27 марта 1928. Вторник

Вчера, когда я вечером ходила в Институт, Юрий разбил одну из новых чашек и пудреницу. Про чашку утром сказал, а про пудреницу — ни слова. Я ужасно рассердилась, даже заплакала. И съела сегодня поэтому кусок хлеба с маслом. Очень вкусно. Потом одно печенье и несколько ложек овсянки. За хлеб себя не ругаю, а остальное уже напрасно.

Папа-Коля совершенно затуркан с Carte d’identite. Чуть об этом заходит речь, он становится, как наэлектризованный. Гоняет из Парижа в Севр, из Севра в Версаль, оттуда в «Посл<едние> Нов<ости>», оттуда к Сватикову. Кончилось тем, что решено было, что я сегодня пойду в префектуру и все узнаю. Была, но ничего не узнала, ибо месье Парен не соизволил сегодня утром явиться на службу и придет только после 3-х. А в 3 часа за мной должна зайти Лиля, чтобы идти за франками. А вдруг я еще не получу? И что вообще делать?

Юрий сегодня поедет в Медон. Приедет завтракать-то домой? Зайдет в «Новости» и отвезет «Стихи о Монтаржи». Жду, хотя, как вспомню, так сержусь. Очень жалко мне пудреницу, такая была красивая. И злит меня эта небрежность — все из рук выпадает. И куда он черепки девал, нигде не нашла.

4 ч<аса> 50 мин<ут>. День огорчений. Лиля не пришла, из-за этого я не пошла в префектуру. И денег нет. Сижу и злюсь. Перегорела лампочка, и Patrons sont partis[128]. Всегда, когда ненужно, так они partis. Придется свечку покупать.

Приходили сейчас мыть пол, все вверх ногами стоит.

А пудреницу, оказывается, Юрий не разбил, а отнес обратно, ибо она «недоделанная», и хозяин ее еще не видел. Принесет в конце недели. Главное, что не получила деньги. Пока я их не почувствую пальцами, я в них не верю. И еще обидно, что не сходила в префектуру. Папа-Коля очень волнуется.

Сказка про белого бычка. Ах, Лиля, Лиля. Подводит она меня.

Юрий пошел в Медон. Когда теперь придет! Мрачно.

10 ч<асов> 30 мин<ут>. А пудреница все-таки разбита.