3 марта 1927. Четверг

Прихожу вчера в Институт. Юрия нет. Папиросу в рот и на площадку лестницы. Все нет и нет. Уже и жена Гурвича пришла, а его все нет. Начинаю страшно волноваться. Андрей замечает это и отводит меня в сторону. «Если, — говорю, — Юрка не придет после первой лекции, я еду с вами» (у него работа начинается в 10 1/2) «Да вы, кисонька, не волнуйтесь. Ну, просто устал, погода плохая». «И в понедельник не был, и вчера, и сегодня…» «Потом, вы знаете, тут приехал из Америки его знакомый, Раевский, м<ожет> б<ыть>, с ним…» «Раевский через день же и уехал». «Ах, так? Ну, так просто мог задержаться на работе…» «Нет, он должен был быть обязательно».

Лекцию просидела как на иголках. Потом, не сказав никому ни слова, помчалась с Андреем к метро. Дождь шел, погода такая мерзкая. Андрей меня подбадривает: «Поезжайте-ка вы домой, выпейте-ка валерьянки, и не брома, а горячего чая, и ложитесь спать». «Нет, нет». «Ах, чудная вы, право!» «Разве уж такая чудная?» Ничего не ответил. «Вот увидите, что он совершенно здоров». «Тогда выругаю его и все». «И от меня стукнете его по черепу».

В 10 часов на Javel. Бегу на вокзал, спускаюсь, жду поезда. На душе тревожно. Поздний час, незнакомая дорога, все такое необычное — только усиливает тревогу. Электричка, как мне казалось, тащилась необычайно медленно. По Медону бегу бегом. Дождь, грязь, ноги скользят, темно. Подхожу к дому, сердце сильно-сильно забилось. Зажигаю свой фонарик и поднимаюсь. В щель под дверью вижу, что у него горит свет. Стучу. «Qui est la?»[53] «Юрий?!» «А! Сейчас». «Юрий, ты мне только скажи…» и чувствую, что сама больше слова не скажу. «Входи». Вхожу. Он лежит в кровати. Рядом стул, на нем чашка с красным вином, будильник, книга. «Юринька, что с тобой?» «Я немножко болен, Ирина». Сажусь на кровать, бросаюсь к нему на грудь и… начинаю плакать. Все напряжение последних дней как-то должно было разрешиться. Он целует мои волосы, шею, гладит. А я чувствую, что все слабею и слабею, что вот потеряю сознание. Кое-как поддерживаю себя. Поднимаюсь. «Пу, отчего же ты не написал?» «Видишь ли, в понедельник я собирался в Институт. Вчера хотел идти к тебе, даже вышел уже, но очень плохо себя почувствовал. Сегодня тоже думал ехать в Институт». Садится на кровать, обнимает меня. «Девочка моя, ты так беспокоилась». «Страшно!» Кое-как оба успокаиваемся. «Вот — виденье какое-то. У меня даже всякая хворь прошла. Ирина, отвернись, я сейчас оденусь». «Я тебе оденусь!» Что-то второпях рассказываю ему про Институт, про экзамены, про Андрея. Он рассказывает такой случай: «Помнишь, я тебе рассказывал, что встретил в поезде барышню в зеленой шляпе, кот<орая> разговаривала с кем-то о кукольной мастерской, о том, что нужны работницы? Так вот, сегодня я их опять встретил. Она ехала с какой-то дамой. Я сел напротив и обратился к ней. “Простите, — говорю, — вы, кажется, работаете в кукольной мастерской?” “Да”. “А там, не знаете, не нужны работницы?” “Кажется, нужны”. “Вот, у меня есть знакомая барышня и ее мать, они раньше делали кукол, а теперь вот ищут работу”. “Они в Париже живут?” “Нет, в Севре”. “Мама! Тоже в Севре!” “Что значит тоже?” “А у нас в Севре есть знакомые, тоже ищут работу. Может быть, вы назовете фамилию”. Я назвал. “Вот как! А мама сегодня должна писать Николаю Николаевичу. Вот совпадение!” Это Фаусек[54].

Юрий был такой славный и особенный, в этой серой фланелевой рубашке с открытым воротом, с засученными рукавами. «Вот видишь, какой я у тебя скверный».

Просидела у него ровно 25 минут и в одиннадцать ушла. «Спокойной ночи, Юрий!» «Да я теперь уж не засну. Спасибо тебе, радость моя!»

Сегодня пойду к нему к 7-ми. Принесу термометр, а то свой он разбил.