Ночной Париж

— Не хотите ли побродить ночью по городу? — сказал мне младший Р. — Мне хочется развлечь брата. Он страшно затосковал.

Старший брат действительно находился совсем в меланхолии по случаю очень сложных и неприятных «сердечных» дел.

Шляться по ночному Парижу без солидной компании сопряжено с некоторым риском. Я же еще ни разу не видал ночных притонов города и согласился очень охотно. Они прихватили и еще кого-то из своих приятелей. Может быть, это был «юнак» серб Павел Маринкович.

Есть (по крайней мере, было тогда) два ночных Парижа. Один по преимуществу сосредоточивается на Монмартре — и это Париж безобидный. В то время когда другие части города уже погружаются в сон, здесь все сверкает освещением, гремит колесами экипажей, шумит человеческими голосами. Множество магазинов открыто. Рестораны наполнены, пожалуй, все. Кое-где светятся окна и двери газетных редакций, в верхних этажах которых в важных случаях являются световые транспаранты с последними известиями. В таких случаях около собираются кучки народа или даже толпа. На улицах народа не очень много, но он очень шумлив, потому что среди прохожих множество знакомых между собою. Это публика совершенно специальная: журналисты, актеры, художники, кокотки и разного рода кутилы. Журналисты имеют свои излюбленные рестораны, куда забегают из редакций с корректурами и где составляют свои репортажи. Обычно в этом случае приходится повидать сотоварищей по ремеслу, проверить свои сведения, повыпытать, что можно, у других и в обмен поделиться с ними своей дневной добычей. К этому необходимому для всех «сословию» осведомителей, постоянно бегающих то в редакции, то обратно в свои рестораны, присоединяются актеры, возвращающиеся из театров, и всюду шляющиеся художники. Простые гуляки, разумеется, рады вертеться всюду, где шумно и весело.

Тут, помнится, был где-то и «Chat Noire» («Черная кошка»), некоторое время высоко знаменитый ночной ресторан.

Мы не заходили в эту ночь в «Chat Noire», но заодно скажу о нем несколько слов.

В Париже всюду и всегда заманивают публику какими-нибудь новыми выдумками. В то время таким «последним словом» явился ресторан «Chat Noire».

Это была затея артистическая, причудливая и немножко декадентская. При входе посетителя встречал швейцар, одетый в форму академика. В той же форме щеголяла вся прислуга. Разумеется, ресторан в смысле кухни, мебели и т. д. был, можно сказать, первоклассный, но его обстановка была наполнена сценами из популярной французской сказки о черной кошке. Тут были и чучела черной кошки, а все стены расписаны эпизодами из сказки. Всюду так и смотрели со стен стаи кошек.

Когда я уселся за столиком, из соседней комнаты раздались гармонические звуки своеобразной музыки. Комната была занята какой-то специальной компанией, так что войти туда не полагалось, но сквозь открытые двери было видно, что там делалось. Мужчины и женщины в изящных костюмах расселись в кружок на полу в непринужденных позах. Некоторые мужчины были без сюртуков, в одних жилетах, как обычно делается во Франции на каких-ни-будь загородных пикниках. Комната была слабо освещена, и разговоры велись вполголоса. Несколько человек, а может быть, и все играли на мандолинах, составляя очень мелодический концерт. Тут же на полу стояло перед некоторыми разное угощение. Такое полу-молчаливое занятие музыкой продолжалось довольно долго. Потом некоторые мужчины и дамы встали и начали танцевать, проскальзывая ловко между теми, которые продолжали сидеть на полу. Не знаю, чем кончилось это времяпрепровождение. Надоело сидеть, и я ушел.

В «Chat Noire» постоянно оказывались какие-нибудь такие эксцентричности или вообще новинки. В то время там появился Каран д’Аш — псевдоним одного русского француза, фамилию которого я забыл. Он был артист по вырезыванию из бумаги разных фигурок и сцен, которые давали на экране теневые изображения. Он так же искусно делал разные изображения несколькими штрихами карандаша. Отсюда и его псевдоним — Каран д’Аш. Некоторое время он был очень популярен среди богатого и артистического слоя, жаждущего изящных причуд. Таков был один ночной Париж, если и не всегда беззаботный, то веселый и жизнерадостный.

Другой ночной Париж совсем иной. Он ютится в окрестностях центральных рынков, беден, грязен, печален, даже когда веселится, и страшен для «посторонних». Он состоит из элементов всех степеней бесприютности и преступности. Этот Париж вливает самые свирепые волны в революционные бури и находится под вечным надзором полиции. Для удобства этого надзора кабаки, где ютится эта публика, разрешается держать открытыми всю ночь.

В эти печальные места, давшие Эмилю Золя его «Западню», и отправилась наша компания. Сюда и нужно ходить, когда на душе тоска, тянущая слиться с тоской общечеловеческой.

Здешняя публика вовсе не тоскует непременно. Она и разгульно кутит, она и развлекается, и сговаривается на разное воровство и грабежи, и делится плодами своей «работы». Но чем бы она ни занималась, на ней лежит печать отверженности, затоптанности в «социальную тину», кто бы ни был виновен в этом погружении человека «на дно» общественной жизни.

Мы вошли в грязную комнату, где за стойкой стоял хозяин заведения, с подозрительным лицом и такой же грязный, как его харчевня. Тут же вертелись два-три его garson’а. Они по нашим костюмам и физиономиям тотчас же поняли, что мы из другого мира и пришли только полюбопытствовать. Мы спросили, нельзя ли чего выпить, и перед нами тотчас раскрылась дверь во «внутренние апартаменты». Это были свободные подземелья, коридорами расходившиеся в разные стороны.

Если в самой первой комнате было очень скудное освещение, то в подземном коридоре свет едва брезжил. Подземелье было довольно высокое и широкое. Человек пять, даже шесть могли бы пройти здесь рядом. Освещение же шло от слабых рожков газа, находившихся на стенах свода, в большом друг от друга расстоянии. Здесь было положительно жутко.

Гарсон некоторое время шел впереди и пригласил нас в комнату с правой стороны коридора. Она также имела дверь, которую он потом закрыл. Гарсон спросил, что нам принести. Мы заказали вина.

Комната представляла такое же сводчатое подземелье, немножко посветлее коридора. Мебель состояла из грубых деревянных столов и табуретов. Помещение было не очень уж тесное, шагов по двенадцать в длину и ширину. За другим столом у стены сидел, склонив голову на руки, довольно обшарпанный субъект. Он взглянул на нас; лицо было печально, но не имело ничего отталкивающего. Мы вполголоса обменивались впечатлениями от этого логовища, как-то стесняясь громко выражать тягостное чувство, производимое всей грязной, зловещей обстановкой. По французскому обычаю, мы, входя, мимоходом сказали этому господину: «Bonjour, monsieur». Он ответил, и, следовательно, мы как бы познакомились.

Пока мы ждали своего вина, сосед обратился к нам:

— Что, господа, пришли взглянуть на здешние трущобы? Вы, кажется, иностранцы.

Мы ответили, что действительно иностранцы.

— Да, господа, не роскошно здесь и не весело. А ведь не сразу попадает сюда человек. Видел и он лучшее, а потом приходится спуститься. C'est la vie.

В это время принесли вино. Старший Р. любезно предложил ему выпить стаканчик. Он подсел, а гарсон побежал за стаканом. Мы попробовали выпить этого вина, но буквально не было возможности. Я бывал и едал в обыкновенных харчевнях, пил в них и «синее» вино — конечно, первой степени гадость. Но все же его можно было пить хотя бы морщась. А то, что дали нам теперь, было нечто выше сил человеческих. Наш компаньон, однако, пил. Наши же стаканы так и стояли без дальнейшего употребления. Между тем совестно было сказать, что это какая-то гнусная отрава: это бы обидело нашего собеседника, который пил свой стакан.

Но, к сожалению, он оказался скорее какой-то молчальник. Нас он стеснял, а сам оказался совсем неразговорчив. Видно, это был человек несчастный, но порядочный и не без чувства собственного достоинства, не хотел раскрывать своего горя, потому что это было бы выпрашиванием помощи. Оба Р. были люди не из бедных и в другом месте, вероятно, сами бы ему что-нибудь предложили. Но здесь прямо страшно было обнаружить деньги в портмоне. Из-за дверей порой доносились грубые, пьяные голоса, и в этом каменном мешке, казалось, можно задушить человека так, что и не услышит никто. Правда, нас было четверо, но все-таки...

Все это становилось скучно.

— Ну что ж, господа, пора уходить!

Мы позвали гарсона, расплатились, оставив невыпитым вино, и вздохнули свободно, когда снова очутились на улице, за пределами этой каменной берлоги.

— Нет ли, господа, чего-нибудь поинтереснее?

Старший Р. предложил кафешантан, где собираются те же ночные элементы. Не помню теперь, где он помещался, но пришлось идти далеко по улицам почти безлюдным. Зато в кафешантане — целая толпа. Большая грязноватая зала, довольно скудно освещенная, была сплошь набита мужчинами и женщинами, угощавшимися за множеством столов и столиков. Сильно прокуренный воздух жужжал голосами. Присели и мы, спросили себе «боки» — пива, которое, во всяком случае, можно было пить, и начали наблюдать окружающую толпу.

Здесь было гораздо уютнее, чем в мрачных притонах, только что нами оставленных. Публика была очень пестра. Кругом виднелось множество потертых костюмов, иногда совсем оборванных, но были и весьма приличные, так что наша компания не обращала на себя никакого внимания. Дамы вообще также не блистали костюмами, но и между ними кое-где виднелись нарядные особы. В общем, все было оживленно, кое-где слышался смех. Словом, можно было отдохнуть.

Время от времени на эстраду выходили певцы и певицы и развлекали публику песнями. Все это были отбросы кафешантанных артистов, особенно певицы — с крикливыми голосами, бравшие больше бравурностью арий. Но вот явился один персонаж, особенно привлекший мое внимание.

Этот уже немолодой человек в очень обшарпанном платье видел, конечно, лучшие дни, прежде чем спустился до отбросов кафешантанов. У него когда-то был голос, теперь совсем надтреснутый, было и умение владеть им и осталось до сих пор артистическое чувство. Песня, им спетая, меня прямо захватила и содержанием, и выражением, захватила, видимо, и публику.

Он пел о любви бедняков, таких, как он, таких, каких было много среди слушателей, про любовь выброшенных из жизни, но сохранивших в себе чувство более чистое, нежели у роскошествующих богачей...

У меня навеки осталась в памяти эта ария. Она начиналась грустно, задумчивыми нотами. Видно было, что автор, может быть сам певец, хорошо узнал на себе жизнь в мансарде, где холодно, когда плохая погода, и удушливо жарко, когда начинает припекать солнце. Но ария заканчивалась какими-то торжествующими нотами... несмотря на тяжесть жизни. Она пела победу человеческого чувства над бедностью и бесприютностью и производила неизгладимое впечатление. Этот обшарпанный певец был большой художник, и, слушая его, я невольно думал: какие обстоятельства, какие несчастья истрепали его и сбросили сюда, на нижние этажи социальной жизни, в бедные приюты униженных и отверженных? А впрочем — надо и им иметь своих певцов, способных немного утешить страдающую душу.

Время, однако, подходило уже к утру, и, порядком усталые от бессонной ночи, мы двинулись домой.

Над темным городом висело небо, уже алеющее на востоке. Воздух был свеж. Наш путь шел на Halles Centrales — центральные рынки. Улицы были совершенно пустынны, и только время от времени издалека слышалось громыхание колес крестьянских телег. Они уже тянулись к рынкам, совершенно как на представлении «Чрева Парижа» Золя. Огромные ломовые лошади медленно тянули эти тяжелые возы с колесами, способными выдержать, кажется, огромную пушку, и в беззвучном ночном городе грохот этих колес был слышен за целую версту. На пути мы увидели еще светящийся ресторан: значит, тоже из специальных, не запирающийся до самого утра. Мы заинтересовались зайти.

Интересного, однако, ничего не нашли. Ресторан был довольно приличен, с обычными парижскими столами под мрамор. На одном из них растянулся какой-то представитель бесприютной публики и крепко спал на своем каменном ложе. Никто его не прогонял. Мы немножко отдохнули и пошли к Halles Centrales, уже начинавшим оживляться.

Крестьянские возы кое-где сгружали свою клажу. Dames des halles, рыночные торговки, дюжие и смелые, кое-где на тротуарах начали готовить завтрак для ранних потребителей. У них кипели огромные котлы цилиндрической формы, а около на переносных железных очагах шипели жареная картошка, мясо и рыба. Вкусный запах жареного разносился в воздухе.

— Э, художники, поосторожнее, — покрикивали время от времени на нас dames des halles, когда мы, проходя, рисковали задеть их кухни...

Солнце брызнуло первыми лучами, когда мы сворачивали домой через Pont Neuf на Сене.