4 апреля 1928. Среда

8 ч<асов> 15 мин<ут>.

Последовательные события. В пятницу получила деньги (100 фр<анков>). Как нельзя более кстати. После обеда пошли с Юрием в префектуру. Волнений было много. У меня стоит ecrivain[132], а никакого подтверждения тому нет. И спохватилась я только в очереди. Перенервничала страшно. Гоняли меня долго из одного места в другое, и, наконец, я получила recepisse. И заплатила 20 фр<анков>. Довольна была страшно. Гора с плеч. Ощущая в портфеле важный документ и еще некую сумму денег, купила Юрию галстук. Яркий.

Вечером был Жедринский. Опять сильно опоздал. Опять понравился. Как-то так вышло, что попросил меня что-нибудь прочесть, хотя, по-моему, сделал это для Юрия. Я немного поломалась и прочла: «Я пуглива, как тень на пороге». Сделал вид, что произвело впечатление, и просил записать в его записную книжку. В остальное время я опять для него не существовала. Хотя мне кажется, что я для него все-таки существовала, и много слов и поз было для меня.

Ночью были страшные боли от менструаций, такие, что я кричала. Лежала с горячей бутылкой, корежилась и кричала. Юрий испугался. Кончилось тем, что в 5 ч<асов> пошел за Мамочкой. С этого и начались мои недомогания. Утром в госпиталь не поехала. Была в 3 часа. Боли сильнее. Лежала. Вечером в «Трибуну» не пошла — опять схватки. Лежала и ревела.

В воскресенье очень плохо. Ничего не ела. А вечером еще пошла на диспут Бердяева с Милюковым о религии. Выступало много ораторов, но «безбожник» был один — папаша[133]. По-видимому, было чрезвычайно интересно, но мне было так нехорошо, что ни о чем другом и думать не могла. Как приплелась домой, как легла, как смогла уснуть — не знаю.

Назавтра — legal +++. Слабость невероятная. Начала стирать — бросила. Даже посуду не мыла. Весь день лежала, ничего не могла есть. Боли. Юринька изменился. Все, что не касалось моего физического состояния, было зачеркнуто для меня.

Во вторник Мамочка побоялась пустить меня одну в госпиталь, поехала со мной. Анализ лучше — по одному кресту. День был хороший. Показалось, что стала чествовать себя лучше, и помчалась к Hotel de Ville[134] накупить пустяков — перьев, ножей, бумаги для наклеивания фотографий, тетрадку в переплете для Юрика, все в пределах 5 фр<анков>. Как доплелась домой — не знаю. И все остальное время лежала.

Написала два стихотворения. Первое неплохое, но жуткое. Независимо от того, к кому оно относится:

Я накопила приметы

Много тревожных примет[135].

Есть строфы страшные:

В новой, приниженной жизни,

В неумолимой борьбе,

Будут рассказы о ближних,

И никогда — о себе.

Неповторимые встречи

Не утаенная грусть.

Мир потускнеет от скуки

И небывалой тоски.

И неуслышанный лепет:

Счастье, безумье — прости!»

Почему-то тянет меня на такие вещи. Хочется писать о том, что страшно, и о том, что больно. Юрий, когда я ему прочла, страшно изменился. Потом сказал, что стоило больших усилий сдержать себя и не зарыдать. Я тоже скисла. Поздно вечером до чего-то договорились. Юрий все-таки не понял меня, и мне пришлось утешать его, как ребенка. Он боится. Я не боюсь. Разве это предчувствия?