Новиков А. И.

Вспоминая об А. А. Кирееве («Последний могикан»), я сказал несколько слов о его племяннике, Александре Ивановиче Новикове. ^{193} Но это был такой типично русский образчик времен ликвидации старого строя, что о нем стоит сказать несколько подробнее.

Во Франции я впервые услыхал от медиков выражение les nerfs russes — в смысле больных, возбужденных нервов — и только тогда подумал, до какой действительно степени русские нервы ненормально возбуждены и в какой резкой противоположности с нервами отцов. Вот хотя бы этот Александр Иванович: что-то феноменально неврастеничное. И откуда взялось? Отец его, Иван Петрович, был, насколько знаю, типичный чиновник, без всяких порывов и увлечений. Мать, Ольга Алексеевна, — конечно, очень живого характера и увлекающаяся по темпераменту, но вполне здоровая, жизнерадостная, с ясными целями жизни. Сын вышел каким-то психопатом.

Физически это был очень крепкий, здоровый человек, высокий, плечистый, румяный. Воспитание получил в Катковском лицее, где старались развивать гармонически все способности: тут была и гимнастика, и музыка, и классическая система образования. Способности у Александра Ивановича были замечательные и самые разносторонние. Он вышел очень образованным человеком, много знал, много читал. В довершение всего он был в высшей степени честным, благородным, проникнутым сознанием своей обязанности служить на пользу людям. И изо всего этого получилась жизнь, которая разрушала все, к чему он прикасался, и ничего не создала, по крайней мере, ничего такого, что было нужно кому-нибудь. Что он ни начинал, он доводил до абсурда, а потом бросал, чтобы начать нечто новое, доводимое до таких же абсурдов. Получалась какая-то полная фантастичность и дисгармоничность.

Я с ним познакомился в начале 90-х годов и был у него в имении Новая Александровка Тамбовской губернии. Это было родовое имение Новиковых. Александр Иванович получил огромное наследство: большой денежный капитал, это имение с барской усадьбой и восемьсот десятин превосходной черноземной земли. В это время он был человеком религиозным и консервативным. Он считал, что дворянское сословие должно быть заботливым опекуном крестьянства, и потому-то поступил на службу земским начальником. В этом положении богатого помещика и земского начальника я его и застал.

Незадолго перед тем его постигло большое несчастье, которое, может быть, несколько объясняет его психику. Он был женат на женщине, которую страстно любил. Вероятно, для нее и для будущей семьи своей он и устраивал гнездо в Новой Александровке. Но жена разлюбила его, а может быть, влюбилась в другого, за которого потом и вышла замуж. Как бы то ни было, она потребовала развода, и Новиков не только дал, но принял вину на себя, чтобы не портить ей будущего. Может быть, в этих же целях — сделать для нее развод наименее хлопотливым — он признал себя якобы неспособным к брачному сожитию. Таким образом, он отпустил ее на волю, а себя осудил оставаться безбрачным. Мать его очень сердилась на эгоизм разведенной жены, а его поступок называла глупым рыцарством.

Итак, я застал его соломенным вдовцом. Его усадьба в Новой Александровке носила весь характер не то глупых фантазий, не то крушения надежд на семейное счастье. Тут был двойной комплект жилищ. Прекрасные каменные дома в два этажа достались Новикову в наследство, и отец его незадолго до смерти капитально их отремонтировал. Но они стояли теперь наполовину совсем нежилые, наполовину пущены были на квартиры служащих и склады. Неподалеку от них Александр Иванович выстроил себе новый, тоже каменный, дом, богатый, при большом подъезде, с массивными колоннами, наполовину одноэтажный, с высочайшими комнатами, наполовину двухэтажный, с рядом жилых помещений пониже. Дом был огромный, как бы рассчитанный на большую семью, на множество прислуги и на приезжих гостей. Но теперь в этих обширных помещениях жил один человек да человека три мужской прислуги и какая-то вроде горничной. В пустых комнатах поддерживался величайший порядок, паркеты блестели, нигде ни пылинки. Все было богато меблировано. В гостиной по стенам — масса фотографий в рамках, разбросанных красивыми прихотливыми вереницами, вроде узоров. Немало нужно было потрудиться над таким размещением этой массы фотографий, художественно украшавших стены. В комнатах было расставлено множество изящных безделушек и масса цветов. Одна небольшая комната, стены которой состояли из сплошных окон с двойными стеклянными рамами, представляла зимний сад, густо заполненный деревьями, кустами и цветами. Одного недоставало этому райскому уголку — людей. В безмолвной тишине своего маленького дворца одиноко блуждал Александр Иванович. Зачем он поддерживал все в таком порядке и чистоте? Может быть, ему мечталось, что вот где-нибудь заслышится ласковый голос жены, раздастся топот бегающих со звонким хохотом детей? Но ведь это не могло уже быть ни сегодня, ни завтра и никогда, до конца его дней, а без этого все вокруг было ни к чему, бесплодно и бесполезно.

Такие же бесполезности переполняли все имение. В прежнее время, у отца, около дома был парк с оранжереями. Все это — старое, наследственное — было запущено. Теплица разваливалась, дорожки заросли. Но зато рядом с парком Александр Иванович насадил фруктовый сад на четырнадцати десятинах земли. Кому и для чего нужна была эта масса фруктов? За садом некому было ухаживать, некому было и пользоваться им. Зачем было этот огород городить?

Около сада тянулось кладбище с часовней для покойников. Это была выдумка Александра Ивановича — для предупреждения похорон мнимо умерших. Раньше в деревне, конечно, было кладбище. Александр Иванович его забросил и устроил новое. Здесь каждая крестьянская семья получила особый участок, на котором и должна была хоронить своих членов. Для чего это нужно? Чистая фантазия. В деревне не было храма, и Александр Иванович выстроил церковь. Дело доброе Но он выстроил такую церковь, которая и в городе была бы роскошной: громадную, красивую, затейливой архитектуры. Эта церковь обошлась ему, кажется, в сто пятьдесят тысяч рублей, и это еще дешево, потому что он сам строил. Он, конечно, не учился архитектуре, но его способностей хватало на все. Он и дом сам строил, и эту громадную церковь, а архитектора призывал только для того, чтобы поставить свою подпись на его планах. Церковь эта имела еще особый смысл: быть усыпальницей для рода Новиковых. Для этого под церковью был сделан особый склеп. Можно и это одобрить. Беда лишь в том, что уже не было рода Новиковых. Под церковью покоился отец Александра Ивановича и мог быть положен со временем он сам, но это и конец, ибо с ним род по необходимости пресекался. Опять какая-то фантазия и бесполезность.

В деревне не было школы, и Александр Иванович ее устроил. Но тут уже пошло нечто вроде сумасшествия. Школа его была, конечно, прекрасная, и учителя хороши, и сам Новиков показал выдающиеся педагогические способности. Но когда он поставил хорошо школу одноклассную, то немедленно добавил второй класс, потом выдумал третий, потом семинарию для сельских учителей. В конце концов эти школы выросли в огромные каменные трехэтажные здания с пансионами для учащихся. Новая Александровка превратилась в какой-то центр просвещения крестьян для всей губернии, и притом такого просвещения, которое никому не было нужно, потому что не могла же вся губерния пойти в сельские учителя? Сверх того, воспитанники получали барско-интеллигентное образование и совершенно отрывались от своей среды. Денег это стоило бесконечно много, и Александр Иванович просадил на школу весь свой капитал. Потом пришлось закладывать землю. Сами школы Новой Александрова Новиков значительно отклонил от обычных типов, ввел новые предметы, и все это было ни к чему, ни для кого не нужно. Когда впоследствии, уже не имея денег для поддержания своих школ, Александр Иванович предложил их в дар духовно-учебному ведомству вместе со своей заложенной землей, го оно не захотело взять ввиду слишком большой стоимости поддержания бесполезных огромных зданий.

Вот так он вел всю свою созидательную деятельность. Конечно, в Новой Александровке образовался целый слой интеллигенции: священники, учителя. И все были очень хорошие люди. Дети и юноши в школах учились прекрасно и выходили очень развитыми. Но Александр Иванович, начав дело, не мог остановиться ни на какой границе, строил этаж за этажом, раздувал начатое до безграничности, и, если бы у него были сотни миллионов, он бы тут .устроил и университет, и обсерватории, и что угодно. Зуд деятельности, а не ясная надобность дела руководила им.

Я был в его школе, когда он еще не довел своей педагогической деятельности до абсурда, и положительно восхищался детьми. Они превосходно читали, писали, сознательно отвечали по всем предметам преподавания, по арифметике показывали сообразительность удивительную, они хорошо знали богослужение. Вообще видно было, что их учили прекрасно, учителя — с талантом и любовью к своему делу. Сам Новиков был тут вроде первого учителя. Отношения между ним, учителями и детьми были простые, дружелюбные. Дети не обнаруживали ни робости, ни нахальства, они, очевидно, даже не понимали, что их тут кто-нибудь может обидеть, так что никого не боялись, но относились к учителям вежливо и почтительно. Короче, школа была прекрасна. Беда только в том, что Новикова съедало стремление к грандиозному, как будто ему дороги были не интересы данных лиц, а упражнения своей мечты, своего зуда бесконечно созидать. Эта черта — русско-интеллигентская черта, вследствие которой деятельность интеллигенции неизбежно должна была кончиться абсурдом и крахом. Так было и с Новиковым. Без сомнения, неудачная семейная жизнь обострила этот психический порок его, но, конечно, Александр Иванович, если бы его и не бросила жена, все же бы остался таким же фантазером. И как знать, не разрушил ли бы он и свою собственную семью? Мог ли бы он удовлетвориться простым семейным счастьем, если бы получил его? Я у него побывал в Новой Александровке во время голода, охватившего ряд русских губерний. Всюду принимались меры помощи крестьянам. Разумеется, Александр Иванович не остался безучастным, и Новая Александровка превратилась в крупный центр кормления голодающих и рассылки пищи крестьянам. Я осматривал подробно все его учреждения, пекарни, раздачу и рассылку хлеба. И что сказать? Все было очень хорошо. Но по-моему — слишком хорошо. Казалось бы, достаточно было дать крестьянам их обычную пишу. Но их кормили в десять раз лучше. Такого хлеба, какой им давали во время голода, они не имели во времена благополучия. Думаю, что это стоило гораздо больше, чем следовало, и только привлекало к даровой кормежке тех, которые могли бы прокормиться и сами.

И замечательно, что этот бескорыстный рачитель о народных нуждах все-таки не приобрел доверия народа и, истратив не сотни тысяч, а уж конечно более миллиона рублей на просвещение народа, не достиг того, чтобы крестьяне разумно относились хоть к борьбе с эпидемиями. Впоследствии, когда в Тамбовской губернии возникла холера, Новиков устроил в Новой Александровке холерные бараки. И что же? Крестьяне начали против этого бунт и двинулись толпой, чтобы сжечь бараки. Новиков, чтобы избавить толпу от ответственности за насильственные действия, сам сжег свои бараки...

В конце концов Александр Иванович совершенно разорился на всех этих «благодеяниях» народу. Мать. Ольга Алексеевна, отдала ему свое имение. Но оно тоже было скоро съедено. Пришлось Новикову прекратить служение народу и убираться куда-нибудь на казенное место, искать пропитания. В Новой Александровке у него в конце концов не осталось ничего, кроме усадьбы. Школы кое-как пожертвовал казне.

И вот началось хождение Александра Ивановича по местам. Он их переменил что-то много и нигде не уживался. Он в этом обвинял губернаторов, и, может быть, в чем-нибудь и справедливо. Но в основе, конечно, был виноват он сам. В своей Новой Александровке он мог как угодно чудить на свои собственные средства. Но конечно, никто не мог ему позволить чудить на казенной службе и на казенный счет. Каждый раз, когда он лишался места, он являлся к матери, жил на ее счет, и она мало-помалу растратила на него все, что имела. Пользуясь своими связями, она отыскивала для него новое место, но сын и там кончал свою деятельность так же. как и на прежнем. Одно время он счел себя счастливым: он успел получить место городского головы в Баку. Это была уже не административная, а общественная служба, и Александр Иванович думал, что наконец попал на свое место. Но оказалось, что и на общественной службе выходит не лучше, чем на казенной. Он нашел, что его друзья по партии, которые ему доставили место и которые принадлежали к виднейшим бакинским радикалам, совершают какие-то денежные злоупотребления. Правда это или нет, я не знаю. Но он счел долгом вступить с ними в борьбу, и, конечно, они победили, а он потерял место городского головы.

Надо сказать, что вместе со всей Россией Александр Иванович постепенно все более радикализировался и революционизировался. Бывший сторонник дворянской опеки над крестьянами стал демократом. Уже место в Баку было доставлено ему радикальной партией, как своему человеку. Выбывши из голов, он уже не находил другого прибежища, кроме журналистики, и оказалось, что он имеет и писательский талант. У него были все таланты на свете. Но конечно, он явился писателем оппозиционным, антиправительственным.

Между тем подошла революция. Я не знаю, что именно он в ней делал, но, во всяком случае, после ее усмирения был привлечен к суду за произнесение каких-то возмутительных речей с оскорблением Величества. Много горя и беспокойства наделал он матери и дяде (Кирееву). Надо сказать, что к этому времени он очень расстроил здоровье, а именно нажил болезнь сердца. Немудрено, конечно, при такой жизни, вечно полной волнений и нервного кипения. Он был слишком умен, чтобы, окидывая взглядом жизнь, не видеть в ней множество сумбура. Он не мог не разочароваться во всем, чем увлекался. Если он зачеркнул крестом былые идеалы старого режима, то не лучшие впечатления выносил от народа и представителей передовых идей, с которыми столкнулся еще в Баку. Вообще, нравственное состояние было тяжкое. А тут еще давило отсутствие средств к жизни, потому что и мать свою он уже обобрал настолько, что мог получать от нее уже очень немного. В довершение же всего его посадили в тюрьму. Хлопоты матери и дяди успели его временно выручить, а именно ему была дана свобода на несколько месяцев для лечения. Он поселился в Вырице (под Петербургом) с дочерью своей, которую имел от связи с какой-то крестьянкой.

Дочь эта была очень милая девушка, которую он воспитал и которая имела совершенно интеллигентный вид. Она его очень любила и ухаживала за ним.

Но затем его снова посадили в тюрьму, тем более что «дело» его принимало очень плохой оборот. Ему угрожала каторга, которая его бы убила в одну неделю. Юристы советовали добиться прекращения дела до суда, по Высочайшему помилованию. Но конечно, Александр Иванович не хотел просить помилования даже под угрозой смерти. К счастью, дядя и мать успели выхлопотать Высочайшее помилование по прошению матери, и Новиков вышел на свободу, совершенно измученный, надломанный, разочарованный в какой бы то ни было деятельности.

Он занялся учебными переводами латинских авторов для гимназий, чем и зарабатывал небольшие средства к жизни. Изо всего в жизни у него остались только мать и дядя, которых он мог оценить за последнее время как редких нравственно людей. Не долго он, впрочем, пожил. Кажется, мать перевезла его прах в фамильный склеп в Новой Александровке.

Так кончил жизнь последний Новиков. Все дала ему судьба: огромные способности, прекрасное образование, благородное сердце, общественное положение, богатство. Казалось бы, только и оставалось жить и созидать все вокруг себя. Но он умел только все разрушать, за что ни брался, — и тогда, когда хотел созидать, и когда хотел разрушать; подорвал свою жизнь и, умирая, конечно, не мог сказать ничего на вопрос: «Что же ты сделал с данными тебе талантами?» Может быть, он был бы счастливее и даже полезнее для людей, если бы не имел ни одного из них.

Чего же недоставало ему? Что в последнем отпрыске Новиковых погибло такое, без чего человек не может ни жить, ни созидать жизни? Это наш «общеинтеллигентский» вопрос.