I

Мой отец и мать, за исключением ранней молодости, весь век прожили на Кавказе, а мы, дети их, все там родились и выросли. Там же мы приписаны к обществу (Дворянское общество Северного Кавказа). В Новороссийске у меня и посейчас имеются кое-какие крохи недвижимости. Отец и сестра так и умерли в Новороссийске, а мать, хотя по случаю всемирной предреволюционной войны должна была уехать оттуда ко мне в Москву и скончалась в Сергиевом Посаде, ни о чем не мечтала так страстно, как о том, чтобы покоиться в одной могиле с мужем и дочерью на новороссийском кладбище. За этой могилкой она с любовью ухаживала много лет и заранее наметила на ней себе местечко. Но не послал ей Господь этого утешения. Я мог лишь обещать ей при возможности перенести ее прах в эту скромную могилу, осененную молодым дубком и задумчиво глядящую на наши родные горы и бухту. Увы, не даст Бог, конечно, и мне исполнить заветное желание матери. Я могу лишь оставить это наставление детям своим. Авось хоть им удастся, да и то сомнительно...

Из моих детей обе дочери выросли в Новороссийске у дедушки и бабушки, а оба сына там живали, и все мы смотрим на Новороссийск как на свое родное место. Вообще, наша семья — настоящие кавказцы.

И однако оба они, отец и мать, — люди пришлые на Кавказе. Судьба свела их сюда из очень дальних мест: отец родом туляк, мать из Бендер Бессарабской губернии. Совсем молодыми они сошлись в Геленджике, на так называемой Береговой линии, и затем весь век уже провели на Кавказе.

Отец, покойник, родился в селе Ильинском, верстах в двадцати-тридцати от Тулы, не помню, Тульского или Алексинского уезда. Родом он был чистокровный великорус, из старинной духовной семьи, с незапамятных времен служившей в Ильинском приходе. Точные семейные воспоминания Тихомировых восходят, впрочем, только до царствования Анны Иоанновны. При ней родился отец Родион, бывший священником в Ильинском. После него там священствовал его сын, Александр Родионович, от которого 8 сентября 1813 года родился мой отец, Александр Александрович. Ильинский приход преемственно оставался в руках рода Тихомировых, не всегда, однако, носивших эту фамилию. Тогда в семинариях очень произвольно давали и изменяли фамилии. Так, например, родной брат моего отца, Дмитрий Александрович, получил в семинарии фамилию Белоусов. Эта привычка выдумывать фамилии в основе, вероятно, произошла оттого, что многие семинаристы совсем их не имели; их и наименовывали по приходским храмам — Знаменский, Рождественский и т. д., или по приметам, или просто по фантазии. Но в тогдашнем крепком родовом быте духовенства все очень хорошо помнили свое родство независимо от фамильных прозвищ. В Тульской губернии есть Тихомировы, не состоящие с нами ни в каком родстве, тогда как Белоусовы, Каменевы, Лавровы — все кровные родственники ильинских Тихомировых. Старший в сонме этих разнофамильных родичей был среди них истинным патриархом, заботился о нуждах всех их, следил за поведением и т. д. В мое время таким патриархом был брат моего отца, отец Дмитрий Александрович Белоусов. Он священствовал уже не в Ильинском, где при мне был отец Лавров, а в селе Сергиевском, недалеко от Ясной Поляны, состоял благочинным над несколькими десятками приходов и пользовался глубоким уважением всего населения. Я знал его уже почтенным старцем, крепким, благообразным, очень похожим на моего покойного отца. Это был человек умный и хороший, а уж о своих родовичах постоянно думал: кого пристроить к месту, кого определить в учебное заведение, кого замуж выдать и т. п.

В то время, когда я навестил Тульскую губернию, большинство нашей родни уже покинуло духовное звание и разбилось по разным другим профессиям, но оставалось между собой в крепкой связи. В село Ильинское на приходский праздник Ильи Пророка, 20 июля, ежегодно съезжалось много родных разных фамилий и званий: духовенство, врачи, учителя и т. д., чтобы вместе попраздновать и поклониться могилам предков. Я был на одном из этих праздников, где тогда съехалось человек пятьдесят. Очень любопытное зрелище представлял этот съезд, о котором я как-нибудь дальше расскажу подробно.

Вот в такой-то атмосфере родился и воспитался мой покойный отец. Попавши на Кавказ, он уже ни разу не мог вырваться на родину, но помнил и любил ее, поддерживал переписку с братом Дмитрием и регулярно помогал своей матери деньгами. О временах детства у него сохранились самые светлые воспоминания, и родное Ильинское стояло перед его воображением как потерянный рай. Он любил рассказывать нам, детям, о родовом гнезде и рисовал на бумаге план «бабушкина домика», который я увидел в натуре через тридцать лет.

Они жили в этом домике небогато, но и без нужды. Мой дед, Александр Родионович, и бабушка, Марья Алексеевна, были люди добрые, патриархальных нравов, трудящиеся. В семье долго жила и вдова отца Родиона, моя прабабка, достигшая чуть не столетнего возраста. Это было существо кроткое и ласковое, любимица внучат, и трудилась по хозяйству, можно сказать, до последнего вздоха. Она так и умерла на своем хозяйственном посту. Нужно было что-то пересмотреть в сундуке, она наклонилась над ним да так и не встала: скончалась, погасла как искорка.

Детям жилось в Ильинском привольно. Собственно села, в смысле одного большого поселка, там нет, и общий план его довольно своеобразен. Центр Ильинского составляет погост, стоящий совершенно одиноко. На погосте — церковь Ильи Пророка, кладбище и дома причта, а теперь еще школа с помещением для учительницы. Около церкви сосновая роща — большая редкость для Тульской губернии; и сосны старые, высокие, строевые. Я видел эту рощу уже после того, как она была испорчена вырубкой нескольких сотен стволов для построек, и то она была чудно красива. Дальше вокруг погоста тянутся обширные поля причта, так как ильинской церкви принадлежит что-то около трехсот десятин: щедрый дар прежних помещиков. Никакого жилья глаз не схватывает с погоста. Однако оно есть. Вокруг церковных земель по периферии расположено девять деревень, а по другую сторону, с четверть версты от церкви, — помещичья усадьба, скрытая в деревьях. Все это вместе и составляет то, что называется селом Ильинским.

Дворы духовенства тянутся вдоль крутого, заросшего деревьями и кустарником склона, спускающегося к узкой речушке. Тут находятся и фруктовые садики, и огороды причта. А речка ниже по течению расширяется и образует озерки и запруды, богатые рыбой. За речкой, по дороге в Тулу, порядочные рощи и лески. В старину, при отце, тут тянулись большие леса. В общем, есть где детям разгуляться на разнообразном просторе.

Эти леса памятны были отцу по веселым каникулярным возвращениям домой из Тульской семинарии. Семинаристы шли по домам пешком совершенно так, как описано у Гоголя. Из города выступали большой толпой, которая постепенно редела, по мере того как мелкие группы сворачивали на проселки к родным приходам. По дороге веселая молодежь собирала ягоды, грибы, варила себе пищу, отдыхала, играла, дурачилась. Приходилось переживать и тревожные минуты, потому что в лесу водилось тогда много волков.

По давешнему порядку, отец был рано отдан в Тульскую семинарию, где скоро выдвинулся своими успехами. Обстановка семинарского быта была бедна, но учили тогда, пожалуй, искуснее, чем впоследствии, при всяких усовершенствованиях. Отец, например, кончая семинарию, говорил и писал по-латыни так же свободно, как по-русски. К концу курса он стал звездой семинарии. Начальство хотело отправить его в Духовную академию. Ему пророчили блестящую карьеру по духовному ведомству. Сам архиерей непременно требовал отправки его в Духовную академию, понятно, на казенный счет. Перед отцом раскрывались торные дороги, но он не захотел идти но духовному ведомству. Почему — не знаю. Всю жизнь он оставался верующим и благочестивым человеком, но по духовной части не пошел, не останавливаясь ни перед ссорой с епархиальными властями, ни перед тем, что не имел никаких средств. От отца он не мог получить никакого пособия, а жизнь и учение в Москве требовали денег. Но он непременно хотел быть врачом и поступил в Московскую медико-хирургическую академию.

Она впоследствии была присоединена к Московскому университету в качестве медицинского факультета, а помещалась и при отце в том же самом здании, где и при мне еще находилась большая часть медицинских аудиторий, то есть в так называемом старом здании университета. Там жили и стипендиаты-пансионеры. Но отцу не сразу пришлось попасть в их число.

Вступительный экзамен он выдержал очень хорошо. Труднейшую часть его составляло сочинение на латинском языке, но для отца это был совершенный пустяк; он успел написать сочинения даже еще для нескольких экзаменовавшихся, не доверявших своим латинским познаниям. Он мог бы получить стипендию, но тогда за каждый год стипендии нужно было пробыть на казенной службе чуть ли не три года. Отец предпочел остаться свободным, поселился на вольной квартире, а средства на содержание добывал уроками. Замечательно, что он еще в Туле видел во сне с мельчайшими подробностями ту самую квартиру, в которой ему пришлось поселиться. Жил он при тогдашней дешевизне очень хорошо_: мог даже завести собственную лошадь, чтобы ездить на уроки. Но скоро на него обрушилось несчастье: умер его отец, Александр Родионович. Ильинская семья очутилась на попечении молодого студента. Еще хуже было то, что у Александра Родионовича оказались значительные долги. Не знаю, на какие потребности он так задолжал, но мой отец считал делом чести расплатиться со всеми кредиторами Александра Родионовича, хотя он этим привязывал себе страшный камень на шею. Воспоминание об этой душившей его тяжести так врезалось в душу отца, что он потом всю жизнь относился к долгам с каким-то суеверным ужасом. Уже будучи в крупных чинах, он, бывало, ходил сам не свой, когда неоплаченный забор по книжке в лавочку доходил до нескольких сотен рублей. Напрасно упрашивал купец: «Да бы не беспокойтесь, берите сколько хотите, мы будем ждать сколько угодно...» Нет, это его мучило, и он торопился расквитаться.

Содержать себя, содержать семью, да еще очищать долги — превышало всякие силы отца, и он должен был закабалить себя на стипендию, продолжая в то же время давать и уроки. При усиленных занятиях в академии жизнь получалась очень трудная. Но общей обстановкой своего академического существования отец вообще был доволен. Кормили, конечно, очень скверно и скудно, да и студенческая семья была далеко не блестяща. Попадались студенты, которые не стеснялись даже грабить прохожих, так что ночью считалось небезопасным проходить по Никитской около академии. Дисциплина в интернате — по духу времени, да и по характеру студентов, — была весьма строгая. Но инспектор [18] был хорошим представителем николаевского времени, то есть настоящий отец-командир, который умел отличить порядочного человека от непорядочного и не подводил под одну мерку простую шалость и проявление действительной испорченности. Порядочным студентам он давал всякую льготу, да и по серьезным проступкам не был жесток и старался не губить людей бесповоротно.

В научном отношении преподавание в академии было поставлено вообще хорошо. Но среди профессоров находилось несколько немцев, тогда не знавших по-русски. Лекции читались большей частью по-латыни, иногда по-немецки и только в виде исключения по-русски. Я теперь перезабыл фамилии профессоров, но среди них было несколько истинно ученых. Относились к студентам они вообще хорошо, к некоторым студенты ходили и в гости. Особенной приветливостью отличался профессор богословия, у которого были дочери-невесты. Веселый и добродушный, он любил и пошутить. Однажды на проповеди в церкви он говорил, что нигде нельзя скрыться от Бога: ни на земле, ни на небе, ни под землей... «Ни даже в Индии», — прибавил он, лукаво поглядывая на студентов, едва удерживавшихся от хохота, тогда как простые богомольцы в церкви, конечно, даже не заметили шутовской выходки проповедника.

В 1840 году, 26 июня, отец блистательно кончил академический курс с большой золотой медалью с надписью: «Преуспевающему». Профессорская коллегия хотела оставить его при академии, но злополучная стипендия стала поперек дороги научной карьере. Военное ведомство нуждалось во врачах, и особенно в таких местах, куда добровольно никто не хотел ехать. К таким местам принадлежал Кавказ. Стараниями друзей отцу выхлопотали назначение в Московский военный госпиталь (1 августа 1840 года) в надежде оттянуть время и добиться причисления его к академии, но это оказалось тщетным. В конце того же, 1840 года (2 декабря) его уже двинули на далекий юг — в Феодосийский военный госпиталь, и даже сверх штата, очевидно, для того, чтобы вырвать его из Москвы. В Феодосийском госпитале он не пробыл и месяца, да и то только на бумаге, и не успел он приехать, как уже был назначен врачом в 3-й Черноморский батальон, и судьба его была решена. Академические друзья и покровители, провожая его, утешали, что не перестанут хлопотать о его возвращении в Москву, но понятно, что раз не удалось задержать его в Москве, тем более ничего не могло выйти из попыток возвратить его туда с Кавказа. Он был навсегда приговорен к Кавказу, навсегда остался военным врачом.