IV

Вот как оглянешься назад, то оказывается, что у меня и с эмигрантами было немало сношений. А между тем в моих планах было совсем не то. Я хотел знакомиться со швейцарским народом и серьезно читать. В отношении чтения я и не отступал от программы. Но знакомство с населением было сложное и трудное, и не скоро оно достигается. Все-таки я не упускал случаев, когда можно было видеть женевских граждан за их политическими функциями.

Очень скоро по приезде мы с женой услыхали, что неподалеку от нас должна быть политическая конференция для рабочих. Мы отправились туда, и первое, что увидели, было самое интересное. Уже издали перед нами открылась стена невысокой обширной пивной (брассери). И вот, подходя ближе, видим, что окна открываются и из них вылетают прямо кувырком на землю граждане, очевидно, не угодившие публике. Их было человек шесть, и эта сцена наполнила нас изумлением. Мы никак не ожидали такой практики свободы слова. Впоследствии я на нее насмотрелся вдоволь и даже признал неизбежность такой самообороны публики от нахалов, старающихся сорвать собрание разными помехами и чистыми безобразиями. Вероятно, и в данном случае в окошко выкинули именно таких безобразников. Но что касается самих собраний, я в них скоро совсем разочаровался. Бессодержательность их поражала. Все шли по одному шаблону. В более или менее обширной зале брассери за белыми железными или мраморными столиками, на удобных стульях — в Женеве брассери были все устроены очень комфортабельно — сидит сотни две-три рабочих с огромными кружками очень хорошего пива. Эти рабочие — как они почти поголовно бывали в Женеве — крепкие, здоровые, даже упитанные, слушают оратора, обыкновенно не из своей среды, а приезжего социалистического агитатора. Ни малейшего научения чему-нибудь этот оратор не дает аудитории. Он нанизывает одни и те же бойкие фразы о том, что хозяин эксплуатирует рабочих, обирает их и доводит их до того, что они голодают, истощаются, наживают всякие болезни. Этот несправедливый строй должен быть уничтожен. Оратор обычно даже не говорит, как его уничтожить и что создать на его месте. Рабочие слушают, потягивая пиво, и даже не одушевляются. Не возникает никакого спора, обмена мнений. Мне приходилось читать (у Уэббов), что в Англии рабочие собрания гораздо более содержательны, но это, очевидно, потому, что на них рассуждают о реальных интересах рабочих, например об установке минимума рабочей платы в связи с состоянием английского производства и цен на мировом рынке. Тут действительно есть о чем подумать. Эти содержательные рассуждения естественно возникают на почве профессионального рабочего движения. Но и на почве общереволюционной и социалистической, казалось бы, нашлось о чем подумать в отношении подробностей будущего строя, способов обеспечения в нем личной самостоятельности и всех прав человека и гражданина и т. д. В действительности на рабочих собраниях не видно было ни искры сознания тех многочисленных вопросов, которые неизбежно должны явиться при перемене одного строя на другой. В этом чувствовались чрезвычайная неразвитость и умственная лень, которые особенно не приличествуют сословию, заявляющему претензию на то, чтобы завладеть всем миром и перестроить его на свой лад.

Вообще, рабочие (ouvries) мне совсем не понравились. Но Швейцария и не была страной пролетарской. Рабочих в ней было немного. Всю массу населения составляла мелкая буржуазия, и ее жизнь производила, как я уже говорил, прекрасное впечатление. Его портило только одно — мелкость, узость интересов.

Помню я одно собрание, на этот раз не рабочее, а настоящих швейцарских граждан. О нем заранее возвещали объявления, в которых особенно подчеркивалось, что выступит с речью один полковник швейцарской армии, вероятно, какой-нибудь местный авторитет. Местом собрания назначалась одна громадная брассери, больше которой, кажется, и нет в Женеве. Она походила скорее на какой-то крытый рынок, чем на жилое помещение, вся из железа и стекла — от стен до крыши. Впрочем, брассери очень красивая, а главное — светлая, почти как на вольном воздухе. Народа собрал ось громадная, тесная толпа, и все, как обычно на собраниях, сидят за кружками пива у столиков. Весь этот люд имел очень оживленный вид. Видно было, что предмет обсуждения интересует всех. Предмет же этот составляла конно-железная дорога, которую какая-то компания проектировала провести из Женевы до какого-то железнодорожного пункта. С докладом об этом и выступил полковник, видный малый, с громким голосом и очень красноречивый. Он обрисовал направление новой дороги и обнаружил, что она оставит в стороне центральные пункты семи общин, в чрезвычайный для них ущерб. Полковник горячо протестовал против этого и требовал изменения направления дороги. Но чем же может население побудить компанию изменить свои планы? Полковник указал, что для проведения дороги потребуется отчуждение разных клочков земли этих семи коммюн, без чего компания никак не может обойтись. Поэтому он предлагал обратиться к центральному швейцарскому правительству с ультиматумом: или заставить компанию изменить направление дороги, или не давать под отчуждение земли этих семи коммюн. Пусть компания ищет себе земли где хочет. Полковник закончил горячим призывом граждан к такому решению, и под стеклянными сводами брассери звонко раскатилась его последняя бойкая фраза: «Pas d'un pouce de notre territoire!» (Ни пяди нашей земли!) Собрание шумно одобрило предложение, и, вероятно, подгородные коммюны отстояли свои интересы. Но я потом невольно подумал: а ведь о каком, в сущности, пустяке горячилась вся эта толпа. Ведь весь вопрос сводился к тому, придется ли бравому полковнику и другим заинтересованным пройти из дому на конку лишних двести-триста шагов. Стоило ли из-за этого так грозно восклицать: «Pas d'un pouce de notre territoire!»?

Конечно, я был не прав. Дело в том, что, когда мы в России мечтали о демократии, перед нашим воображением носилось некоторое великое дело. Но ведь оно было велико, собственно, потому, что его требовалось созидать. А в Швейцарии оно давно было создано, и тот строй, о котором мы мечтали, здесь должен был уже работать не на какую-нибудь грандиозную, а на мелкую будничную общественную работу. Для этого он и был создан. Мне же эта будничность казалась такой скучной в сравнении с идеалом.

Но зато вот где я почувствовал настоящую, с ее идеальными чертами, демократию — это на выборах кантональных властей.

Мне пришлось наблюдать выборы во Франции в обычное время и при кандидатуре генерала Буланже. В первом случае все было вяло, и мне рассказывали, что голоса покупались за пять франков. Но во втором случае это была горячечная борьба, возбуждение до сумасшествия и тоже трата огромных денег.

В Женеве я видел совсем не то. Это был какой-то праздник, какое-то священнодействие. Вся обычная деятельность в городе прекратилась, лавки закрылись. Население было все на улицах: мужчины, женщины, даже дети, разряженные как в великий праздник. Местами город производил впечатление праздничного гулянья среди тишины и разговоров вполголоса. Никакого шума, никаких столкновений партий не было и признака. Женевский народ вышел произнести свою волю и казался единым, ничем не разделенным. Разумеется, партии были, были и кандидаты различных партий, но это не подчеркивалось никакой перебранкой, никакими спорами или выходками против соперников. Только у мест подачи голосов было пошумнее. Сторонники кандидатов различных партий раздавали их списки и программы и громко выкрикивали каждый свое: «Liste radical liberale!» и т. д. Эти списки раздавались направо и налево, и среди раздатчиков листов и программ я видел знакомые лица приказчиков и тому подобного люда. На выборах работали не газетные разносчики, не наемные мальчишки, а сами граждане, по преимуществу молодежь со звонкими голосами и крепкими ногами. Это была безвозмездная служба отечеству. Они всюду рыскали от одной группы народа к другой и предлагали зычными голосами: «Liste такой-то, Liste такой-то, программа такая-то». Граждане брали то и другое и внимательно читали. А всякая программа неизменно заканчивалась увещанием: «Если вы желаете таких-то и других благ республике, вы подадите голос за список партии и скажете „si“». Это «si» виднелось огромными буквами внизу списков. (Слово «si» по-швейцарски и южнофранцузски означает «oui» — «да». Им подают голос за всякое предложение, а если против — то пишут и говорят «non». В Париже и вообще у настоящих французов слово «si» в смысле утверждения не употребляется и считается даже вульгарным.) Эта выборная операция продолжается целый день, с утра до вечера, и если толпы публики не одинаково сильно заполняли улицы, то и не расходились без остатка, все время сохраняя тот же мирный, дружелюбный вид, под которым непосвященному нельзя было и подметить борьбу партий.

Впрочем, в то время в Женеве и не было партий, в корне враждебных друг другу. Были консерваторы, органом которых служил «Journal de Geneve», и радикальные либералы с органом «Genevios». Эти партии можно сравнить с английскими тори и вигами. Что касается социалистов, они в то время, имея известную внутреннюю связь, не были организованы в партию, да среди рабочих-социалистов, вероятно, огромное большинство составляли не швейцарцы, а иностранцы. Социалисты-швейцарцы попадались главным образом среди интеллигенции. Их звездой первой величины был Элизе Реклю, ⁹ знаменитый географ. Не понимаю, как я не познакомился с ним. Правда, он был по убеждениям анархист, но к народовольцам анархисты относились все же довольно благосклонно. Его приятелем и сотрудником был наш Петр Алексеевич Крапоткин. В «Географии» Реклю вся Средняя Азия обработана Крапоткиным, у которого Реклю учился и вообще пониманию России. Тот, кто хорошо читал «Среднюю Азию» Реклю, может видеть, что у Крапоткина был глубоко вкоренен русский патриотизм и понимание великой миссии, совершенной в Средней Азии той самой царской Россией, которую Крапоткин подрывал в своей политической деятельности. Впрочем, он очень мало делал чего бы то ни было в качестве русского революционера.

Реклю был по убеждениям анархист. Но это не мешало ему иметь огромное состояние (правда, нажитое честным ученым трудом) и жить очень богато. Он был вегетарианец, а известно, как дорог хороший вегетарианский стол. У Реклю же, сверх того, готовили два обеда: один вегетарианский, другой — для желающих — мясной. Никогда я не слыхал, чтобы Реклю помогал нуждающимся единомышленникам. Не участвовал он и в политике, и его анархизм был просто философской концепцией без всяких практических последствий. Не знаю, был ли он хоть номинальным членом Юрской Федерации.

Юрской Федерацией (Federation de Jura, или Federation Jurassienne) называлось тогда революционное содружество или общество, существовавшее в юго-восточных департаментах, проникавшее и в Швейцарию. Я, в сущности, ничего не знаю об этом обществе, кроме того, что оно было очень боевого, анархического настроения. Жуковский предостерегал меня и других русских эмигрантов от сношений с ними, так как между ними есть люди отчаянные. Специально предостерегал он против некоего Сивокса (не знаю, как пишется его имя по-французски). Незадолго до моего приезда произошла история в Лионе, в связи с которой пострадал и наш Крапоткин. В Лионе было одно кафе, лучшее в городе, которого посетителями были только местные богачи. Анархисты бросили в окно этого кафе динамитную бомбу, имея в виду убить не какую-нибудь определенную личность, а вообще какого попадется «эксплуататора». К удивлению, страшный взрыв бомбы не повлек за собой человеческих жертв. Но понятно, что по этому поводу началось судебное дело, было много арестов, многие подверглись суровым судебным карам. К делу был привлечен и Крапоткин, который редактировал анархический журнал «Revolte». В этом журнале под заголовком «Научные новости» печатались рецепты для домашнего изготовления взрывчатых веществ. «Revolte» был закрыт, а Крапоткин присужден к полутора годам тюремного заключения. Он просидел довольно долго, кажется, в Majaen, но был освобожден до срока, по амнистии. Тогда-то я и мог повидаться с ним в Париже.

Разумеется, связи русских эмигрантов с анархическими динамитчиками могли бы повлечь со стороны швейцарского правительства какие-нибудь общие запретительные меры в отношении эмиграции. Именно по опасению этого Жуковский и советовал эмигрантам не заводить знакомств с боевыми анархистами.

В связи с делом «Revolte» был произведен обыск у самого Элизе Реклю. Он принял на себя вид оскорбленного гражданина, протестовал против обыска и отказался чем-нибудь содействовать полиции в осмотре своих вещей. Воображаю печальное положение полиции! Кругом целые горы книг, рукописей, географических карт, рисунков, клише. Привести все это в беспорядок — это значит вызвать негодующие крики всесветной печати, а в результате — нагоняй и от собственного начальства. Не обыскивать тоже нельзя, потому что в этом океане бумаг, конечно, легко спрятать компрометирующую переписку и т. п. Но конечно, такова уж судьба уголовного розыска, что за все будут ругать, что ни сделай.

Понятно, что я и помимо предупреждений Жуковского не имел никакого желания знакомиться с воспаленными головами, которые закатывали динамитными бомбами в окно кафе наудачу — не убьет ли какого-нибудь эксплуататора. Оберегать же право убежища — это был уже прямой долг каждого эмигранта.

Жуковский был большой специалист по той отрасли международного права, которая относится до революций, политических преступлений, права убежища и т. п. Он набрался этой премудрости, кажется, во времена польского восстания. Поляки серьезно изучали вопросы о том, при каких условиях революционеры могут претендовать на звание воюющей стороны, а власть, ими установленная, — действительной правительственной; при каких условиях производимые ими захваты казначейства, податей и т. п. могут считаться не простым грабежом, а взиманием податей; при каких условиях убийство приобретает характер политический, а не уголовный и т. п.

Конечно, все эти тезисы международного права очень теоретичны, однако во многих случаях его соображения могут получать важное практическое значение. Так, например, в Англии вопрос о выдаче политического преступника решается присяжными, а мнение присяжных может получить то или иное направление от теоретических соображений международного права, выставленных искусным защитником.

Весьма вероятно, что теперь точки зрения международного права уже значительно изменились сравнительно с теми временами, когда я выслушивал лекции Жуковского, а потому я и не стану распространяться о содержании их. Но понятно, что в 1882–1883 годах я старался возможно полнее составить себе представление о всех этих формулах и правилах, имевших такое важное значение для эмигранта.