XV

Другой случай сношений с тюрьмой, имевший место раньше, еще любопытнее.

В одной масти сидела за долги либеральная старушка Т., которую навещала красавица Олимпиада Алексеева. ^{77} В этой же части сидел Черкезов, ^{78} осужденный к ссылке в Сибирь по нечаевскому процессу, но почему-то целых три года не высылавшийся — прямо сказать, по беспорядку, по неряшливости администрации. Этот Черкезов скоро был тоже наконец сослан, потом бежал за границу, стал там анархистом, можно сказать, знаменитым настолько, что был выслан из Франции, из Швейцарии, а в Германию, Австрию, Италию и Испанию и без того не мог носу показать, так что во всей Европе для него не оказывалось места. Я его лично нигде не знавал, но знаю, что он довольно большая дубина, с той характерной тупой развязностью, которая свойственна множеству армян.

В 1872 году, однако, Черкезов еще сидел в части, пропадая от скуки и от голода; от скуки он писал нелепейшую драму, в которой (я ее читал) прославлял либеральное земство, от нужды писал образа и продавал их (он недурно, говорят, рисовал). От скуки познакомился со старушкой Т. и с приходившей к ней Олимпиадой. Так он вступил в сношения с «волей», писал чуть ли не объяснения в любви Олимпиаде (простительно, впрочем, после пяти, кажется, лет тюрьмы), а также немедленно начал агитировать.

Он по нечаевскому процессу познакомился с князем Урусовым ^{79} и теперь решил обратиться к нему. Написал письмо с упреками: как, дескать, такой талант зарывается в землю праздно; стоит, дескать, захотеть, понять себя, и вы можете дать русской молодежи то, что она потеряла со ссылкой Чернышевского. В таком духе. В заключение он говорил, что если князь Урусов захочет действовать, то вот он рекомендует ему Клячко, представителя лучшей части молодежи.

Князь Урусов был прежде всего bon vivant, умел и любил пожить. Но убеждения, насколько он их имел, конечно, были такие, как у всей интеллигенции, — радикальные. От роли Мирабо он конечно бы не отказался. Роль, указываемая ему, сулила меньше и была опаснее. Уж не знаю, в какой мере он думал ее осуществить, но мысли в этом роде забродили у него. С Клячко он познакомился, но затем очень быстро все это вышло наружу. Клячко был арестован — по этому поводу или не по этому, не знаю; нашли ли у него что-нибудь компрометирующее князя Урусова или нет, тоже не знаю; знаю только, что нашли роскошную записную книжку, подаренную князем, а в ней какие-то заметки. Как бы то ни было, у князя был сделан обыск.

Князь, с самого нечаевского процесса чрезвычайно либеральничавший, встретил жандармов очень неучтиво. Воспользовавшись каким-то несоблюдением ими всех формальностей, он их заставил ждать в передней, пока формальности не будут совершены. Потом, когда они перебирали его книги (иностранные), князь все острил, рассказывал своему помощнику, как один полицейский счел за запрещенную книгу «Les revolutions du Globe» («О геологических переворотах»). Нашли у него что или нет, не знаю, но князь был арестован и посажен в Кремлевские казармы (кажется, это называется Главная гауптвахта при Арсенале, или Ордонанс-Гауз). Тут ему жилось привольно: он принимал и угощал. Между тем дело его пошло нехорошо.

Рассказывают, что Государь (Александр II), встретив старого Урусова при дворе, спросил: «Это твой сын?» Тот отвечал, что нет. «Ну, я очень рад, — заметил Государь, — он мне надоел».

В конце концов «Мирабо» был выслан административным порядком в Венден (Лифляндская губерния). Совет присяжных поверенных выражал свой протест, посылая ссыльному поздравительные телеграммы в свои торжественные дни и пригласительные повестки.

Когда Урусова увозили (с двумя жандармами), он угощал приятелей на вокзале. В их числе был некто Антропов, сотрудник «Московских ведомостей». Антропов еще недавно написал громовую передовицу против революционеров, утверждал, что уровень развития их все более понижается «и скоро свет спасения заблещет из окон публичных домов!». Тут, на вокзале, он с прочими напились до положения риз и, усаживая князя в вагон, орали: «Vive la Republique!»