I

За время своей нелегальной жизни я, как и все прочие сотоварищи, был, конечно, в постоянной опасности попасть в руки полиции. Несколько раз я попадал под слежку и был принужден менять квартиру, паспорт и наружность. Но все это составляет нормальную, так сказать, обстановку жизни нелегального. К этому в конце концов привыкаешь и не чувствуешь никакой особенной тревоги, тем более что я принадлежал к могущественной организации исполнительного комитета («Народной воли»), который быстро помогал выйти из всякой опасности. От него можно было моментально получить деньги на новый костюм, он выдавал также моментально любой новый паспорт. Несколько товарищей моментально помогали сбить со следа полицейских агентов, временно укрыть в какой-нибудь другой квартире и т. д. Вообще, если приходилось подвергаться постоянной опасности, то не оставался ни на минуту без способов избегнуть ее. Таково было положение всех членов и агентов исполнительного комитета в Петербурге, сосредоточия всех его учреждений.

Но это нормальное положение нелегального круто изменилось в 1881 году, после 1 марта, то есть цареубийства Александра II. Нужно сказать, что еще до 1 марта, в начале 1881 года, исполнительный комитет понес тяжелые потери наиболее ловких своих членов и был уже сильно расстроен. Между тем в полиции появился в своем роде гениальный организатор сыска — Судейкин. Когда произошло цареубийство, полиция начала неслыханную до того времени травлю на все подозрительное. Каждый день захватывали множество революционеров и сочувствующих им людей, и каждый арест давал повод к новым арестам. С каждым днем становилось труднее жить, собираться, не говоря уже о том, чтобы что-нибудь делать. Организация исполнительного комитета была настолько расстроена, что ее необходимо было сколько-нибудь упорядочить. Сделать же это в том ураганном огне, который потрясал Петербург, было невозможно. Поэтому уцелевшие от разгрома члены комитета перебрались в более спокойную Москву и здесь — насколько было возможно — занялись воссозданием организации. По крайнему недостатку людей решено было «принимать по пониженному цензу», то есть таких, которые не имели еще ни достаточной выработки, ни опыта, не были даже достаточно испытаны на работе. Но ничего другого не оставалось делать. Засим комитет распределился по-прежнему на отделы, хотя при этом прежний — боевой, террористический — не был восстановлен по неимению руководителей и потому что террористическую деятельность решено было временно прекратить. Таким образом, деятельность обновленного комитета направилась на выработку сил, пропаганду государственного переворота, организацию кружков, восстановление связей с провинцией, добывание денег, восстановление паспортного стола, устройство типографии, которая и была действительно основана Зеге фон Лауренбергом. Но в сущности, все это производилось шумно, неосторожно, совсем не по-старому. Люди-то были действительно очень «пониженного ценза» с революционно-заговорщицкой точки зрения. В это время на помощь революции прибыло несколько человек из-за границы, между прочим, известный Яков Стефанович и Романенко. Но и они мало подходили к русским условиям, и оба были скоро арестованы. По окончании организации восстановленного комитета несколько человек возвратились в Петербург, в том числе Савелий Златопольский и Грачевский. ^{98} Они тоже недолго просуществовали в Петербурге...

Но штаб-квартира комитета была оставлена в Москве. Она помещалась на Садовой, где-то недалеко от Каретного ряда. Хозяином ее был Юрий Богданович, ^{99} который под именем Кобозева держал сырную лавку в Манежном переулке, где была устроена одна из лучших мин против Александра II. Хозяйкой была Мария Николаевна Оловеникова. Богданович играл роль художника-живописца, она — его жены.

Я остался тоже в Москве, занимаясь всеми отраслями комитетских дел, но внутренне совершенно неудовлетворенный и потерявший веру в дело. Я не мог не видеть, что при данных условиях и составе лиц вся эта деятельность составляет пустую фразу. Я не мог не видеть и чрезвычайной силы и искусства полиции, хотя и не знал еще тогда всех глубин этого искусства. Прежний грозный, таинственный исполнительный комитет превратился в какую-то детскую игрушку, а полиция, прежде бывшая в руках комитета благодаря нашему «контршпиону» Николаю Клеточникову, стала, наоборот, силой столь же таинственной, как и грозной. Было ясно как день, что возобновленный комитет погибнет, не успевши ничего сделать.

Лично сам я очень скоро убедился, что попал под слежку, от которой тщетно старался скрыться. Один раз я наткнулся на какого-то господина, прятавшегося за шкафом на лестнице самой штаб-квартиры. Сам он хорошо спрятался, но его огромная рыжая борода несколько выглядывала из-за шкафа. Много лет спустя, когда с меня снимали административный надзор в Москве, я встретил у начальника охраны этого самого обладателя рыжей бороды, и он, подойдя ко мне с видом знакомого, улыбаясь, объяснил, что видел меня на лестнице квартиры Юрия Богдановича. Я спросил его: «Отчего вы меня тогда не арестовали в Москве?» Он, смеясь, сознался, что они по мне выслеживали других и никак не ожидали, чтобы я мог как-то исчезнуть от них. У Судейкина была действительно тактика не торопиться с арестами. Он был уверен, что при хорошей слежке намеченная жертва все равно не уйдет от него. Да если и уходила иногда, он не огорчался: «Походит, поскрывается да где-нибудь и объявится непременно». У него было правило: «Нужно надеяться на человеческую слабость, ни у кого не хватит терпения долго осторожничать».

Как бы то ни было, я, выработанный в дисциплине старого исполнительного комитета, принципиально осторожный и на все обращающий внимание, в январе 1882 года несколько раз замечал за собою слежку. Один раз, возвращаясь ночью домой (я жил тогда в меблированных комнатах в доме Обидиной на Петровке), я заметил в окне своей комнаты свет. Когда я поднялся наверх и стал расспрашивать горничную, зачем она ходила ко мне, она с видимой правдивостью уверяла, что совсем не входила. Однако свет был, значит, кто-то был в комнате. Я решил принять меры. На другой же день я съехал с квартиры якобы за город и после небольшой прогулки в Сергиеву лавру возвратился и уже под другим паспортом поселился на Знаменке (против Румянцевского музея). Здесь я поселился с женой. Однако оказалось, что мои хитрости не привели ни к чему. За перегородкой моей комнаты поселились два каких-то подозрительных субъекта, которых я стал замечать за собой на улице. Наконец однажды ночью они себя окончательно разоблачили. Они пришли домой поздно и, должно быть, не знали, что я дома. А я лежал тихо, без свечи, на своей кровати. И вот я услыхал сквозь перегородку их тихий разговор обо мне, о том, куда я хожу и какими путями стараюсь загладить свой след, когда возвращаюсь домой. Итак, я увидел, что нахожусь под серьезнейшей слежкой.

С этим нужно было покончить радикально. Не доверяя никому в окружающей среде, я решил скрыться ото всех, нырнув так, чтобы обо мне никто ничего не знал. Не съезжая с квартиры, чтобы не взбудоражить своих шпионов, я взял у Златопольского (он был еще в Москве) новый, очень хороший паспорт, запасся деньгами у него же и у моего покойного брата, переменил на стороне костюм, отправился прямо на Нижегородский вокзал и покатил в Нижний Новгород. Все это я проделал, стараясь не терять ни минуты времени, чтобы к следующему дню от меня не осталось в Москве никаких следов.

Это маленькое предисловие я делаю для того, чтобы объяснить, каким образом пришлось мне спасаться бегством в глубине России. О моем отъезде знали только Оловеникова и Златопольский, верные товарищи по старому исполнительному комитету. Кстати сказать, Мария Николаевна по обнаружении шпиона на своей лестнице и сама покинула квартиру, а Богданович досиделся до того, что его арестовали.