Еврей-священник. Отец Сергий Слепян.

Отец Слепян не был какой-нибудь знаменитостью, но представляет любопытный образчик тех хороших людей, которые выдвигались в 80–90-х годах XIX века на скромной работе по улучшению жизни народа.

Слепян был родом — а первоначально и верой — чистокровный еврей из западного края. У него не только была типичная наружность «литвака», но сохранялся всю жизнь еврейский акцент, как-то странно звучавший у священника. Да и в образе жизни он сохранял многие черты хорошего еврея. В молодости своей он эмигрировал в Англию, не по политическим причинам, а просто поехал искать счастья. Там он принял и христианскую веру в какой-то из местных сект, вероятно у пресвитериан. Потом его потянуло на родину, и, вероятно, по английским связям он прибыл в Петербург на довольно незначительное место в Новой бумагопрядильне на Обводном канале. Здесь он скоро принял Православие — может быть, для лучшего сближения с рабочими, может быть, и потому, что был верующим евреем, для которого переход в Православие составляет в религиозном отношении очень естественный шаг.

Что касается сближения с рабочими, то у него при этом не было никаких целей политической пропаганды. Он просто любил людей, и по преимуществу рабочих, с которыми сжился в Англии. Но в сравнении с Англией жизнь русских рабочих поражала его своей убогостью и приниженностью — не в смысле материальной бедности, а по отсутствию внутреннего содержания. Работа на фабрике, а затем пьянство — больше ничего и не было, никаких вопросов, никаких интересов; сама семейная жизнь, не освещенная никакой разумной заботой о детях, их развитии, их воспитании, ничего не давала ни уму, ни сердцу.

Слепян, вступая в сношения с рабочими, начал стараться поднять их внутренне, возбудить в них запросы человеческой жизни. Он стал иногда собирать их у себя, устраивать собеседования и чтения на темы нравственные и религиозные, увидел, как живо откликаются на них рабочие, как они сами стремятся осмыслить свою жизнь, увидел скоро, что нужно искать себе помощников.

Это время, то есть конец 80-х годов, было отмечено особенным духовным подъемом студентов Петербургской Духовной академии. Удивительно, как те или иные настроения охватывают страну — во всех слоях, во всех сторонах жизни, словно эпидемически, каким-то невидимым внутренним веянием. Иногда налетает эпидемия революционная, иногда — эпидемия национально-устроительная. В то время всюду пробивались устремления национального и духовного возрождения. В Духовной академии студенты стали неузнаваемы. Еще недавно они и не думали о внутреннем смысле своего существования, не думали даже, по-видимому, о вере, не посещали церкви, и жизнь их проходила между невнимательным слушанием лекций и усердными кутежами. И все это как-то быстро изменилось. Студенты стали горячо толковать о возрождении Церкви, о работе на восстановление патриаршества, начали с увлечением готовиться к своему служению по окончании курса. Академическая церковь наполнилась молящимися студентами, которые усердно помогали при богослужении. Между прочим, у них явилось стремление к проповеди и миссии. Они выступали проповедниками в различных церквах, пытались перенести христиански-просветительное воздействие и в рабочую среду Петербурга. И это не был какой-нибудь скоропреходящий порыв, но настроение, длившееся чуть не десяток лет. Петербургская академия заняла видное место в церковной жизни столицы.

Слепян познакомился со студентами и сошелся с ними. Его деятельность среди рабочих, естественно, возбудила их внимание, и они явились к нему на помощь. Сам же Слепян, в богословском отношении совершенно не подготовленный, решил пополнить этот пробел и поступил вольнослушателем в Духовную академию, ставши таким образом товарищем студентов, которые помогали ему в его деятельности среди рабочих, как и он помогал им в переносе проповеди в рабочую среду.

Местом личной деятельности Слепяна как была, так и осталась Новая бумагопрядильня, где помощь студентов дала ему возможность чрезвычайно расширить чтения для рабочих. Присутствие студентов Духовной академии давало Слепяну также известную защиту от подозрительности духовных властей. Деятельность Слепяна могла казаться странной, слишком не подходящей под «форму»: он, мирянин, вел дело, которое полагается вести священникам. Со стороны мирянина это имело вид чего-то сектантского. И действительно, вся проповедь Слепяна и его воздействие на рабочих были, по существу своему, священнические. Он возбуждал в рабочих религиозные стремления, призывал их к сознательной и деятельной религиозной жизни, внушал, что вся их жизнь — домашняя, семейная, товарищеская — должна быть соответственна их религиозным верованиям. Недостаточно слушать проповедь или ходить в храм, нужно жить по-христиански и эту христианскую жизнь распространять вокруг себя. Это составляло для рабочих целое откровение. Ничего подобного они раньше не слышали или не размышляли об этом, и, когда Слепян раскрыл им, что вера есть самое жизнь, рабочие действительно воодушевлялись и воскресали душой. Они бросали пьянство, начинали внимательно и с любовью относиться к женам и детям, отношения между товарищами становились дружелюбными, грубость и всякие ссоры искоренялись, и в общем вся жизнь этой огромной массы людей совершенно преображалась. Но не только личная деятельность их испытывала влияние живой веры, а также и коллективная. Так, например, у Слепяна и помогавших ему студентов явилась мысль устроить для рабочих общие разговены на Пасху. Само Воскресение Христово рабочие встречали вместе в храме — в обстановке, приличной празднику. Но, расходясь по квартирам, что они там находили? Множество из них жили в тесноте и грязи, часто вместе с людьми, которые и не думали ни о вере, ни о празднике или встречали его пьянством. Совместные разговены, напротив, дали бы возможность христианам и разговеться по-христиански. Эта мысль была осуществлена с величайшим одушевлением.

Слепян выхлопотал у управляющего фабрикой просторное помещение для торжества. Совместными усилиями рабочих и студентов оно было должным образом разукрашено. Собраны были припасы для разговен. В этом случае было сделано гораздо больше, чем могли бы устроить рабочие одними собственными средствами. Слепян и студенты обратились за помощью к знакомым людям общества, сочувствующим их деятельности, и получили множество припасов для пасхального стола. Когда рабочие сошлись из храма на разговены, праздник удался на славу. Обширная убранная зала, хорошо освещенная, со столами, покрытыми пасхальными яствами, тысячная толпа мужчин, женщин и детей, но мере сил разодетых, все радостные, христосуются между собой; по рассказам очевидцев, это была картина прямо захватывающая. Старые рабочие, вспоминая, сколько лет они встречали праздник самым неподобающим образом, прямо плакали от умиления и благодарили Бога, давшего им увидеть этот истинно Светлый Праздник.

Точно так же по почину Слепяна рабочие устроили на Новой бумагопрядильне свое общественное богослужение. Разумеется, без Слепяна ничего бы не вышло, но и рабочие со своей стороны много помогли этому.

Управляющий фабрикой охотно уступил помещение под молитвенную залу, род часовни. С того времени как рабочие попали под влияние Слепяна, жизнь фабрики совершенно преобразилась. Исчезли пьянство, буйство, драки, воровство. Все это, понятно, было очень приятно и выгодно для управляющего, и он старался ничем не препятствовать новому направлению рабочих. Но молитвенную залу, хотя это и была не церковь, нужно было прилично устроить. В работе, конечно, почти все было сделано самими фабричными. Они же сумели откуда-то — от себя, от знакомых — понабрать много образов. Но все-таки по отделке комнаты нужны были значительные средства, и Слепян умел их добыть. У него вполне сохранились еврейские практичность и коммерческая сообразительность. За время деятельности среди рабочих он по всему Петербургу развил много знакомств. Его уважали, ему верили и сочувствовали. Он легко привлек пожертвователей, и молитвенный дом Новой бумагопрядильни был готов очень скоро. Это еще более сплотило рабочих в их религиозной жизни, а также выдвинуло вопрос о том, чтобы Слепян принял духовное звание. Приглашение чужих священников на богослужения представляло много неудобств, хотя и приходилось к этому прибегать. Между тем Слепян казался как бы предназначенным в священники. Об этом в духовном ведомстве поговаривали уже давно. Его роль стала слишком крупна для простого мирянина. Рабочие не только любили Слепяна и почитали его, но он сделался вполне их пастырем. Они обращались к нему по веем своим запросам, душевным или житейским, искали у него помощи по всем своим нуждам. Его мнение, слово являлись непреложным авторитетом. Его считали чуть не святым. Фактически он был пастырем своего духовного стада, и странным казалось, почему же он оставался простым мирянином. «Ряску бы надо, ряску», — говорили в духовном ведомстве, и когда Слепян решился принять священство — его посвятили без всяких прекословий.

Итак, он сделался священником. Но у него не было храма, приспособленного к созданному им рабочему приходу, и он еще раньше стал думать об этом и начал приготовления к постройке особой церкви для Новой бумагопрядильни. Строил он ее на широкую ногу и благодаря своей способности привлекать пожертвования нашел все необходимые, очень значительные, средства. Рабочие ему в этом деятельно помогали. Денег они, конечно, не могли собрать много, но, говорят, оказали очень существенные услуги при постройке. Во всяком случае, они не остались чуждыми предприятию своего священника и могли сказать, что в построенном храме есть добрая капля и их меда.

Вскоре после своего поставления священником Слепян, уже отец Сергий, приезжал в Москву с богомольческой целью — поклониться тамошним святыням, и, без сомнения, приезжал в Троице-Сергиеву лавру. В Москве я и познакомился с ним. Он останавливался в скромных меблированных комнатах «Кремль», в центре города, но дешевых. Отец Слепян производил очень приятное впечатление простотой обращения и отсутствием всякого самомнения. Он много рассказывал о своих действиях среди рабочих, но все заслуги в успехах приписывал им. Их он видимо полюбил и хвалил чистоту их душ, их стремление к жизни верой, их искание святости. Он очень свободно и просто коснулся и их отношения к себе, приписывая их любовь к себе не своим заслугам, а их доброму, благодарному сердцу. «Они, — говорил он, — ценят малейшее доброе дело, которое им оказывают, и платят за него во сто раз большей привязанностью. Какой бы это был прекрасный народ, если бы с ним обращались по-человечески! Их душа проявляется уже в том, что они не любят думать о человеке дурно, а, напротив, склонны идеализировать всякого, у кого заметят хоть что-нибудь доброе. Вот хоть бы и я, — говорил отец Слепян, — ведь знаю себя: поистине — нищ есмь и окаянен... А они готовы мне приписывать чуть не святость». Вообще, видно было, что он любил своих рабочих уж по малой мере так же, как они его.

Отец Слепян был едва ли не первый священник, который устроил в Петербурге коллективные паломничества прихожан. Поблизости от Петербурга не много мест, привлекающих богомольцев. В те времена таким местом был Кронштадт (к отцу Иоанну). Но я не знаю, ездил ли туда отец Слепян со своими рабочими. Слыхал я только о Сергиевой пустыни.

В Сергиевой пустыни нет (по крайней мере, тогда не было) никаких особенных святынь, то есть ни мощей, ни чудотворных икон, привлекающих богомольцев в другие места. Но это был в то время монастырь очень благоустроенный, с прекрасно поставленной церковной службой. Об этом заботился сам всесильный тогда Победоносцев, иногда проживавший в Сергиевой пустыни на даче. Туда ходило или, точнее, ездило на богомолье довольно много зажиточных петербуржцев. Но пустынь так близко, что в нее нетрудно сходить обыденкой и пешком. Этим и воспользовался отец Слепян.

Вся толпа богомольцев отправлялась из Петербурга чуть свет с таким расчетом, чтобы попасть в пустынь к обедне. Шли они с пением молитв, иногда останавливаясь для краткого отдыха. Кое-кто из попутных деревень присоединялся к ним. По прибытии в пустынь слушали, конечно, литургию, а потом отдыхали, набираясь сил на обратный путь. Осматривать в пустыни нечего было, но некоторое угощение монахи давали богомольцам. Это угощение состояло из прекрасного черного хлеба, фунта по три на человека. Можно было брать у монахов и соль. А напиться можно было из колодца, очень хорошо устроенного, с металлическими кружками вокруг бассейна. Отдыхать же приходилось просто на траве, так как «странной» при монастыре не было. К позднему вечеру богомольцы могли уже возвратиться к себе в Петербург.

Отец Слепян священствовал в созданном им приходе довольно долго. По я потом перестал о нем слышать. Не помню хорошо и того, когда он умер; во всяком случае, он не дожил до революционных времен. Я не знаю также, как рабочие Новой бумагопрядильни относились к революционной пропаганде, которая так энергично велась в Петербурге во второй половине 90-х годов. Полагаю, что отец Слепян, хотя и прибыл из классической страны профессиональных союзов, не обращал внимания на коллективную экономическую деятельность рабочих. Да в те времена ему бы об этом не дали и пикнуть. Тогда ко всякой тени рабочей организации относились подозрительно; стачки и забастовки рассматривались как деяние преступное. Да весьма вероятно, что отец Слепян и не считал воздействие на экономическую жизнь входящим в круг обязанностей его как священника.

Но что осталось в рабочей среде из так усердно взращиваемых им семян нравственно-религиозной жизни? Или все они были расклеваны птицами на дальнейшем пути эволюции рабочего класса и заглохли в кустарниках экономических забот и попечений? Сохранилась ли какая-нибудь память об отце Слепяне в потомстве рабочих, так горячо его любивших? Во всяком случае, в свое время за свою жизнь он воскресил несколько тысяч душ, погрязавших в тине бессмысленного существования, и дал им жизнь светлую и счастливую. Что сделал каждый из них с полученным через отца Слепяна талантом — это уже дело их самих, а не его. Да и жизнь человеческая — явление очень сложное, и не все стороны ее дано решать одному и тому же деятелю.