29 июня 1937. Вторник

Кругом столько горя — и настоящего, большого. Столько несчастья. А я все ношусь со своим маленьким горем. И в чем заключается это «горе»? В том, что человек, который меня очень не любит, который откровенно не хочет со мной считаться и подчеркивает это, который смотрит на меня, как на назойливую муху, что этот человек навсегда уезжает из Парижа и, уезжая, даже не подумал обо мне, даже не попытался меня увидеть. Да и зачем?

Пока он жил в Париже — можно было и злиться и ругать его, но где-то, в глубине, всегда оставалась надежда, что все еще можно как-то поправить, договориться, ведь многое основано на каких-то недоразумениях, которые можно устранить. Разве я не жила два последних года этой надеждой, не всегда признаваясь в этом самой себе? Я когда-то сказала Борису: «Я только боюсь оставить по себе плохую память». А вот это-то и случилось.

А потом, если Эрувиль был для меня «эпохой», то ведь еще большей и значительной «эпохой» была для меня rue Michelet[440]. Даже — до романа. Единственно близкая семья. Единственный дом, куда я приходила. Ведь больше у меня друзей нет. «Надо быть сильной», — повторял мне как-то Борис мои же собственные слова. Надо быть сильной? Надо сделать так, чтобы и не догадывались о том, что творится у меня в душе. Даже единственный близкий мне человек — Юрий — не должен об этом догадываться. Это единственная область, где я всегда одна.