Богомолье на rue Daru

«Отправимся на богомолье, — говаривали мы с женой, собираясь в русскую парижскую церковь, — давно не были». Это для нас было действительно целое богомольное путешествие.

От Москвы до Троицы Сергия в старину требовалось езды по железной дороге два часа, а на ярославском поезде — даже всего полтора часа. С извозчиками на богомолье выходило, значит, часа три езды, От нас же до rue Daru приходилось ехать хотя и меньше, но все-таки добрых часа полтора.

Мы жили тогда в самом конце avenue du Maine, около предместья Монруж. Rue Daru, на которой стоит православная церковь, находится на противоположном конце города, около парка Монсо. Чтобы попасть туда от нас, нужно было пройти порядочный конец пешком, переменить несколько трамвайных линий и, наконец, опять пешком, хотя уже и немного.

О своей русской церкви мы долго не имели никакого понятия. Все время пребывания в Париже мы жили на южной стороне города, на avenue Raille, около Монсури, потом перебрались за город, в Ле-Ренси, верстах в сорока от Парижа, а возвратясь оттуда, наняли квартиру на avenue du Maine. Таким образом, мы всегда были на очень далеком расстоянии от русской церкви. Зайти в нее мимоходом нельзя было, для этого требовалось специальное намерение посетить православный храм, а такого намерения не могло у нас возникать все время, пока религия оставалась чужда нашей обычной жизни. По всем причинам я в течение нескольких лет ни разу не удосужился хотя бы из любопытства побывать в русской церкви. Правду сказать, я даже чувствовал к ней какую-то предвзятую антипатию. Церковь эта посольская и мне представлялась каким-то казенным учреждением, в котором мне совсем не место. Посольство, консульство, церковь — все это сливалось в моем ощущении в нечто единое, хотя посольство находится на Сен-Жермен, а церковь — очень далеко от него, на rue Daru.

А между тем я в это время уже много бродил по католическим храмам в смутном влечении к местам, где люди ищут и находят Бога. Это влечение у меня, да и у жены, постепенно нарастало все более и именно во время нашего жительства в Ле-Ренси завершилось полным возвращением к вере. Смертельная болезнь маленького сына, выздоровевшего только каким-то чудом, была решающим толчком, вырвавшим у меня молитву к неведомому Всемогущему Распорядителю человеческих судеб. И я искал Его, хотел к Нему приблизиться.

Часто заходил я в католические церкви, долго в них простаивал, и они что-то такое давали мне. Трудно передать словами эти настроения. Бывал я, например, и в протестантских церквах. В них все было так холодно, так чуждо мистичности, что мне казалось: в этой обширной зале, похожей на школу или аудиторию, совсем нет Бога. Может быть, здесь собрались и хорошие люди, может быть, даже искренне верующие. Но Бога здесь я не ощущал. Совсем не те чувства охватывали меня в римско-католических храмах. Я сердцем чуял, что Бог тут, несомненно, присутствует. Он, конечно, слышит молящихся. Здесь я около Него. Я не анализировал своих ощущений, но они были именно таковы. Теперь, оглядываясь назад, я склонен думать, что они порождались обстановкой. В обрядовой обстановке у римо-католиков, как и у православных, каждая черточка создавалась горячим религиозным чувством, стремлением к Богу, и только к Нему. У протестантов обстановка создавалась рассудочным разысканием истины о Боге и рационалистическим поучением. И потому-то, должно быть, в их храме чувствуется только человек, а не Сам Бог... У католиков чувствуется — Бог...

И все-таки я не получал полного удовлетворения среди молитвы римо-католиков. Я оставался чужд ей, и не только потому, что моя Церковь воспрещает молиться с иноверцами. Это запрещение я помнил и ни разу его не нарушил, но, если бы и не было такого запрещения, мне трудно бы было слиться с окружавшей меня толпой в общей молитве. Чудно хороша римско-католическая служба, и глубоко захватывает она душу. Но я в ней не находил того, чего больше всего искал в то время, — той задушевности, которой полон православный обряд. Я искал Бога, но не как грозного повелителя и судью, а как любящего отца. Психологический момент моего религиозного настроения был таков, что я не столько каялся в грехах, сколько искал милости, любви, благостной поддержки. По моему настроению мне нужна была русская православная молитва.

К ней нас с женой вообще все больше тянуло, и все о ней напоминавшее радостно отзывалось в душе. Как сейчас помню светлое лицо жены, услыхавшей колокола нашего Сен Пьера. Мы тогда только что перебрались на avenue du Maine. Наша квартира была на четвертом этаже, и на противоположной стороне улицы, дома через три от нас, находилась католическая церковь Saint Pierre. Ее колокола приходились как раз на уровень нашей квартиры, и при открытых окнах их звон врывался в комнаты так густо и полно, как никогда не услышишь на улице, хотя, конечно, сравнительно с нашими колокола были очень невелики. Утомленный переборкой, я заспался, а жена, рано проснувшись, отворила окна и занялась вытряхиванием запыленных вещей. Поднявшись с постели, я увидел, что она, высунувшись на улицу, так и застыла в окне. Я ее окликнул:

— Что ты там рассматриваешь?

Она обернулась, радостная и сияющая:

— Да ты послушай. Какая прелесть! Так и кажется, что мы в России!..

Она заслушалась колоколов, как музыки. И действительно хороша была музыка эта, навевавшая на душу ощущение молитвы и далекой родной земли.

В Saint Pierre'е я стал захаживать часто, водил туда и сына Сашу. Это была высокая-превысокая церковь чисто готического стиля. Не скажу, чтобы она была красива снаружи, но внутри стрельчатые своды, тонувшие в сумраке потолка, и даже этот таинственный сумрак производили сильное впечатление. Она была очень темна, так что во время службы всегда освещалась газовыми фонарями, тянувшимися по обеим сторонам церкви. Много я тут насмотрелся разных служб, видел даже крестный ход. Не помню, какой это случился праздник. Зашел я накануне в церковь и узнал, что в ней будет говорить один знаменитый проповедник, а на сам праздник приглашен хор оперных певцов. Народу набилась бездна, так что густая кайма молящихся стоя окружала сплошь заполненные скамейки. Проповедник говорил действительно прекрасно и даже меня, постороннего, пронял, когда коснулся предстоящего крестного хода. Он вспомнил торжественные крестные ходы недавнего прошлого, когда Церковь была еще свободна во Франции. Обрисовавши их картину, он вздохнул: «Увы, мы теперь уже не можем славить нашего Господа так, как в прежние времена. Закону должно подчиняться. Ну что же, мы сделаем все, что можем». Сделать много было, однако, нельзя, и крестный ход вышел довольно жалкий. По закону он не может выходить на улицу, и это еще хорошо, что у Saint Pierre'а был довольно большой двор и узенькая полоска земли, обнесенная железной решеткой, окаймляла его даже со стороны улицы. Но полоска была так узка, что по ней не могли идти в ряд даже два человека, и густой толпе, наполнявшей сзади двор, приходилось дефилировать по ней тоненькой нитью. Грустно было смотреть на это, вспоминая родину, где в те времена под сенью православного государства Церковь справляла свои торжества с такой силой и славой.

Жена моя мало посещала католические церкви. Они ей не нравились. Но маленький сын повсюду бывал со мной и сам просился идти в церковь, видимо, вынося из нее сильные мистические впечатления. Он, конечно, более меня поддавался очарованию католического обряда, потому что не имел еще никакого понятия о каком-либо другом. В русскую же церковь, как сказано, я долго не ходил по предвзятому предубеждению и в первый раз познакомился с нею благодаря семейству Эшен.

Не могу не помянуть добрым словом эту милую, оригинальную семью, давшую, не зная того, немало толчков начавшейся во мне эволюции, которая вела меня одновременно к Богу и православной родине. Не помню, кто доставил мне у них урок русской словесности для их младшей, 15-летней дочери. Сама m-me Эшен была русская, из хорошей аристократической семьи Чебышовых. Еще маленькой ее отдали во французский пансион в Париже, где она и выросла, каким-то чудом не обращенная в католичество.

Полуофранцуженная, она, однако, всей душой тянулась к родине, к России. Уже в пансионе она влюбилась в m-r Эшена, замечательного в нем красавца, и вышла за него замуж. Тут, казалось бы, должны были окончательно прерваться нравственные связи ее с Россией, но у нее вышло наоборот. Перед опасностью безвозвратно слиться с чужой страной русское чувство вспыхнуло в ней целым пожаром, и она с женским упорством начала переламывать свою жизнь. Она даже мужа выучила по-русски, а когда у них пошли дети, она выписала из России для них няню, чтобы их с колыбели окружал звук родной речи, мотивы русской песни, фантастические узоры русской сказки. Когда дети подросли (их было две девочки), она стала ежегодно возить их в Россию. «Уж мне Бог судил выйти замуж за француза, — говорила она мне при муже, — так я хочу, чтобы хоть дети мои повыходили замуж за русских». А сам Эшен сидел тут же и добродушно улыбался... И m-me Эшен таки добилась своего. Она потом, уже после меня, перетащила мужа совсем в Россию, и ее маленькие барышни действительно вышли замуж за русских.

Я очень быстро подружился с этой милой семьей. Сама m-me Эшен, когда-то, очевидно, красавица, была замечательно симпатична, барышни тоже умненькие, хорошенькие, даже и муж видимо хороший человек. Моими уроками она была очень довольна, как и я своей ученицей. А что я был эмигрантом, m-me Эшен знала, но не обращала на это никакого внимания и с высоты своей патриотической самоуверенности, очевидно, не могла и представить себе, чтобы я мог оказать какое-нибудь вредное влияние. Да и действительно, барышни были насквозь пропитаны духом матери. Часто m-me Эшен оставляла меня завтракать, и тут у нас происходили оживленные беседы.

Патриотка она была отчаянная. При ней нельзя было и слова сказать против России, а уж особенно против Царя. Я как-то вскользь заметил, что о способностях нового Государя, Императора Александра III, приходилось иногда слышать скептические отзывы. Она внушительно ответила, что русские ничего подобного не говорят. «У нас, у русских, правило: относиться к Царю с благоговением, какой бы он ни был, способный или неспособный». Так она мне сразу указала, чтобы я у нее Царя не смел касаться. «Для настоящих русских, как Чебышовы, Царь и Россия — неразделимы». Она очень гордилась своим родом и сообщила, что в нашей истории Чебышовы явились еще со времен осады Козельска.

Догадываясь, что Чебышовы наверное должны быть из татар, я с улыбкой спросил, где же были ее предки при осаде Козельска: внутри городских стен или снаружи? «Да, — отвечала она, не смущаясь, — они, к сожалению, штурмовали Козельск, но это ничего не значит: мы с тех пор так и остались в России...»

Разумеется, Эшены в Париже жили обычной русской церковной жизнью. Они бывали в церкви, и мне приходилось часто слышать, какая была служба, как справлялось то или иное торжество, как были наряжены те или иные дамы и т. п. Эти разговоры постепенно примиряли меня с посольской церковью, да и совестно было сознаться, что я в ней никогда не был. Я решился взглянуть, что такое за церковь, благо Эшены жили недалеко от нее и го пути на урок легко было зайти к обедне. Таким-то образом я наконец попал на rue Daru. Церковь в противность ожиданию произвела на меня самое приятное впечатление. Храм в русском стиле, окруженный садом и домами причта, напоминал обычный церковный погост. Внутри было, пожалуй, даже чересчур чисто, красиво и роскошно. Да и сами богомольцы на подбор состояли из людей видимо зажиточных. Вообще, церковь имела весьма аристократический вид. Но служба шла чинно, хор пел прекрасно, и в общей сложности я впервые после многих лет почувствовал себя на родине. Это был вполне уголок России. Ничего подобного я не ожидал.

Придя домой, я сообщил жене о сделанном мной открытии России в самых недрах Парижа. Она обрадовалась: «Как же мы этого до сих пор не знали? Непременно нужно отправиться». Но это легче было сказать, чем сделать. Начали соображать дорогу: даль ужасная, времени потребуется прямо целый день. Туда и обратно — часа три да там часа полтора. И какого времени: самого такого, каше нужно на домашнее хозяйство. Утром нужно было побывать на рынке и в лавках, потом идет разная стряпня или подготовка к ней. Да еще приходила к нам часов, помнится, в одиннадцать-двенадцать, femme de menage для разной уборки, чистки, вообще помогать в хозяйстве. Я распоряжался своим временем более свободно. Конечно, были дни, когда мне, как корреспонденту, непременно нужно было быть в палате депутатов или в каком-нибудь другом месте или идти на какие-нибудь совещания с моим издателем, вообще бывали неотложные дела. Но было немало дней, которыми я распоряжался свободно. Положение жены было хуже: домашнее хозяйство сильнее связывает руки... Таким образом, у нас несколько раз поднимались разговоры о русской церкви, но поездка туда каждый раз откладывалась, и уж не знаю, чем бы это кончилось, если бы не мысль о сыне, начинавшая меня все более беспокоить.

Как я говорил, он очень любил ходить в католические церкви, и сначала я был доволен этим, но потом стал задумываться. А что, если он у меня выйдет совсем римо-католиком? Он был четырех-пяти лет, в возрасте самых тонких впечатлений, которые врезываются у ребенка на всю жизнь. Что, если он в конце концов настолько свыкнется с католическим обрядом, что он ему станет совсем родным? Это меня пугало. Моя религиозная эволюция шла по линии православия, и я хотел, чтобы сын мой вышел тоже православным, тем более что мечта о возвращении в Россию, как ни казалась она невозможной, втихомолку все чаще посещала меня. Я не говорил об этом никому, даже жене, но сам часто размышлял, нельзя ли как-нибудь преодолеть препятствия, закрывавшие нам дорогу в Россию. И потому-то видимая привязанность мальчика к католическому богослужению меня начала все более тревожить. А помочь тут могло только одно — влияние русского храма... если только еще не поздно, если только католические впечатления не пустили в душу ребенка таких корней, что уже и ничем не вырвешь. Я вспоминал, что, кроме хождения в католические храмы, наш мальчик еще в Ле-Ренси познакомился с общиной bonnes sceurs, монашек, с которыми случилось иметь дело жене. Ей понадобилось отыскать для одной русской девушки дешевую практику французского языка, и она для этого поместила ее пансионеркой в местную общину bonnes sceurs. У этих монашек вся обстановка жизни оказалась самая привлекательная. Комнатки чистенькие, сами сестры добрые, ласковые, веселые... А в то же время неутомимые пропагандистки. Эту барышню, которую к ним поместила жена, они буквально с первого же дня стали обращать в католичество, нисколько не смущаясь ее пренебрежением к какой бы то ни было религии. Вот я и размышлял, что до сих пор все впечатления от католицизма, доходившие до нашего Саши, были на подбор привлекательные, затягивающие. Изо всего этого вытекал один вывод: что нам нужно как можно скорее побывать на rue Daru.

И мы наконец собрались и двинулись на «богомолье», как жена окрестила нашу поездку. День, помню, был светлый, веселый, погода превосходная, и сами мы радовались, и путь был интересный. Конечно, на пересадках скучно ждать очереди, но французская толпа умеет развлекаться при всех обстоятельствах; ее бойкая, оживленная болтовня сокращает время ожидания. Зато уж как сядешь в вагон, так со всех сторон открываются виды один интереснее другого. Я, как лучше знающий Париж, рассказывал Кате и Саше достопримечательности мест, попадавшихся по дороге, а многое они и сами знали. Тут между прочим приходилось проезжать мимо громадного здания (не помню, как оно называлось), где происходили разные выставки. О нем одном можно было проговорить целые часы. Мы тут были однажды всей семьей на замечательной рыболовной выставке, а я был также на конских состязаниях и на китайской выставке. О громадности здания можно судить по тому, что в нем происходили конские состязания. Потом это же место состязаний было наполнено водой и превращено в огромный, глубокий пруд, на котором свободно плавали рыбачьи суда...

Так в разговорах незаметно доехали мы до парка Монсо, откуда на rue Daru приходилось идти пешком. Забыл название этого проулочка, упиравшегося прямо в русскую церковь на rue Daru.

На углу этого переулочка оказалась булочная, которую моментально заметила моя жена. Француз-хозяин надумал открыть здесь торговлю русским хлебом: калачами, плюшками, разными кренделями и т. п.; уже по этому можно судить, что в церковь ходило много русских, покупавших отечественные хлебные изделия. Я, правду сказать, не обратил на булочную никакого внимания, когда первый раз ходил на rue Daru, но жена сразу заинтересовалась вывеской. «Надо, — сказала она, — взглянуть, что там такое». Зашли — и, можно сказать, пришли в восторг. Это была для нас первая русская встреча. Невозможно выразить, как радует на чужбине всякий пустяк, напоминающий о родине. «Смотри, Саша, вот какие печенья делают у нас в России...» У мальчика глаза разбежались. Он уже заранее приготовился встретить что-нибудь интересное, русское, а тут вдобавок оно имело такой вкусный, заманчивый вид... Но мы торопились к другому. «Зайдем на обратном пути, а теперь — в церковь», которая уже с половины переулка предстала перед нами во всей своей красе.

Нужно сказать, что церковь эта действительно очень хорошенькая, во вкусе русского деревянного стиля, с остроконечными крышами, увенчанными крохотными золочеными куполами и большими крестами. В ней нечего искать архитектурного гения, но она вполне прилична, и главное — напоминает Россию, вызывает какое-то умиление в сердце, стосковавшемся по родине. С этим чувством мы подходили к ней, и все нас радовало. Входим в ворота — и радуемся: совершенно русские ворота! Подымаемся на паперть — опять превосходно, совершенно как в России. А уж внутри — прямо сердце радуется. И вдобавок опять чисто русская встреча. Не успели мы войти в церковь, как к жене подошли две простенько одетые пожилые женщины. Волосы на голове у обеих были повязаны повойниками, на плечах шали: наружность чисто народная. Они стали ласкать Сашу, который был действительно очень милый ребенок, заговорили с женой, расспрашивали, кто мы, давно ли за границей. От них так и веяло Россией. Ничего подобного мы не ожидали встретить за границей.

Я сказал уже, что парижская русская церковь имела очень аристократический вид, но от этого она не становилась хуже. По внутренней красоте наш маленький храм мог поспорить с любой парижской церковью, не архитектурными, конечно, линиями, а по своему убранству. Общий характер церкви совершенно противоположен католическому. В ней не было ничего строгого, сурового, повелительного, а всюду только свет, ласка и радость. Обилие окон даст свободный вход лучам яркого солнца. Иконостас сияет позолотой и образами. Красоту иконостаса вообще можно понять только тогда, когда долго его не видел. Конечно, прекрасны и открытые алтари католиков, но ничто не может сравниться с иконостасом, особенно когда он средней высоты. Громадная плоская стена многоярусного иконостаса, какие любят делать в России, как ее ни украшай, все же утомляет глаз, нагоняет несколько унылое ощущение. Она уж чересчур отделяет молящегося от места таинственного явления Христа во храме. Но когда иконостас средней высоты, весь одинаково видимый и оставляющий сверху свободный проход молитве, возносящейся к алтарю, тогда ничего нет красивее его. В русской парижской церкви он был именно таков. Живопись его и по стенам светлая, радостная, и притом очень недурная. Две картины по стенам церкви, близ алтаря, — создания кисти Боголюбова ^{152} — замечательны были даже истинным художеством. Одна, на правой стороне, изображала проповедь Спасителя на озере, а другая — я позабыл что Стенной живописи и икон в храме было вообще изобилие, и вся она — такая же светлая и изящная. Все сияло, кончая большими посеребренными подсвечниками. Все ступеньки были покрыты красивыми ковриками, а пол храма сплошь затянут красно-розовым ковром густого, яркого цвета. Везде, куда ни взгляни, все раскрашено, нигде нет пустого, забытого места и в то же время ничего аляповатого, все изящно, чисто, и все облито ярким светом солнца. Храм как будто говорил посетителю: «Все у меня освещено, мне нечего скрывать в полутьме, у меня все хорошо — можете сами посмотреть».

Я скажу, что для изгнанника, ищущего Бога и родину, эта церковь давала именно то, что нужно, — ласку и привет. Это была освященная храмина, в которой любящий Отец праздновал возвращение блудного сына, ни в чем его не укоряя, а только радуясь и стараясь его утешить. Были в церкви и шероховатости, а именно священник и дьякон с остриженными волосами; дьякон даже и пришел в каком-то пиджаке, Меня коробило это малодушие нашего заграничного духовенства. Священники греческие и румынские свободно ходили по улице в рясах и с длинными волосами, и французы даже внимания на них не обращали, а наши немедленно торопятся преобразиться в мирян. Но эти мимолетные впечатления немедленно исчезли, когда началась служба, стройная и чинная. Хор пел очень хорошо. Он, как я скоро узнал, состоял почти исключительно из французских певчих, но они хорошо знали свои роли, а нерусский акцент совершенно исчезал в пении. Одним словом, все было хорошо.

Я посматривал на Катю, на Сашу. Она видимо была довольна — а он? За него-то я именно и опасался... Он напоминал мне своим видом первое посещение им католической церкви в Ле-Ренси: то же углубленное внимание к происходящему вокруг. Он следил за выходами дьякона и священника из алтаря, прислушивался к хору, к молитвам, в которых для него должно было быть так много хоть отрывочно понятного. Он часто крестился, как я его учил... Но я не мог слишком присматривать, стараясь, чтобы он не заметил моих наблюдений и оставался ничем не отвлеченным от самого себя.

Вот наконец отошла служба. Публика двинулась понемногу расходиться. Тут я уже мог свободно обратиться к нему и взял за руку, поворачивая его к выходу: «Ну что же, Саша, можем уходить» — а сам боюсь, вдруг он скажет, что у католиков лучше, или снисходительно похвалит какие-нибудь мелочи. Но оказалось совсем иное, прямо потрясшее меня.

«Папа, — сказал он, и тут только я, нагнувшись к нему, увидел, что он весь пунцовый, горит как в жару. — Папа, не будем больше ходить во французскую церковь. Будем ходить сюда».

Ах ты, мой милый мальчик! Я не знаю, что со мной сделалось от радости. Эта минута осталась мне навеки памятной, она и сейчас жива во мне. Слава Тебе, Господи! Православная молитва победила, русская церковь вызвала у моего мальчика добровольное присоединение к православию!

Веселые вышли мы со службы, но только порядочно усталые. «Пойдем посидим в садике», — сказала жена. Пошли, нашли себе скамеечку, уселись. Сад продолжал поддерживать иллюзию, будто мы попали в Россию. Во французских садах все чисто, аккуратно, правильные клумбы, вычищенные дорожки. Здесь — все запущено, кусты разрослись, как им вздумалось, не подрезаны, не подстрижены. На дорожках, не чищенных, видимо, по целой неделе, кое-где пробивалась травка, на траве меж деревьев не клумбы, а какие-то полузаросшие пучки цветов. Не страшно, если даже и потопчешь что-нибудь. На другой скамейке мы заметили одну из женщин, подходивших к нам в церкви. Катя всмотрелась и встрепенулась: «Смотри, смотри, ну право совсем точка». Она в России называла «точками» разных церковных приживалок, богаделок и тому подобных существ, обыкновенно присосеживающихся к духовенству, когда оно ходит по домам с крестом или на молебен. Скромная, съежившаяся «точка» стоит всегда в хвосте духовенства и молчаливо протягивает руку, когда хозяева начинают оделять батюшку, псаломщика, трапезника, просвирню и прочих крупных и мелких служителей алтаря.

Жена встала, перешла на скамейку к «точке» и пустилась с ней в длинную беседу. Мне наконец даже надоело. Я кликнул:

— Катя, домой пора...

— Сейчас, сейчас.

Приходит, улыбаясь, и говорит:

— А ведь представь, действительно оказалась точка.

Потом ока еще не раз разговаривала с нею. Эта женщина была в услужении у каких-то важных господ и приехала вместе с ними в Париж. Здесь они ее отпустили и уже не взяли с собой обратно в Россию. Так она и приютилась после того около церкви, кое-чем помогая в ее чистке и уборке, питаясь чем Бог пошлет, а впрочем, не жалуясь на судьбу, смиренная и покорная выпавшей ей доле.

На пути к трамваю мы, конечно, зашли в русскую булочную и накупили несколько мешочков плюшек и прочих разных разностей. С удовольствием мы начали ими закусывать, но никому, кажется, русские хлебные изделия не понравились так, как Саше. Уписывая за обе щеки пышную сайку, он только похваливал и восхищался, как хорошо все русское.

Веселые возвращались мы домой, обмениваясь впечатлениями от русского уголка Парижа. Высказывал свои ощущения и Саша. Он был в восторге от всего, но особенно почему-то поразили его выходы дьякона и молитвы ектиньи. Молитва дьякона, чтение Евангелия, каждение — все это как будто подчеркивало для мальчика все моменты богослужения, которое глубоко запечатлелось в душе его.

Разумеется, это первое богомолье не осталось у нас последним. Нас и самих потянуло в церковь, да и Сашину просьбу нельзя бы не исполнить. С тех пор он уже ни разу не был больше в католическом храме, да и я перестал в них ходить. Незачем было искать у чужих людей духовного подаяния, когда найден был свой источник неистощимой пищи. Мы не могли бывать на ru Daru слишком часто, но пользовались всяким благоприятным случаем повторять наши богомолья, с которых возвращались каждый раз со светлой душой и с мешочками, полными русских печений.

Посещение булочной сделалось у нас навсегда одним из пунктов программы богомолья, а в самой церкви наш Саша насмотрелся самых разнообразных служб, перед которыми у него померкли все католические воспоминания.

Наша парижская церковь была очень богата средствами вследствие множества богатых русских семей в Париже. Убранство ее приспособлялось к богослужению с роскошью, какую не часто увидишь и в России. Помню, как поразила нас внешность храма Великим постом. Эта светлая, радостная церковь вдруг вся преобразилась. Она окуталась трауром. Образа, затянутые крепом, полы, покрытые черным сукном, черные облачения духовенства сразу переносили нас в область покаянной молитвы. Жена, бывшая потом в церкви без меня, с одним Сашей, на выносе плащаницы, рассказывала о роскошном ее убранстве. Цветы не только покрывали плащаницу, но были насыпаны благоухающим ковром по всему полу. Жена и Саша подобрали себе тогда на память несколько цветочков...

Много лет прошло со времени этих наших богомолий, но не забудутся они никем из нас и до конца дней. Спасибо же тебе, маленькая, уютная церковь на ru Daru, перед которой я так долго, по неведению, погрешал в своих мыслях.