Стараюсь вдолбить себе в голову, что я только для того и существую, чтобы чистить, скоблить, ходить на базар, вовремя всех накормить, да еще репетировать Игоря. Дел немало, и я с радостью ограничиваю мою жизнь этим кругом. И когда Юрий сегодня ни с того ни с сего первый раз за столько лет вдруг спросил: «А не хочешь ли ты ходить со мной по понедельникам в “Круг?”» — так это мне показалось очень уж нелепым. Нет, Юрочка, я уже слишком одичала и отупела, чтобы куда-нибудь показываться. Да ведь и платья-то у меня ни одного нет. Да и не только платья. Да и не надо мне ничего этого, вот сама перед собой честно говорю: не надо! И людей мне не надо, даже Юрия.

Ну, в общем, и тут все по-старому. И все мое «душевное выздоровление» выражается в том, что я живу в чистоте, а не в хлеве.