Июльские дни в Петрограде

Июльские дни в Петрограде

Теперь я должен вернуться к общему положению в Петрограде, так как оно оказывало самое непосредственное влияние на жизнь и работу министерства. Так долго ожидавшееся наступление 18 июня, наконец, грянуло и подняло дух как в России, так и у союзников. После приказа и первых известий с фронта Терещенко снова собрал нас всех в своих апартаментах и сообщил нам о наступлении, произнеся при этом горячую речь, имевшую неожиданный эффект, а именно две канцелярские барышни поступили немедленно после этого в женский батальон, отправлявшийся на фронт. Одна из этих барышень служила с начала войны в нашей Юрисконсультской части и в сентябре приезжала в Петроград. Я её едва узнал, так военная служба её изменила. Двое наших чиновников — один из центрального ведомства, другой из посольства в Лондоне — пошли в авиацию.

Должен сказать, что как раз в этот период был пересмотр всех лиц, освобождённых по своим служебным обязанностям от военной службы. В эту междуведомственную комиссию с участием Петроградского Совдепа были привлечены и члены нашего комитета Общества служащих, и там были установлены списки освобождаемых. Ряд чиновников были при этом признаны подлежащими призыву на военную службу с 1 января 1918 г. (к тому времени им следовало приискать заместителей). Что касается меня, то, хотя я был освобождён по своему академическому положению, при представлении всего списка служащих моя фамилия вызвала внимание других ведомств, так как под ней стояла пометка «незаменимый специалист», что в 26 лет было ими признано невозможным. Я было очень обрадовался случаю променять свою мирную профессию на фронт, но министерство не допустило включения меня в списки подлежащих военной службе, хотя бы и с 1 января 1918 г., прикрепив меня, таким образом, к ведомству и, к моему сожалению, доказав названному совещанию правильность указанной квалификации.

Это настроение короткого, но всеобщего подъёма быстро прошло, в особенности в связи с июльскими днями в Петрограде. Я оставался там неотлучно и имел возможность собственными глазами всё наблюдать. В эти дни министерство, конечно, пустовало, но привыкшая к автомобильным парадам и антиправительственным демонстрациям при начале событий петроградская публика с любопытством наблюдала происходящее. Когда, однако, послышалась стрельба и улицы наполнились приехавшими кронштадтскими матросами (как раз тогда было сказано В.М. Черновым крылатое слово о «красе и гордости революции» — кронштадтских матросах, которые оправдали это наименование в октябре 1917 г.), город вымер.

После Февральской революции не было такого положения в Петрограде. Я прошёл в эти дни несколько раз весь город из неудержимого любопытства, хотя, признаюсь, несколько раз вынужден был пережидать перестрелку в первом попавшемся доме. Надо сказать, что эти столь знаменательные дни, которым предстояло стать грозным предвестником Октябрьской революции, ни в малейшей мере не походили на Февральскую революцию и даже на апрельскую попытку свержения Временного правительства, закончившуюся уходом Милюкова и первым кризисом Временного правительства. Июльские дни имели своё собственное cachet[61], которое им придавали именно кронштадтские матросы, раньше не принимавшие такого участия в петроградских событиях.

Эти матросы группами и в одиночку, с ружьями наперевес, с загорелыми лицами и с лентами, перевёрнутыми внутрь на своих шапках, чтобы скрыть свою принадлежность к тому или иному судну, эта анонимная атака приехавших извне людей, ставшая надолго символом большевистской революции, не имели ничего общего с февральской толпой или же с апрельскими военными демонстрациями, нёсшими, правда, плакаты с надписями «Долой войну», «Долой Милюкова», но нёсшими их открыто, с полковыми знамёнами и в строю. Здесь же это была не демонстрация, а нападение людей, которые опасались расплаты и скрывали свои воинские звания, перевёртывая ленту с обозначением своей части или своего судна, как бы стыдясь того, что делают. И если до сих пор герои Февральской революции были «охотниками на львов», о которых я упоминал выше, то именно в июльские дни я впервые отдал себе отчёт, что теперь они уже превратились в «охотников за черепами» — анонимных и всем своим видом невольно вызывавших подозрение в «наёмности».

Они рассыпались по всем улицам, примыкавшим к Невскому, но особенно любили перебежки по набережным, как будто близость воды придавала им бодрость. Никогда ещё уверенность, что чужая рука движет этими людьми, направляет их и оплачивает, не принимала у меня такой отчётливой формы. После июльских дней всякая тень сомнения в германской завязи большевистского движения у меня исчезла. В этих кронштадтских матросах не было ни малейшей искры энтузиазма или же того мрачного фанатизма, который заставляет человека идти на смерть за своё дело. Нет, как раз обратное — это было скорее хладнокровное и деловое исполнение определённого, заранее обдуманного другими плана, который мог и не удаться, и тогда эти анонимные наёмники могли безнаказанно вернуться в своё разбойничье гнездо, не оставив даже видимых следов принадлежности к определённой воинской часто. Наконец, невиданная до сих пор на петроградских улицах регулярная атака рассыпной цепью и в одиночку — всё это были методы не народной революции и даже не гражданской войны, это была неприятельская вылазка, изменническое нападение внешнего врага, старавшегося врасплох овладеть городом.

Я нигде не видел той бестолковой суеты, митингования, призывов к толпе, искания сочувствия, которые были в апрельские дни и во всех антиправительственных демонстрациях доселе. Наоборот, эти люди к местному мирному населению относились с полнейшим равнодушием, как полагается в регулярном бою, когда всё сводится к военным действиям враждующих армий, а мирное население, пока оно не вмешивается в военные операции, является quantite negligible. Именно таково было отношение к петроградскому населению в июльские дни. Они были страшны именно тем, что всё было сосредоточено на военной задаче.

Здесь не было никаких сцен разнузданных эксцессов, погромов и избиений мирных жителей — всего того, что я потом так часто видел в гражданскую войну, когда эмоции не поддаются контролю. В июльские дни я был поражён какой-то деловой планомерностью, холодным расчётом, отсутствием какого бы то ни было азарта или революционного увлечения, не говоря уже о совершенно неподходящем слове «пафос», отсутствием всяких излишних движений и, самое главное, чужеродностью, иноземщиной этого налёта, как будто это были не русские люди, а латыши, китайцы, кавказские инородцы, впоследствии принявшие такое активное участие в гражданской войне.

В противоположность известным пушкинским словам о том, что русский бунт всегда бессмыслен и жесток, я в июльские дни не видел ни бессмысленности, ни излишней жестокости. Наоборот, немецкая печать деловитой аккуратности, впоследствии совершенно стёршаяся в большевистской стихии в дни гражданской войны, как это ни грустно, ставшей «русской», вернее, «обрусевшей», в июльские дни сияла на этих кронштадтцах, даже и не русское имя носивших, каких-то анонимных иноплеменниках. Скажу, что в февральские дни, несмотря на сравнительно малое количество пролитой крови, было много национальной бессмысленности и жестокости русского бунта. Я собственными глазами видел тогда дикие расправы, чисто русские, с обезоруженными городовыми, которых с выколотыми глазами толпа водила по улицам Петрограда или вытаскивала тех же городовых из чердаков и подвалов и вершила зверский самосуд — всё это было омерзительно и глубоко отвратительно, но всё это было стихийно. В июле же не было и тени этого.

Когда эти дни закончились ночным приходом войск с фронта и когда я увидел кавалерийские части, покрытые пылью и засохшей грязью, измученные быстрым переходом, но при всём этом такие русские, то для меня не было ни малейшего сомнения, что кронштадтские «гости» не были русской самодельщиной.

Значительно позже, в октябре 1918 г., в Киеве присяжный поверенный Бессарабов, заведовавший судебным следствием Временного правительства по делу о германских деньгах, данных большевикам для производства в России пораженческого переворота, рассказывал, как он в июльские дни со своим начальством объезжал казармы Преображенского полка и показывал солдатам, вопреки правилам закона, данные судебного следствия, чтобы убедить их выступить против наезжих кронштадтцев.

Как бы то ни было, приход войск с фронта решил участь восстания, и кронштадтский налёт кончился неудачно. В самый вечер прихода войск с балкона нашего министерства, обращаясь к пришедшим войскам, говорили Терещенко и некоторые члены Временного правительства, в том числе и В.М. Чернов. Нератов, присутствовавший при этом, говорил нам о «решительной победе» и «подъёме», который чувствовался во встрече Временного правительства с войсками.

«Победа», конечно, была, но как она была использована? Мы все в Петрограде ждали суровой и беспощадной расправы с большевиками, которые от речей с балкона дворца Кшесинской и уличных митингов и даже вооружённых демонстраций уже перешли к делу, то есть к попытке вооружённой рукой захватить власть в самой столице России. Казалось бы, колебаниям больше не должно было быть места, между тем после известных арестов зачинщиков по требованию, как тогда говорили, Петроградского Совдепа главные виновники были выпущены, и когда стало известно, что Временное правительство и не собирается ликвидировать «смуту» энергичными мерами, то единодушное положительное отношение к Февральской революции, обнаружившееся в первые дни её, стало быстро падать, переходя уже прямо в оппозицию.