Русский иезуит

Мне не раз приходило в голову воспользоваться пребыванием в Париже и повидать отца Мартынова (в миру Иван Михайлович), pere Martinoff. ^{165} Бывший русский радикал, рожденный кружком Герцена, скомпрометированный политически, он эмигрировал за границу, и тут с ним произошел странный переворот. Он принял католичество и вступил в орден иезуитов. С этих пор прошло уже тогда лет двадцать, но reverend pere Martinoff (преподобный отец Мартынов) был жив и усердно работал для римско-католической пропаганды. Меня интриговало: что может психологически представлять человек с такой странной биографией? Но казалось неловко ни с того ни с сего явиться к нему, да я и не знал, где его искать, может быть, он живет скрытно, потому что орден иезуитов был запрещен французской республикой...

Однажды в книжной лавке Альбера Савина на rue Drouot я разговаривал со служащими о том о сем и как-то случайно упомянул о Мартынове. Издатель Альбер Савин, мой приятель, был католиком — catholique pratiquant, то есть церковный, соблюдающий обряды и таинства. Он поэтому хорошо знал католический мир Парижа.

— Вы интересуетесь соотечественником? — спросил Савин.

— Не то что соотечественником, а такой оригинальной личностью. С удовольствием повидал бы его.

— Так отчего же вы не сходите? Он охотно принимает русских.

Я стал расспрашивать. Оказалось, что он живет на rue Bonoparte, в иезуитском монастыре.

— Но ведь, — говорю, — орден иезуитов изгнан из Франции.

— Да, конечно. Но дом считается принадлежащим графу X (забыл имя), а отцы иезуиты проживают как частные лица у него на квартирах. Так это поставлено официально вследствие декрета об изгнании.

Вот что значит глубоко провести в законе принцип прав человека и гражданина! Оказывается, что грозный декрет остался фактически почти обессилен. Он мог уничтожить только «публичное свидетельство» ордена.

Я расспросил, в какое время, по соображениям Савина, можно быть принятым у отца Мартынова, и очень скоро отправился на rue Bonoparte.

Огромный дом монастыря имел только один вход, по крайней мере заметный, скорее ворота, чем дверь. Массивные ворота были заперты. Я позвонил. Скоро привратник приотворил дверь, спросил, что нужно. Я объяснил, что желаю видеть reverend pere Martinoff.

«Я пойду спрошу, может ли он вас принять. Позвольте вашу карточку».

Он ушел, заперев ворота, и оставил меня на улице. Ждать пришлось довольно долго. Может быть, понадобилось спрашивать не одного Мартынова, а и настоятеля. Наконец ворота растворились: «Пожалуйте».

Меня повели к отцу Мартынову какими-то переходами, которые мне показались бесконечно длинными, с поворотами направо и налево. Под конец пошли широким, светлым коридором, стена которого была сплошь уставлена сверху донизу книгами. Это была громадная библиотека, и мне думалось, проходя эти книжные сокровища: «Вот как отцы иезуиты дают своим людям работать. Нет, должно быть, никаких пособий, которых бы тут не находилось». Но впереди меня ждало удивление еще посильнее. Мы дошли наконец до какой-то комнаты. Дверь отворилась: «Reverend pere здесь. Можете войти».

Я вошел в огромную комнату, скорее залу, очень светлую, наполненную книгами. Все стены до потолка уставлены полками с книгами. Даже и посредине залы местами возвышались книжные шкафы и полки. Там и сям расставлены были столы. За одним из них сидел Мартынов, который встал и пошел ко мне навстречу. Кроме него, в зале никого не было.

Мы представились друг другу. Отец Мартынов был почтенный старец с умным и спокойным лицом. Двигался он быстро, и в течение разговора раза два легко взбирался по лесенкам, чтобы достать нужную книгу, вообще был совершенно бодр. Говорил также голосом свежим и скорее громким, особенно когда увлекался.

Разговор завязался, конечно, очень легки. Ею интересовала Россия, меня — религиозное положение Франции. Во избежание недоразумений я сразу оговорился, что я православный, хотя и не особенно горячий, и религиозным положением интересуюсь больше с общественной точки зрения. Мне хотелось предотвратить попытки окатоличивать меня. Он махнул рукой: «О, это совершенно все равно. Это дело личное». Говорили мы, конечно, по-русски, и он превосходно владел родным языком, даже не примешивал французских выражений.

Я скоро увидел, что он и всю жизнь русскую знал прекрасно, в том числе все тонкости литературных и общественных направлений. Я сначала воображал сообщить ему некоторые новости, но оказалось, что он их знает лучше меня и даже читал литературные произведения, мне еще не известные. Вообще, этот человек, двадцать лет не видавший родины, мог показаться только что приехавшим из Петербурга. Некоторые книги, мне еще не известные, он показывал мне, снимая их с полок.

Не говорю уже о его специальности. Он в это время работал над историей Кирилла и Мефодия, доказывая, что Византия совершенно напрасно присваивает себе славу просвещения славян, так как оба знаменитых миссионера принадлежали к римской Церкви и действовали по ее указаниям. Конечно, я старался уклониться от этого вопроса, так как меня занимали совершенно другие.

Очень осторожно я коснулся факта его перехода в католицизм и присоединения к иезуитскому ордену. Но он как будто даже рад был высказаться и пошел в своих объяснениях гораздо дальше, чем я мог ожидать. Говорил он сначала с досадой, как будто заподозрив в моих словах скрытый упрек, а затем уже продолжал совершенно спокойно, прочувствованным тоном. Но в первый момент он как бы сорвался: «Да, как же, удивляются многие, что человек мог присоединиться к ордену. Ведь иезуиты такие злодеи, безнравственные, цель оправдывает средства! Да ведь все это говорят люди ничего не знающие, об иезуитах не имеющие понятия. Ведь все это вздор и клевета. Иезуиты — очень хорошие люди и делают доброе дело, и ничего безнравственного нет у них». Впрочем, он не вошел ни в какие подробности о действительной жизни своего ордена, хотя я старался его привлечь к этой теме. Я заговорил о том, что читаю теперь книгу Кретино-Жоли «Жизнь святого Игнатия» (Лойолы), и спросил его мнения об этом сочинении, считающемся капитальным. Но и это не помогло. Мартынов ответил о книге с разными оговорками, а об авторе даже с некоторой снисходительной улыбкой, в таких словах, которые, если их резко выразить, означали бы, что Кретино-Жоли глуп.

Об иезуитах он все-таки не стал распространяться, а заговорил о православии и римском католицизме, не касаясь никаких догматов, а обрисовывая только саму жизнь верой.

«Что такое я был в России, во что веровал? Меня посылали в церковь, я исполнял разные обряды, но все это было чисто формально. Никакого живого чувства не было. Сравнивая католицизм и православие, нужно говорить не об обряде. Православный обряд, пожалуй, даже лучше, более трогателен, чем римско-католический. Но у нас в России не живут религией. Перебирая, что у меня тогда было на душе, я не нахожу ничего религиозного. О Боге я и понятия не имел, не было и мысли о какой-либо религиозной жизни. Нельзя даже сказать, чтобы, покидая православие, я от чего-нибудь отказался: не от чего бы и отказываться. Так я попал за границу — и тут, слава Богу, встретился с иезуитами. Вы вот браните иезуитов. А я им всем обязан. Они мне открыли Бога, дали веру, я им обязан всей своей духовной жизнью. И поверьте, что у вас только оклеветывают иезуитов. Они хорошие люди. Ничего они не делают из тех гадостей, в которых их обвиняют».

Отец Мартынов говорил это тихо, задушевно, с оттенком грусти. Я не расспрашивал его, какими же путями иезуиты дали ему веру. Мне казалось, что он об этих интимностях не хочет распространяться. Да, в общем, я кое-что и без него знал.

Сила римского католицизма — в деятельном характере веры и в постоянном руководстве совести. В православии такое руководство отдельной личности дает почти исключительно так называемое старчество. Беседа со старцем это не то что таинство исповеди, дающее отпущение грехов, — это есть средство получить руководство для своей совести. Старцу открывают всю свою душу и выслушивают его оценки ее движений, его советы по поводу них, его иногда категорические приказания не делать чего-либо или делать. Обычный приходский священник такой роли не играет. Он является «духовником» только при таинстве исповеди. У римо-католиков каждый настоятель прихода является более или менее старцем. Он не только орган отпущения грехов, он — «directeur de conscience» (духовный наставник). В свою очередь, и духовенство также иерархически дисциплинированно и получает руководство свыше. Это непосредственное воздействие, конечно, чрезвычайно усиливает римско-католическую дисциплину. А она направляет и каждого в отдельности, и всех вместе на разную крупную и мелкую деятельность, которая в общем состоит в том, чтобы поддерживать Вселенскую Церковь. Конечно, сознание того, что он не пассивный член Церкви, а более или менее активный, что его существование имеет для нее значение, — это сознание придает как бы смысл религиозной жизни. В этом отношении огромное значение имеет то, что называется светской властью римского папы. Эту идею понимают у нас не совсем правильно. Суть дела не в том, что папа имеет светскую власть над другими, а в том, что он не есть подданный какого бы то ни было государства, независим от какой бы то ни было светской власти. И вот этот ни от кого не зависимый первосвященник является высшим главой всех национальных церквей; понятно, что, подчиняясь ему, они становятся менее зависимы от своих государственных властей. А эта независимость папы введена в принцип, поставлена в связи с престолом апостола Петра, с наместничеством у Самого Христа.

О власти и положении папы, тогда уже, конечно, лишенного даже Рима, мы говорили и с отцом Мартыновым. Папа, предавший отлучению и короля итальянского, и всех причастных отнятию у него Рима, находился в положении «ватиканского пленника», собственно говоря — добровольного. Никто ему не мешал выходить в Рим и куда угодно. Но он не хотел ступить ногой на анафематствованную землю и не выходил из принадлежащего ему оазиса — Ватикана с собором Святого Петра. Этот крохотный клочок земли все еще принадлежал ему, как государю. Сюда не имела доступа юрисдикция итальянского королевства. Здесь папа был монарх и имел даже свое псевдовойско — «папскую гвардию». Никто его по итальянскому закону не мог здесь тронуть. Но разумеется, эта независимость была крайне непрочна. Итальянскому правительству стоило только объявить войну Ватиканскому государству — и не нужно было даже орудийных выстрелов, достаточно было роты солдат, чтобы захватить папу. Я спрашивал отца Мартынова, не выгоднее ли было бы для святейшего отца принять гостеприимство какого-либо другого государства? В то время ему предлагала это Бразилия, где еще была Империя. Да нашлись бы и другие страны. Но отец Мартынов живо протестовал: «Нет, вы просто не знаете этого вопроса. Римский папа должен иметь резиденцию в Риме. Этого нельзя изменить». Конечно, как ни микроскопичен Ватикан, папа был здесь все-таки у себя, в своем собственном государстве. Во всяком другом государстве он жил бы на чужой земле. Да сверх того, он был римский епископ, он был преемник апостола Петра и, покидая римский престол, становился бы беглецом, эмигрантом. Отец Мартынов умалчивал об этом, но у него, конечно, была мысль, как и у каждого: где такая страна, в которой бы не было восстания против веры и Церкви и где, следовательно, материальная независимость папы могла бы быть прочно гарантирована? Давно ли Франция с оружием в руках защищала римские владения папы — а теперь она стала изгонять иезуитов, захватывать храмы, была накануне лаицизации школ и т. д.

Когда я обратил внимание отца Мартынова на то обстоятельство, что римский католицизм, умеющий, как он говорил, дать человеку Бога и религиозную жизнь, все-таки не мог удержать власти над народами, мой собеседник сохранил свой ясный и спокойный вид. Он заметил, что Церковь во многих отношениях стала даже гораздо сильнее. Я и о Париже не должен судить только по тем массам людей, которые восстают против веры, Бога и Церкви. В этом гигантском центре есть все: есть множество людей испорченных, но есть множество и очень хороших, верующих и помогающих Церкви. Сами преследования имели много благих последствий. Нечего греха таить, во времена покровительства, при Наполеоне, духовенство очень распустилось и опустилось. В его рядах завелось много людей, искавших только легкой, удобной жизни, не имевших ни горячей веры, ни желания жить для нее. Гонения все это уже изменили. Выдвигаются и подбираются люди горячие, убежденные, крепко стоящие каждый на своем посту, дисциплина везде поднялась, и это повышенное действие Церкви отзывается таким же подъемом духа в массе верующих.

Нужно сказать, что все это я и сам несколько замечал. Гонения против римско-католической Церкви привлекали к ней и тех, которые прежде были противниками ее.

Католики даже переоценивали свои силы, а Дрюмон выражал мне уверенность, что в случае социальной революции власть в конце концов достанется Церкви.

Отец Мартынов не выражал таких сангвинических надежд и довольствовался спокойным сознанием того, что его Церковь живет, и действует, и получает успехи, когда этого заслуживает. Я уходил от него, невольно поддаваясь его настроению, и мне казалось, что он действительно нашел на чужбине крепкую религиозную жизнь, которой не умела ему дать родная земля.