Яков Стефанович
В революционном движении 1870-х годов Яков Стефанович {89} занимает исключительное положение как единственный представитель самозванщины. В 60-х годах, при освобождении крестьян, были попытки распространения так называемых «золотых грамот», якобы царских, отдающих народу землю. Но с конца 1860-х годов уже никогда больше не пытались возбуждать в народе революционное движение именем Царя. Революционная пропаганда, направляясь против высших классов и даже вообще против устоев существующего строя, уже не отделяла от них царскую власть и старалась подорвать в народе царский престиж. В народническом движении Стефанович с несколькими товарищами представляет единственный пример поднять народные массы именем Царя.
Он явился в Чигиринский уезд в качестве будто бы тайного посланца от самого Царя и бродил между тамошними казаками и крестьянами, старался наметить в народе подходящих лиц и, ознакомившись с ними, открывал им свою великую миссию. Он говорил, что Царь стоит за народ и хотел бы отдать ему всю землю и всю волю, но ничего не в состоянии сделать, потому что окружен господами, которые его убьют, если он вздумает не только осуществить, но даже обнаружить такие намерения. Поэтому он будто бы решил искать помощи самого народа. Для этого он разослал по России своих посланцев, один из которых и есть он, Стефанович. Задача состоит в том, чтобы образовать в народе вооруженные дружины, которые, когда их соберется достаточное число, должны начать восстание против господ и властей. Тогда и Царь явится открыто к народу и произведет переворот всего строя, ныне угнетающего его.
Речи Стефановича возбудили доверие. Нужно сказать, что у него были выдающиеся способности для исполнения взятой на себя роли. Он даже и по наружности превосходно к ней подходил, особенно в местностях малорусских. Он сам был малорус, конечно, прекрасно говорил по-малорусски и глубоко понимал народную психологию. Вышел он, помнится, из среды тамошнего духовенства. Высокий, мускулистый, он имел умный малорусский тип с оттенком «хитреца» и «себе на уме», а это ничуть не вредит во мнении малороссийского крестьянина. Я даже скажу, что у него был некоторый отпечаток иезуитизма, но это-то уже тоже скорее выгодно в малорусской среде, где очень своеобразно сочетаются простодушие и хитрость. Стефанович умел помолчать, а малорусы говорят: «Хто мовчить, тот двох навчить». Но Стефанович умел также и поговорить, если не ораторски, то с оттенками необычайной искренности, умел влезть в душу человека и сообразоваться в своей речи с индивидуальностью его. Он был по натуре превосходный актер, входил в свою роль и как будто сам верил тому, что говорил.
Позднее мне пришлось познакомиться с ним довольно близко, и я обратил внимание на странную и неприятную его черту: он был чрезвычайный лгун и лгал даже без надобности, как будто из какого-то удовольствия обмануть человека, даже если бы обман должен был немедленно обнаружиться. Смотрит, например, из окошка и говорит: «А вот идет NN», которого сидевшие в комнате очень желали видеть. Но NN не приходил, а через несколько времени Стефанович объявлял, что он просто пошутил и что никакого NN не было. Не было ни малейшей возможности различить, когда он говорил правду и когда обманывал.
Нужно сказать, что он был очень умен, с чрезвычайно практической складкой, быстро разбирался в обстоятельствах всякого дела, умел хорошо понять человека, с которым сталкивался, хорошо усваивал всякий житейский опыт. У него было живое воображение, склонное к широким замыслам, и в то же время сильная воля и настойчивость. В жизни заговорщика легко очень скоро подметить, насколько человек хладнокровен в опасностях, и в этом отношении я оцениваю Стефановича очень высоко. Думаю, что нелегко он мог растеряться.
Вообще, все его способности очень подходили к самозванству. Я легко представляю себе, что он при надобности мог принять очень величественный вид, мог и разжалобить слушателей описанием угнетенного положения Царя. Как бы то ни было, дела у него шли успешно. По общему плану, нужно было, чтобы желающие сначала записались в дружины. Потом предполагалось их собирать и вооружать. Стефанович разъезжал по уезду, и у него записались уже 12 000 человек. Ездил он и в Киев. Не знаю, начал ли он уже заготовлять оружие, но предприятие его стало наконец известно полиции. Он был арестован. Арестовано было и множество записавшихся в дружины, а из ближайших соучастников Стефановича захвачен Бохановский. {90}
Подробностей этого крушения я не помню. Знаю лишь, что лучшие (в революционном смысле) из арестованных казаков, конечно, немного — двое-трое, — были очень обижены и огорчены, когда узнали, что Стефанович их обманывал. Они верили в него, верили, что и он хорошо к ним относится, а оказалось, что он заманивал их обманом. «Мы бы и так пошли на восстание, если бы он открыл нам правду», — говорили они.
Стефанович и Бохановский содержались в киевском тюремном замке. Дело было нешуточное: за него могла грозить и смертная казнь. Разумеется, у заключенных немедленно завязались сношения с «волей». В то время подкуп тюремных стражей был нетруден. А Стефанович очень быстро расположил к себе сердца в остроге. Он умел быть привлекательным и симпатичным и сошелся даже с самим смотрителем. Он тоже был из «хохлов», и Стефанович ему очень понравился, а сама Чигиринская затея поражала его широтой замысла и ловкостью исполнения. «Эх, Яков, Яков, — говорил он в порыве чувства, — тебе бы нужно министром быть, а не в остроге сидеть». От избытка чувств он даже на «ты» перешел.
Попытка побега представлялась совершенно невозможной иначе как при проведении своих людей в острог. Острожных служащих нельзя подкупить на такое опасное дело, после которого пособнику приходилось бы и самому бежать за границу. Провести же своего человека хотя и было мыслимо, но требовало какого-то неопределенно долгого времени, да и вообще представляло что-то ужасно сложное. Один из землевольцев, Михаил Фроленко, разрешил вопрос самым простым способом, правда, при помощи счастья.
Фроленко — кажется, и поныне здравствующий — был человек очень хороший, простой, добрый. По наружности оп совершенно походил на рабочего, как и по привычке к самой скромной жизни, не нуждаясь ни в каких удобствах. Замечательно хладнокровный и неустрашимый, он не любил никаких собственно террористических дел и в них, полагаю, не участвовал во всю жизнь, но всегда готов был помочь освобождению кого-либо. Он взялся выручить и Стефановича.
Фроленко пошел на рынок в качестве ищущего работу. Он рассчитывал, что, может, понадобятся рабочие для острога, и не ошибся. Через несколько дней пришли нанимать на какое-то дело в острог. Фроленко был и физически довольно силен, и знал понемножку разные отрасли труда, в котором был вообще очень сообразителен. Начав работу в тюрьме, он понравился и своим тихим характером, и внимательностью к делу, а между тем как раз понадобился служитель по камерам арестантов — то, что и нужно было ему. Он, конечно, немедленно согласился поступить на это место. Остальное пошло у нею как по маслу. Он подделал ключи к камерам Стефановича и Бохановского, припас для них костюмы служащих в тюрьме, высмотрел путь для побега, подготовил способы перелезть через стену, и затем оба заключенных благополучно бежали. Сам Фроленко тоже скрылся. Этот побег тогда наделал много шума и принадлежит к числу самых ловких и необыкновенных.
Товарищи переправили Стефановича и Бохановского за границу, где последний остался навсегда, работая наборщиком в русских типографиях. Когда я с ним познакомился, он был прекрасным наборщиком и метранпажем. В это время он был мужем довольно известной тогда Галины Чернявской, {91} тоже южанки. Что касается Стефановича, он еще наезжал в Россию, а за границей близко сошелся с кружком Плеханова. {92}
Собственно, связь между ультранародником Стефановичем, доходившим до практики самозванщины, и социал-демократом Плехановым довольно странна. Но вероятно, эта близость основывалась на чисто личных отношениях, а может быть, пошла от южанина Дейча — не знаю. Во всяком случае, близость Стефановича к ним известна. Вера Засулич {93} и Дейч {94} сами отзывались о нем как о близком друге.
Сколько раз был Стефанович в России после своего бегства, я не знаю. Но в 1881 году он близко сошелся с исполнительным комитетом «Народной воли» второго, нового состава.
После цареубийства 1 марта 1881 года из-за границы в Россию двинулись многие эмигранты, некоторые очень неудачно. Так, Николай Морозов был арестован при самом переходе границы. Но вообще в эмиграции явилось такое ощущение, что нехорошо сидеть сложа руки на чужбине, когда в России происходят великие события. Они плохо представляли себе положение дел в России, полагая, что после 1 марта революционное движение вспыхнет с особенной силой. В то же время они знали, как пострадал исполнительный комитет, и считали, что русской революции нужно подкрепление новыми силами. Последнее было совершенно справедливо. Но что касается революционного движения, то оно, напротив, чрезвычайно ослабело. Правительственная борьба против него была поведена в высшей степени энергично, и вдобавок полиция нашла беспримерно искусного руководителя в знаменитом Судейкине. {95} Между тем в обществе усилилось настроение не только антиреволюционное, но даже прямо реакционное. При таких условиях основная народовольческая идея — государственный переворот путем заговора — становилась практически невыполнимой мечтой; действие же путем исключительно террористическим было, во-первых, дискредитировано тем обстоятельством, что успешное цареубийство не дало решительно никаких полезных для революции результатов, даже наоборот, во-вторых, террор сделался фактически крайне затруднительным вследствие гибели множества террористов, ослабления поддержки общества и чрезвычайного усиления полицейской охраны. В общей сложности народовольчество теряло под ногами почву.
В сущности, наиболее целесообразно с революционной точки зрения в это время было то, что усиленно повел Плеханов, то есть совершенный отброс народовольческой программы, обращение к рабочему классу с чисто социально-демократической пропагандой. Плеханов, никогда и не принимавший народовольческой программы, конечно, легко стал на эту точку зрения. Но русская революционная интеллигенция не могла стать на классовую точку зрения; это было ей совершенно несвойственно. К социал-демократизму она относилась прямо с антипатией. Она была демократична и социалистична, но не могла признать себя тем, чем действительно и не была, — то есть силой пролетарской. Она хотела политического переворота на основах свободы и демократии, а вовсе не диктатуры пролетариата.
Поэтому она оставалась в огромном большинстве при народовольческих идеях. А между тем на почве этих идей фактически, в сущности, почти ничего нельзя было делать, кроме пропаганды и ведения организации, которой невозможно было дать практического дела. А известен общий закон организации: что численность членов организации всегда прямо пропорциональна работе, которую организация способна им дать. Если дела, работы, действия нет, то в члены организации не идут и даже разбегаются из нее.
В довершение всего в исполнительном комитете погибли все наиболее выдающиеся деятели прошлого. [31]
Его состав необходимо было пополнить и в то же время некем было пополнять. Состав исполнительного комитета «Народной воли» всегда поддерживался по системе кооптации, то есть не выборами партийными, а привлечением новых членов самим же комитетом. После 1 марта остатки прежнего комитета съехались в Москву и первым делом должны были пополнить свой явно недостаточный комплект. Но людей достаточно пригодных было так мало, что на съезде так и формулировали: «Нужно принимать по пониженному цензу». Так и сделали, потому что иначе и нельзя было ничего сделать. Но когда обстоятельства стали гораздо труднее прежних, то есть, значит, требовали людей более сильных и крупных, пониженный ценз, разумеется, не мог создать ничего революционно путного.
В общем, обстоятельства были крайне плохи и не обещали ничего доброго. Численно революционные силы приливали к «Народной воле», но качественно были плохи.
Стефанович был в числе эмигрантов, явившихся из-за границы на помощь революции. Это был порыв, конечно, благородный, но совершенно бесполезный. Его приняли в члены комитета, и он мог лично увидеть, как слаб качественно его состав. Тогда из людей крупных оставались только Мария Николаевна Оловеникова, вдобавок больная, да Савелий Златопольский. {96} Оловеникова скоро запросилась за границу, отчасти по болезни, а более всего потому, что видела полную пустопорожность «деятельности» комитета и невысокий состав его, да и всю русскую обстановку, исключавшую возможность чего-нибудь крупно революционного. Ее отпустили, дав ей поручение организовать за границей печатный орган партии.
Стефанович, при своем уме, быстро увидел, что никакого дела у комитета нет. Все сводилось к беганью по кружкам молодежи, а более всего — к беганью от полиции. Постоянно «проваливались» то тот, то другой, в связи с этим и другим приходилось менять паспорта, менять квартиры, даже совсем уезжать в другие города. Я тогда три раза каким-то чудом избегал ареста, а Оловеникова прямо сбежала с квартиры, заметив случайно бороду сыщика, высовывающуюся из-за шкафа. Эту квартиру полиция захватила, но Мария Николаевна успела спастись. Это было в Москве.
Стефанович, ничем товарищеским не связанный с комитетом и видя ничтожество народовольческих организаций, задумал было предпринять перестройку вообще революционной организации или, точнее, ее действительного центра. Эту мысль свою он открыл мне, предлагая основать новый тайный комитет из трех лиц: себя, меня и Людвига Варынского. {97} Варынский был самым видным и действительно блестящим членом польского «Пролетариата». Стефанович предлагал, что он будет действовать среди народников-землевольцев, я — среди народовольцев, Варынский в «Пролетариате», и, составивши тайный высший центральный комитет, будем направлять к одной цели эти три организации.
Этот проект был для меня, конечно, неприемлем, потому что составлял бы коварный поступок в отношении исполнительного комитета. Я так и заявил Стефановичу, что это невозможно, что я свою организацию обманывать не стану. Так эта его единственная идея, до которой он додумался в тогдашней бессодержательной революционной сутолоке, и рухнула без последствий. Он жил как все, посещал собрания неизвестно зачем. Единственная интересная вещь, тогда явившаяся и на которую он обратил внимание, был проект «Христианского братства» некоего Гусева, совсем во вкусе Стефановича.
Гусев (кажется, Василий) принадлежал к числу интеллигентов, отправившихся в народ, и сошелся с волжскими сектантами. Он их называл «евангелическими христианами». Среди них Гусев обжился, поступил сам в секту и приобрел в ней даже известность и влияние. По поводу какого-то послания своего, отправленного к «братьям», жившим в Сибири, он рассказывал елейным голосом: «Таким образом, слава обо мне дошла даже до пределов сибирских». Он усвоил себе все сектантские манеры, физиономия его носила какой-то блаженный отпечаток, говорил кротким и елейным голосом, опуская глаза и впадая в задумчивость. Между сектантами он приобрел репутацию человека очень святого настроения. Он любил бродить уединенно по полям в глубокой задумчивости, и его братия была уверена, что он погружен в то время в духовную молитву. Во что он был погружен, Господь его ведает, но возможно, что он и усвоил что-нибудь из верований секты и только нам не говорил этого. Библию он знал очень хорошо, особенно псалмы и пророков. Он любил их читать непритворно. Однажды, зайдя к нему без предупреждения (двери в его жилище были незаперты), я еще из сеней услыхал громкое чтение псалмов. Это он наслаждался ими. Он даже и наше внимание обращал иногда на глубину мысли и красоту языка пророков.
Его секта была в политическом отношении весьма «неблагонамеренна», подозревала в гражданских властях слуг антихристовых. Гусев пришел к мысли, что сектантов легко направить на активную борьбу против правительства именно как против антихриста, и приехал в Москву переговорить об этом с революционерами. Идея была вполне в духе Стефановича. Я тоже виделся с Гусевым, который предложил образовать фирму «Христианского братства», на первое время хотя бы фиктивную, и от его имени обратиться к сектантам с посланием «Христианского братства» соответственного содержания. Стефанович, я и Гусев средактировали это послание, которое составлено было, по существу, Гусевым. Он хорошо усвоил слог таких посланий. Даже и свою обыкновенную речь он пересыпал церковнославянскими выражениями и оборотами и легко цитировал тексты Писания.
В это время народовольческая типография была уже устроена в Москве. Она отпечатала это послание, и Стефанович доставил его Гусеву. Не знаю, кто из них раньше попался, но скоро были арестованы и тот и другой. При аресте у Стефановича была захвачена между прочим и пачка этих посланий. Впрочем, арестован он был не по этому поводу. Он уже несколько раз замечал, что за ним следят шпионы, и воображал, будто сбивал слежение с толку, но, конечно, ошибался. Пробыв довольно долго за границей, люди отвыкают от искусства бороться с полицейской слежкой. А Стефанович и раньше, действуя больше в народе, едва ли мог выработать в себе это искусство.
Таким образом, Стефановичу опять пришлось попасть в тюрьму. Дальнейшая жизнь его мне уже неизвестна. Я в 1882 году сам эмигрировал и потерял Стефановича из виду. Помню только, что он сносился из тюрьмы с плехановцами, так как у меня была даже неприятная история с Плехановым из-за какого-то письма Стефановича, будто бы перехваченного народовольцами. Я ни малейших сношений с русскими народовольцами не имел тогда, а Плеханов этому никак не хотел поверить. Не знаю, что это было за письмо; вероятно, тут были какие-нибудь штуки Дегаева, сделавшегося шпионом Судейкина.
На суд Стефанович, мне кажется, так и не попал. Его «чигиринское дело», где судили обманутых им казаков (впрочем, всего 60 человек из нескольких тысяч), разбиралось еще в 1879 году, без главного виновника. Участь же самого Стефановича, кажется, решилась административно. Мне говорили, что в газетах было сообщение о смерти Стефановича уже в 1915 году, во время мировой войны, где-то на Украйне. Он, сообщалось, очень горячо следил за ходом войны и, умирая, выражал сожаление, что не увидит ее результатов. Но сам я не видел этого газетного сообщения.