26 апреля 1929. Пятница. Matenite

Ровно в полночь с прошлого четверга на пятницу начала терять воду (perdre d’eau[188], как по-русски говорят — не знаю). Страшно перепугалась, больше всего того, что ждала никак не раньше двух недель. «Ну, думаю, родится недоносок, ведь меньше 8 1/2 месяцев, все пропало!» Сказала сиделке. Та позвонила в Maternite и вызвала акушерку. Вода немного прекратилась, я лежала, не спала и тревожно думала. Акушерка посмотрела и сказала, что это еще: «Pas tout de suite»[189], и пока я могу оставаться там. Вскоре опять пошла вода и шла всю ночь и все утро. Я только и делала, что переворачивала простыню, которую под меня подстелили. Наутро уже вся палата знала, все меня подбадривали и спрашивали, не начались ли боли. После 6 часов небольшая боль в пояснице, но быстро проходила. Я сидела и кончала Элен ее комбинезон. Приходила Франсей. Потом интерн, посмотрел, улыбнулся: «Depechez vous»[190]. Схватки учащались. И усиливались. Пришлось свернуть работу и раскачиваться, как китайский болванчик. Сначала хотела терпеть до приема, чтобы повидать наших. Но потом сама стала собираться. Наскоро поела кое-как, собрала самое необходимое, молоко и хлеб, масло, документы и пр<очее>, и санитар отвел меня сюда. Опять осмотрела акушерка. Спрашиваю: «Скоро?» «Нет еще, — говорит, — но начинается».

Отвели меня в дортуар. Там — в маленький зал со столом посередине и сказали: «Marchez!»[191] Начала ходить, но уже с остановками. Корежило.

В час пришел Юрий, а Папу-Колю не пустили и даже не дали помаяться. Подходил к окошку. Просила не волновать Мамочку, но все-таки он поехал к ней. А мы с Юриком ходили вокруг стола, и я уже перегибалась наполовину. Очень рада, что он был со мной в последний момент. Настроение было твердое, решила держаться как можно дольше и все убеждала себя, что это еще «ничего нет». Однако схватки становились уже все нестерпимее. В пятом часу приходит Франсей, спрашивает, что прислать к ужину.

— Rien![192]

Куда уж там. Сиделка успокаивает: «Ничего, потерпите, ночью все кончится!»

Однако через полчаса я начала уже поскуливать. Ходила я до изнеможения, устала и невероятно хотела спать. Сяду, глаза уже закрыты, и вдруг опять эта страшная боль в пояснице и я уже стону громко и гнусь во все стороны. Около пяти меня позвали. А я чуть иду. Привели. Отвели в Salle du travail[193]. Спрашиваю: «Скоро?» «Скоро».

Большой зал. Высокие кровати, в изголовье задернуты занавески. Тихо. Как я легла — на часах 5 1/2 — сразу начала кричать не громко, во время схваток, умеренно. Никто никакого внимания. Только одна из медсестер подошла и начала допрос: чем я в детстве болела, да когда начала ходить, да отчего умер мой брат. В промежутке между схватками, когда боль исчезала совершенно, я что-то отвечала. Очистили желудок. Потом говорят:

— Подождите кричать. Вам еще понадобятся силы.

— Ма! Sa pousse[194].

Посмотрели, столпились девочки, подложили судно — я сразу почувствовала себя твердо и уверенно — и говорят: «Poussez!»[195] Мне приходилось слышать, что роды происходят как-то сами собой. Наоборот, я принимала в них самое деятельное участие. Я напрягалась изо всех сил, и я чувствовала ребенка. В момент напряжения переставала даже кричать и вообще не успела раскричаться. Когда боль проходила, спрашивала:

— Ну что, хорошо?

— Хорошо.

— Скоро?

— Скоро. Еще две-три схватки и конец.

И чувствовала этот последний момент. Было такое сильное напряжение и физическое и нервное, что было уже не до крика, было какое-то и любопытство, и еще что-то, чего я не могу определить, но ощущение этого последнего момента непередаваемо.

Как только его подняли — серо-сине-желтый, как синяк, — я сразу вытянула шею. Но меня положили, вытянули, валяли и накрыли горячей простыней. А малютку унесли, тоже валяли, и завернули, и показали мне. Смешное, красное личико и, что меня особенно поразило, длинные, длинные волосы. Вот тебе и недоносок!

Минут через десять после рождения Игоря[196], у меня еще детское место не вышло, Мамочка и Папа-Коля справлялись в бюро обо мне. Было 6 1/2 часов. Вскоре мне принесли от них открытку. Я заснула. Приходила m<ada>me Vegau, делала вспрыскивание и анализ на 16 gal. Но было столько крови, что нельзя было хорошенько разглядеть. Дали сладкого молока. Пила жадно. Ничего не слышала, что кругом делалось. А рождались дети.

Уже совсем вечером пришел доктор, посмотрел и вдруг что-то стал со мной делать, какие-то палки подняли в ногах кровати, ноги мои засунули в мешки и стали привязывать. Одна из молоденьких акушерок говорит:

— Не бойтесь. Вам сейчас будет немножко больно.

— Но что будут делать?

— Наложат швы.

Кажется, я тут же начала кричать. Больно было очень. У меня осталось впечатление, что чуть ли не сильнее родов. И потом долго скулила.

В 1 ч<асов> 40 м<инут> меня перевезли в комнату и положили в кровать. Подушки не дали, и я уже устала лежать на спине. В комнате 3 кровати. На одной из них та, что лежала рядом в Salle du travail. Тоже диабетичка. Только куда легче. Приятное ощущение теплоты и покоя. Натянуты нервы. Игорь далеко от меня, мне его не видно.

Да, вскоре после родов Юрий приходил в бюро справляться, и ему носили сына показывать.

Какое было у меня чувство к ребенку? Нет, тогда я еще не чувствовала, что он — мой, что он — часть меня.

И вот уже пришла сиделка.