XI

Днем покорения Западного Кавказа и окончания 50-летней войны с черкесами официально считается 21 мая 1864 года. В этот день отряд генерала Геймана ^{14} занял какие-то высоты Кавказских гор, еще не бывшие в нашей власти, и перевалил через хребет к морю. Генерал Гейман был храбрый и умный офицер, но собственно 21 мая не совершил никакого подвига, потому что на этом месте окончания войны не было уже никакой битвы. Это было просто занятие последнего пункта черкесской территории. Император Александр 11 желал, чтобы знаменательное событие было совершено великим князем Михаилом Николаевичем, которого он только что назначил наместником Кавказа. Предполагалось, что таким образом честь покорения Западного Кавказа достанется ему. Поэтому последний переход через хребет сберегался для великого князя, который и спешил для этого на военном пароходе к, кажется, Вельяминовскому укреплению. Но Гейман вовсе не желал сделать ему этого подарка, закончил дело сам, и когда великий князь высадился на берег, то был встречен на пристани генералом Гейманом, который торжественно поздравил его высочество с окончанием Кавказской войны... Эта штука была с веселым хохотом приветствуема всем боевым офицерством, которое терпеть не могло «петербургских» щеголей, приезжавших постоянно пожинать лавры боевого офицерства и получать награды за чужие труды и подвиги. Но понятно, что подвиги генерала Геймана нимало не понравились великому князю, и военной карьере генерала наступил конец. Он затем уже постоянно оставался в тени, несмотря на все свои таланты и заслуги. Правду сказать, с политической точки зрения поступок Геймана не безупречен, потому что для нового наместника было бы действительно важно иметь некоторый вид завершителя дела своего предшественника. Впрочем, великий князь обошелся прекрасно и без этой чести. Он сам по себе умел сделаться популярным, и из всех русских начальников края ни один не пользовался такой любовью грузин, как он.

Все самые горячие годы изгнания горцев прошли, таким образом, перед нашими глазами. При нас же началось и преобразование всего края сначала на полугражданский, а потом и общегражданский лад. Отец, мама и сестра прожили в Новороссийске и до того времени, когда он стал обычным русским губернским городом, и по всей Черноморской губернии только кое-где развалины аулов да многочисленные одичавшие сады напоминали, что здесь когда-то жили черкесы.

Наиболее своеобразный вид жизнь края имела, конечно, в годы войны. Русские завоеватели были полны оживления. Они, по глубокому своему убеждению, являлись совершителями великою исторического дела. Черкесов бедствующих они жалели и помогали им. Но все сверху донизу вполне разделяли евдокимовскую идею об изгнании черкесов как единственном средстве окончить полувековую борьбу. Такое самосознание совпадало и с личными интересами, потому что с военными действиями соединялись награды, повышения по службе и т. д. Тон жизни был бодрый и оживленный. Я упоминал, что мы жили в некоторой блокаде. В таком же положении находились и другие укрепления новосоздаваемой станицы. Но военное население этим не смущается и умеет жить весело среди опасностей. В то время когда с горцами еще повсюду дрались, когда происходили такие происшествия, как захват горцами генерала Кухаренко, в отрядах или гарнизонах, случалось, устраивались веселые балы, на которые приглашались гости из других отрядов. По мню, как рассказывала об этом одна наша знакомая, молоденькая m-lle Казиляри, вышедшая замуж за капитана Ардюсера (собственно, полная его фамилия была Ардюсер фон Гогендакс де ла Бельтацо). Они стояли, помнится, в укреплении Абин, а в отряде Крымской станицы офицеры устроили бал. Как удержаться от желания потанцевать? Сообщений нет, экипажа не найдешь, да и опасно: в экипаже от черкесов не ускачешь. И вот абинские дамы наряжаются в бальные платья и в сопровождении своих вооруженных кавалеров мчатся верхом на праздник за два десятка верст. Конечно, платья помяты, запылены, а то и забрызганы, и перед балом с ними приходится много повозиться. Но зато как веселы эти танцы с приключениями!

Бесшабашная военная жизнь создавала приключения и более необыкновенные. Как-то казачий офицер оскорбил (кажется, назвал подлецом) драгунского. Вызвать на дуэль — по военному времени невозможно. Тогда драгун приглашает с собой нескольких товарищей и едет к казакам, у которых давали бал. Войдя в собрание, драгун нашел своего обидчика и закатил ему здоровенную оплеуху. В тот же момент драгуны выбежали, вскочили на коней и — марш восвояси. Казачий офицер велит бить тревогу, командует взводу казаков: «На коней!» — и мчится во весь дух за драгунами. Могла выйти очень скверная штука — междоусобная битва войск разных оружий, но, к счастью, казаки не догнали драгунов. Не знаю, чем окончательно разрешилась эта история.

У нас в Новороссийске с увеличением числа войск жизнь тоже очень оживилась. Тогда к нам назначили нового воинского начальника, генерала Лыкова. Кстати сказать, мы в это время переменили квартиру и заняли один из казенных домов в ряду тех, которые тянулись к дому воинского начальника. Их и всего-то было четыре дома: в одном поселились мы, в другом — адъютант Бабича Кучковский, выздоравливавший от ран, в третьем была канцелярия воинского начальника, а в четвертом — он сам. Одно время в Новороссийске почему-то проживал генерал Бабич, который занимал дом около крепостных ворот. Это был самый популярный между казаками генерал, и сам еще совсем проникнутый стихиями казачьего быта и характера. Казаки, между прочим, считали его заговоренным, заколдованным и были уверены, что его не берут ни шашка, ни пуля. И действительно: черкесы никого не старались убить так настойчиво, как Бабича, разорителя их земли, и никогда им это не удавалось. Из-за него погибло немало других лиц. Я уже упоминал о горькой судьбе Кухаренко, принятого за Бабича. Другой случай, мне известный, относится к капитану Кучковскому. Это произошло еще в Адагумском отряде. Несколько черкесов успели в какой-то схватке пробиться до Бабича и бросились на него в шашки. В первый момент никто не подоспел на выручку генералу, кроме его адъютанта Кучковского. И что же? Кучковский был искромсан шашками и долго потом проболел, а Бабич не получил ни одной царапины. Несколько времени спустя черкесы стреляли в Бабича, ехавшего с оказией через Маркотх, по старой дороге. Но Бабич и тут остался невредим, а предназначенная ему пуля засела в горле доктора Селицкого, ехавшего около него. Так в течение своей долгой боевой жизни (до самой войны 1877 года) Бабич, вечно находившийся в огне, ни разу не был ранен и умер в старости своей смертью.

Он был большой любитель пения, и около его квартиры хор казаков каждый почти вечер пел песни. Новороссийская публика, гулявшая по нашему крепостному «проспекту», любила собираться поблизости слушать этот хор. Казаки вообще музыкальны и пели прекрасно то разные думы про старину, то песни юмористические или воспевающие любовь. Одна, очень бойкая, относилась специально к Бабичу:

Як прикажет Бабич бить,

С плеч головонька летить,

Ой лихо-молодцы,

Храбри, брави кубанци...

Репертуар был исключительно малороссийский, за исключением заключительной песни, относившейся к каждому начальнику, когда ему пел солдатский хор:

Мы тебя любим сердечно,

Будь нам начальником вечно,

Всякий с тобою нам край

Кажется рай, рай, рай.

Далее говорилось, что они рады за него идти в огонь и в воду, во всякую бурю и непогоду, и в заключение:

Рады с тобой веселиться,

Рады допьяна напиться,

Вот и бутылка, стакан.

Выпей, хозяин, прежде сам... —

при этом певцов действительно обносили доброй чаркой водки.

Воинским начальником был тогда генерал Лыков, добрый наш знакомый, Аполлон, кажется, Григорьевич... Отчество я что-то позабыл. Жена его, Анна Яковлевна, была дочерью генерала Кухаренко. Сам Лыков был крупный, красивый мужчина, в молодости порядочный гуляка, не очень далекий, но храбрый и находчивый офицер. Как все сильные, крупные мужчины, он был флегматичен, пока у него не накипал гнев, разражавшийся целой бурей. Он хорошо знал кавказского солдата и умел с ним обращаться. Однажды, когда он еще не был генералом, ему пришлось штурмовать очень сильный черкесский завал, со множеством защитников. «Вижу я, — рассказывал он потом, — что мои солдатики что-то приуныли, подозрительно посматривают на завал, мнутся... Что тут делать! Надо их как-нибудь ободрить... „А что, ребята, — говорю, — завал-то, кажется, очень сильный?“ Тут со всех сторон отзываются: „Точно так, ваше высокоблагородие, сильный, трудный завал“. „То-то, — я говорю, — сильный, не сдастся сам. Значит, нужно брать!“ Послышался смех, развеселились. Я крикнул „ура!“, и смяли черкесов... Конечно, немало и наших уложили».

У Лыковых часто собиралось крепостное общество поиграть в карты, попить чайку, поболтать. Против нас сначала жил инженер Суходольский, Константин Викентьевич, с женой, Жозефиной Станиславовной, дочерью Эмилией и сыном Вячеславом, сверстником моего брата. Эмилия была молоденькая девушка, не столько хорошенькая, сколько привлекательная, кокетливая и с головой, набитой романтическими мечтаниями, а впрочем, очень милое и доброе существо. Это была семья тоже наших добрых знакомых. Вообще, у нас было много друзей-поляков. Отец относился к полякам крайне своеобразно. Среди них было множество лиц, которых он любил и уважал, как Янковский, Гутовский и т. д. С Гутовским он находился в постоянной переписке, которая велась на латинском языке. Оба одинаково хорошо знали по латыни. Нужно заметить, что Гутовский был действительно превосходный человек, редкой честности и в то же время деловитый. Впоследствии он стал темрюкским городским головой и пользовался среди населения чрезвычайной популярностью. Но, любя многих поляков как отдельных личностей, мой отец относился к польской науке презрительно, считал ее двоедушной и легкомысленной. «Подлый лях» — было его обычное выражение... Разумеется, он не оскорблял поляков выражением этих своих чувств, но когда дело доходило до политики, то не стеснялся обрывать их самым резким образом. Тогда в Польше шло повстание, которому поляки, разумеется, сочувствовали. Однажды, помню, мы большой компанией гуляли за городом по лесу. И вот проходим в одном месте под роскошным великаном дубом. «Экое чудное дерево, — заметил отец, — дюжину повстанцев можно бы повесить на ветвях!..» А среди гуляющих было два-три поляка...

Впрочем, вообще с поляками у нас жили дружно, да и сами поляки Кавказской армии относились к русским лучше, чем где бы то ни было. Военное, боевое товарищество всех связывало. Это можно сказать и о других национальностях. Все, кого называли «благородными» и «образованными», составляли дружное, сплоченное общество. В сторонке от него стояли только купцы, но они уж никак не могли назваться образованными. По большей части это были даже не русские, а греки, люди совсем другой цивилизации, по-русски даже и говорившие плоховато. В стороне от общества стояло и духовенство, как по всей, впрочем, России. У нас в Новороссийске мы застали священника отца Иоанна Костянского. Это был вдовый военный священник, отправлявший, впрочем, духовные обязанности для всего населения, быстро у нас возраставшего. Трудно сказать, хорош ли он был или плох. С одной стороны, пожалуй, очень плох. По своему вдовству он сожительствовал с какой-то бабой. Пить он так любил, что его можно назвать почти пьяницей. Никакой благоговейности у него не было. Он был неудержимый до болезненности хохотун. Один раз, помню, мылись мы — отец, я и отец Иван — в госпитальной бане, которой тогда, как единственной, пользовалось все новороссийское общество. Кончили мыться и выходим в предбанник. Отец и говорит ему: «Ну, батюшка, с мылом изыдем...» «Ха-ха-ха! — расхохотался наш отец Иван и долго не мог успокоиться, все хохотал и повторял: — С милом изыдем». На другой день, в воскресенье, отец был у литургии. Когда отец Иван по окончании службы вышел и сказал: «С миром изыдем», он нечаянно взглянул на отца и, припомнив вчерашнее, до того был охвачен порывом к хохоту, что едва мог прочитать молитву. Не помню я у отца Ивана никаких проявлений «пастырства», кроме требоисправления. И однако же народ его до чрезвычайности любил. За что? Значит, было в нем нечто доброе. Знаю я, что он был необычайно бескорыстен, ни с кого не требовал денег и не гнался за ними. На требы являлся внимательно, без задержек. Может быть, за ним и еще что-нибудь было хорошее. Как бы то ни было, когда его изгнали из Новороссийска, толпы народу сокрушались об этом и провожали его. А изгнали его, когда Новороссийск стал превращаться в город и духовные власти сочли неприличным держать в городе такого «безобразника». Отца Костянского перевели в какую-то крепость в Закаспийской области, и, повторяю, толпы жителей с горем провожали его в изгнание. О нем еще более вспомнили при его преемнике. Новый священник представлял полную противоположность распущенному Костянскому. Он был тих, приличен, необычайно чистоплотен, одет с иголочки, носил даже крахмальные воротнички и манжетки и был из образованных. Но недолго он прожил с паствой. Его конец поразил население ужасом. Он — повесился...

Когда силы черкесов были сокрушены и окрестности Новороссийска на десятки верст кругом превратились в необитаемую пустыню, полную свежей сочной красоты, у нас начались прогулки за город, устройство пикников и т. п. Моя мама, страстная любительница природы, чуть ли не первая начала устраивать пикники с небольшой дружеской компанией, человек десять—пятнадцать. Мы ездили и в лес, но особенно облюбовали ущелья, которые прорезывают правую сторону Цемесской долины приблизительно через каждую версту. Мы их называли по счету: «первое ущелье», «второе ущелье» и т. д. Дальше десятого ущелья редко заезжали и больше любили средние: четвертое, пятое, чтобы иметь время достаточно нагуляться. Дивные это были места. Внизу — обыкновенно зеленеющая поляна, прорезанная оврагом со светлым, свежим ручьем, журчащим по камням. Выше ущелье начинало обрамляться перпендикулярными обрывами каменных пород, лежащих слоями одна на другой. Иногда обрывы были громадны. Но местами среди них были и некрутые подъемы, заросшие кустарником и лесом, точно так же, как и плоскогорья между ущельями. Все свежо, все благоухает, всюду масса цветов. Между кустарниками множество жасминов, одичалые груши и яблони осыпаны бело-розовыми цветами. Масса душистого шиповника. Местами попадались целые лески его, покрытого красно-бурыми метелками цветов. Иногда можно было попасть и в заросли «держи-дерева» — кустарника со множеством шипов, крепких, острых, загнутых как когти дикого зверя; в нем одежда рвалась в клочья, и всякий сторонился подальше от этого неприятного куста. Было также много терна, пока он не вымерз в одну жестоко холодную зиму. Над ручьями всюду масса орешника и кизила, унизанного ярко-красными ягодами, а среди кустов и на полянах — ажина со сладкими, вкусными ягодами... Кругом приволье и полная тишина, нарушаемая только чиликаньем разных птичек. Нигде ни признака человеческого существования. Звери тоже почти никогда не попадались, их распугивал шум гуляющей компании. Очень редко приходилось наткнуться на диких свиней или шакалов. Эти звери, как и волк, чаще встречались во время одиночных прогулок. Впоследствии мне приходилось видеть также диких кошек. Но, заслыша шумную компанию, все эти лесные обитатели скрываются раньше, чем люди успевают их заметить.

Веселы были эти наши прогулки. Наметив какое-нибудь удобное местечко, делаем, бываю, привал, лошади распрягаются и пасутся тут же, а мы раскидываемся где-нибудь у родника или прозрачного ручья. Одни собирают валежник и зажигают костер, другие разбредаются по горам и лескам, собирают ягоды, кизил, орехи. Моя мама оказалась неутомимым ходоком и взбиралась на такие крутизны, что и мужчины не могли за нею угнаться. Нагулявшись досыта, все собирались у привала, тут варили чай, стряпали кулеш на костре, иногда жарили шашлыки из взятой с собой баранины и пировали среди рассказов о том, кто что видел, или о приключениях во время прогулки. Мы таким образом объездили все окрестности, иногда забирались очень далеко, иногда намечая и места, которые потом приобретали под хутора. Так был выбран и наш хутор. Забравшись за нынешнюю деревню Борисовку, мы нашли очень красивое местечко, которое узнал отец: здесь он в первый раз был в бою с черкесами. Он стал осматривать все кругом и скоро нашел пожарище и развалины того аула, который они тогда штурмовали. Здесь-то наши и купили себе скоро двадцать десятин земли под хутор. На это место потом мы много раз ездили, осматривая его подробно, прежде чем решились на покупку, хотя и за грошовую цену. Казна сначала отдавала участки совсем бесплатно, но с обязательством в течение, помнится, пяти лет возвести хозяйственные постройки и развести сад или виноградник на, кажется, одной пятой доле участка. Потом было разрешено брать участки по десять рублей десятина, уже без всяких обязательств. Отец предпочел последнюю комбинацию.

Такие пикники были в большом ходу в Новороссийске. Но в нем иногда устраивались и крупные празднества за городом. Первым опытом был вечер, данный моряками не дальше как в развалинах серебряковского дома. Моряки — удивительные искусники создавать истинные феерии на пустом месте. Они задрапировали стены флагами, которые имеются на судах в бесчисленном количестве: национальные флаги всех государств земного шара, все русские флаги, сигнальные флаги. Масса нарубленных ветвей явилась на помощь драпировке. Землю в залах очистили от камней и мусора, утрамбовали и затянули парусом. Парус дает пол гладкий и скользкий, как паркет. Здесь под звуки военного оркестра отплясывали все барышни и молодые дамы целого города, а кавалеров в избытке дали местные войска и военные суда. Приглашенные нашли на празднике и обильное угощение. Вечер удался на славу и был предметом долгих разговоров, пока его не затмил праздник, данный новому атаману Кубанского войска — графу Сумарокову-Эльстону. ^{15}

Эльстоны — петербургская придворно-чиновничья семья, известная бездарностью и красотой своих членов. Об Австрии когда-то шутили: «Tu, felix Austria, nube!» («Ты, счастливая Австрия, заключай браки!») То же можно сказать о фамилии Эльстонов. Ее карьера совершалась посредством счастливых браков. Наш Эльстон женился на богачке графине Сумароковой, причем обе фамилии были объединены. Так явились графы Сумароковы-Эльстоны. Впоследствии сын этого графа женился на еще более богатой княгине Юсуповой, с новым объединением фамилий. Явились князья Юсуповы-Сумароковы-Эльстоны. Как известно, этот князь Юсупов был во время всемирной войны московским генерал-губернатором. У Эльстонов все высокие их должности неизменно заканчивались скандалами. Наш атаман кончил тем, что, вздумав обезоруживать черкесов (на плоскости), приказал по случаю их нежелания выдать оружие стрелять и толпу картечью и перебил множество людей. Это грозило вызвать общее восстание только что поселенных горцев, и резвого не по разуму атамана убрали с места. У князя Юсупова, как известно, генерал-губернаторство ознаменовано было страшным погромом немцев в Москве и закончилось таким же отзывом с должности... Таковы фамильные судьбы Эльстонов.

Но праздник нашему Эльстону был дан тогда, когда он еще не отличился расстрелом мирной толпы черкесов. Он тогда только что приехал, и военные с моряками устраивали свое торжество не столько для начальства, как для того, чтобы самим повеселиться. Место праздника было выбрано в большом новороссийском лесу, на поляне, которая с тех пор получила в народе название «графской поляны» или «гульбища». Соединенные усилия военных и моряков создали здесь истинные чудеса, которые стоило посмотреть. В диком дремучем лесу как по мановению волшебного жезла явились роскошные палаты. Основанием их послужило несколько огромных деревьев с гладко обрубленными ветвями. На этих столбах положили длинные перекладины, забранные парусами. Так образовалась крыша. Несколько врытых в землю столбов, точно так же обтянутых парусами, образовали стены вокруг всего этого гигантского шатра и внутри его — для отдельных комнат: танцевальной залы, столовой, разных гостиных и т. д. Все это было прикрыто и разукрашено зеленью и флагами, так что невозможно было и догадаться о легком материале постройки. Полы под паркет были, конечно, сделаны из парусов, туго натянутых на гладкой, утрамбованной земле. Танцевали до упаду. В лесу гремел огромный оркестр духовой музыки. Ночью был сожжен роскошный фейерверк. Поляна, на которой толпились многие десятки экипажей съехавшихся гостей, была всю ночь освещена кострами. Что касается комнат и зал шатра, они освещались множеством канделябров из штыков, воткнутых в обручи из веток. Свечи вставлялись в ту часть штыков, которые примыкают к стволу ружья. Понятно, что гостям был подан ужин и всякое угощение соответственно общему великолепию торжества. Пляски шли чуть не до утра. Это «гульбище» в честь Сумарокова-Эльстона было совершенно исключительное, надолго памятное всему населению.

Но я помню и более скромные пикниковые поездки, на которых мы проводили время не менее весело. Один раз Суходольский с офицерами своего отряда пригласил знакомых прогуляться на вновь пролагаемую дорогу в Крымскую через Неберджайское ущелье. Я говорил, что еще до нашего приезда в Крымскую станицу на Липки была проведена дорога через Маркотх. Но ее построили неудачно: во-первых, с очень крутым подъемом, во-вторых, на таком месте хребта, на котором всего сильнее бушует норд-ост, способный не только замучить людей и лошадей, но даже сбрасывать повозки. Суходольскому было поручено проложить новую дорогу, несколько верст левее, через живописное Неберджайское ущелье. Там было сравнительно тихо, а местами вполне затишно, и Суходольский повел дорогу с.небольшим уклоном, хотя, конечно, она от этого вышла более длинной. В это время она была доведена до самого перевала и начинала спускаться к Липкам. Я видел много знаменитых живописных мест на Кавказе, в Швейцарии, Савойе, и скажу, что эта дорога через Неберджайское ущелье по красоте выдержит какое угодно сравнение. В ней нет ничего подавляюще грандиозного, и самый хребет здесь едва доходит до 2000 футов. Но она, со своим множеством поворотов, которые каждый раз открывают новые разнообразные виды, необыкновенно изящна. Она всюду ласково нежит взор, иногда проезжаешь над обрывом, иногда через лески стройных чинар. Иной поворот показывает внутренние ущелья, другой раз открывается Цемесская долина, а то вдруг неожиданно показывается Цемесская бухта со всем своим простором, иной раз в панораме является город Новороссийск. Замечательно красивая дорога, к которой я и впоследствии имел случай присматриваться. Мы ехали целым веселым караваном и, добравшись до перевала, попали на горную поляну, занятую лагерем отряда. Это была прочная стоянка, потому что работа идет медленно. Каменные склоны горы приходится взрывать, потом расчищать дорогу и почти всегда делать предварительно просеки, так что отряду нечасто доводится менять стоянку. Солдаты жили в длинных просторных землянках, обедали под деревянными навесами. На ручье была устроена кухня и даже очень недурная баня. Палаток было очень немного, только для некоторых офицеров — любителей свежего воздуха. Суходольский показывал нам все лагерное хозяйство и самые работы по прокладке дороги. Производили их, конечно, солдаты, которые в то время должны были на Западном Кавказе делать все: вырубать леса, рубить и складывать избы и сараи для будущих станиц и окружать их плетневыми стенами, пролагать дороги, возводить каменную постройку в укреплениях и в то же время беспрерывно драться с черкесами. Менее всего оставалось времени на фруктовую службу, и они были действительно не блестящими фрунтовиками. Тот отряд, с которым работал Суходольский, как раз недавно осматривал какой-то генерал, остался недоволен выправкой и сделал за это выговор. Задетый за живое, начальник отряда горячо выставил ему на вид постоянную работу солдат и заявил, что хотя выправка слаба, но — «пошлите нас в бой, и вы увидите, что мы будем драться не хуже кого другого». Он смело мог бы сказать: «Лучше фрунтовиков внутренних губерний».

Осматривая хозяйство отряда, мы увидели новость: массу превосходных грибов, развешанных для просушки на солнце. Это было для нас открытие. Мы до сих пор думали, что в Новороссийске нет грибов, кроме ядовитых. Не знаю, употребляли ли черкесы грибы в пищу, но на сатовку они их никогда не приносили. Сами мы первое время тоже не находили. Потом, при более подробном ознакомлении с краем, оказалось, что их местами довольно много, между прочим, и на нашем хуторе.

Обедать нам приготовили солдатские повара по своему вкусу — чтобы все было солоно, густо и жирно. «Вкус воды Черного моря», — заметил один из нашей компании, Новицкий, хлебнувши щей. Гречневая кашица была изготовлена сообразно солдатским идеалам: их повар считает кашицу готовой только тогда, когда опущенная в нее деревянная ложка стоит прямо, не наклоняясь ни в одну сторону. Но щи были с мясом, была, кроме того, жареная баранина, был чай, а мы все устали и проголодались, так что уписывали солдатский обед с величайшим аппетитом, лучше, чем самые утонченные блюда господской кухни. Поздно ночью возвратились мы в Новороссийск, единодушно находя, что никогда еще не было у нас такой приятной partie de plaisir (увеселительной прогулкой).

Но беспрерывные поездки новороссийцев по изгнании черкесов вызывались вовсе не одним желанием прогуляться, а и деловыми соображениями. Многие разыскивали черкесские сады, чтобы запасаться фруктами. Из жителей иные привозили их на базар целыми повозками. Пока колонизация была слаба, начальство раздавало жителям участки в лесу и ущельях под покосы, и на несколько верст кругом, особенно по Цемесской долине, можно было видеть живописные группы косарей и их привалы около костров. Наш покосный участок был отведен очень далеко, около нынешней деревни Владимировки, и мы туда раз ездили всем семейством. Тогда еще не знали хорошо местности, не знали, где есть родники, и по большей части возили с собой воду в баклажках. Только неподалеку от так называемого Анапского моста через овраг и речку, составлявшую одно из верховьев Цемеса, все знали знаменитый родник, около которого проходили отряды с оказиями. Этот родник с чудной кристальной водой был обделан, кажется, нашими же войсками в виде бассейна, сложенного из крепкого плитняка. Впоследствии он засорился — отчасти по небрежности жителей, отчасти потому, что новороссийская округа как-то обезводнела. Множество ручьев и родничков не только пересохли, а совершенно высохли.

Много поездок за город делалось для отыскания хорошего плитняка и ломки его для городских построек. С изгнанием черкесов город Новороссийск был восстановлен с прежним именем, повсюду там и сям началась постройка домов даже раньше, чем город был распланирован. Их строили по направлению прежних улиц, обозначенных развалинами. В Новороссийской станице тоже стали воздвигать домики получше, но больше всего строились на форштате. Я не помню с точностью, когда было упразднено Константиновское укрепление и восстановлен город Новороссийск, причем и станичные казаки были перечислены в городские мещане. Но еще и до этого ежегодно возникало много построек, и прежний Новороссийск сам собою понемногу восставал из своих развалин. Гораздо слабее возникали хутора. Несколько лет их можно было перечесть по пальцам одной руки. Первые заботы властей по благоустройству края направлялись на города Новороссийск и Анапу. В административном отношении весь бывший Черкесский край причислялся сначала к Кубанскому войску, которое и колонизовало его своими станицами. Собственно на Черноморском побережье, начиная с Новороссийска до Сухума, оно поставило десять станиц. Первая к югу от Новороссийска была Геленджикская, на месте бывшего укрепления — моей родины. Потом вся прибрежная область, начиная с Анапы, была отделена от войска и разделена на пять округов с главный городом Новороссийском. Начальником новой области назначен генерал Пиленко Дмитрий Васильевич, а все жители ее — десять станиц — перечислены в крестьяне. После того началась и гражданская колонизация, поселены новые деревни. Раньше всех основана Кабардинка, на месте бывшего укрепления, заселенная анатолийскими греками. Но первые усилия направлены были на Новороссийск, в котором предусматривали главный порт всего Прикубанского края и даже всей территории до Донской области.