«Синдикализм чиновников»

«Синдикализм чиновников»

С другой стороны, прежняя иерархическая лестница потеряла своё реальное значение, так как самые близкие к министру чины не менее других были проникнуты тревогой и за себя лично, и за совершающееся в стране. Министр, поставленный революцией, не всегда, как это сказалось в деле Извольского и Сазонова, мог поручиться за свои слова. При этих условиях между руководящей и исполнительной частью министерства была только разница функций, но не положения. Поэтому начиная с Нератова (Милюков в качестве «демократического» министра находил самодеятельность чиновников вполне естественной) весь наш генералитет относился очень сочувственно к деятельности Общества и его исполкома и иногда даже прямо в ней участвовал.

Один только Нольде к этому «синдикализму чиновников» относился крайне насмешливо и не без внутренней досады. Он раза два спрашивал меня, неужели я недоволен министерством, что принимаю такое активное участие в этом исполкоме, и не желаю ли я повышения в виде какого-либо заграничного назначения. Я его заверял, ссылаясь на всю свою предшествующую деятельность, что ничего лично для себя не ищу и если, несмотря на все милости начальства, принимаю участие в исполкоме, то лишь для того, чтобы поддержать стабилизацию МИД. Думаю, что недовольство Нольде, не выразившееся, правда, ни в каком неблагоприятном реальном воздействии на Общество, объяснялось тем, что учреждением исполкома поглощалась часть внимания ведомства, именно та часть, которая должна была поглощаться нашим ведомственным генералитетом. Нольде хотелось быть настоящим товарищем министра, а тут рядом с незаурядной фигурой «революционного» министра вырисовывался исполком, поощряемый высшими чинами.

«Парламентские» выборы тоже отвлекали внимание служащих и явно указывали, что не всё в министерстве обстоит благополучно. Скажу прямо, Нольде со времени Февральской революции был самым крупным оптимистом во всём ведомстве. Милюков так не обманывался, как Нольде, и это ослепление объясняется исключительно тем, что Нольде действительно больше всех выиграл от февральского переворота и не без основания в участии в исполкоме, скажем, таких лиц, как Петряев, видел опасность для себя. Слова Нольде о «чиновничьем синдикализме» ни в малейшей мере не были заслужены исполкомом, наоборот, он именно для того и был создан, чтобы бороться с таким синдикализмом. Наконец, что касается карьерных мотивов со стороны исполкома, то Нольде был прав в том смысле, что, как это выяснилось в момент ухода Милюкова, многие члены исполкома, в том числе Петряев, несмотря на все свои прежние заслуги, понимали революцию и как личную игру, где каждый имеет свой черёд. Они все смотрели довольно равнодушно на вынужденный уход предшественников и очень чувствительно относились к собственному. Но разве этого нельзя было сказать и про самого Нольде, который в самом начале Февральской революции был её верным слугой? Разочарование явилось значительно позже.

Как на явления «синдикалистского характера» укажу на два обстоятельства. Первое — выступления отдельных служащих на общих собраниях с утверждениями о необходимости «фактического захвата власти в ведомстве» комитетом служащих или же с критикой отдельных чисто политических или вообще служебных действий начальства. Эти выступления наш исполком подавлял самым решительным образом репликами на общих собраниях.

Из демагогов в этом смысле отличался один весьма подозрительный по своему служебному прошлому (он служил до нашего ведомства в Департаменте полиции) бывший консул на Дальнем Востоке фон Беренс, который в конце концов очутился на большевистской службе. Этот самый Беренс, уверявший меня, что знал моего отца по своей консульской службе на Дальнем Востоке, и вообще выражавший вначале благоволение ко мне, со времени Февральской революции в особенности нападал на наш исполком за нашу будто бы «черносотенность», а меня лично как-то назвал «квинтэссенцией старого режима». Я ему ответил, что это у меня, очевидно, наследственность, намекая на «левизну» моего покойного отца. Смехотворность обвинений Беренса была быстро обнаружена, и он несколько стушевался, но некоторыми другими лицами, а именно молодым чиновником Криспи или же такими маститыми дипломатами, как де Плансон, бывший начальник Дальневосточного отдела и бывший посланник в Сиаме, по причинам совершенно личного характера часто делались вылазки против исполкома. Однако, как всё это ни было симптоматично и как ни сказывалось разлагающее влияние приближающейся катастрофы на личные внутриведомственные отношения, это все были лишь «буревестники».

Гораздо более опасным оказалось второе проявление «синдикализма» — это деятельность некоторых членов исполкома внутри самого исполкома. Эти члены слишком серьёзно относились к своим мандатам, они хотели действительно «помогать» начальству, но не в смысле охранения его от анархических стремлений отдельных служащих и поддержания внутренней служебной дисциплины, а в смысле управления ведомством. Так, например, однажды Владимир Иванович Некрасов задолго до того, как был назначен начальником Среднеазиатского отдела, выступил в закрытом, конечно, заседании (открытых у нас не полагалось) исполкома с резкой критикой политики тогдашнего начальника Среднеазиатского отдела фон Клемма в Персии. Он внёс письменное предложение «разослать циркуляр» от имени исполкома по всему Востоку с указаниями весьма пикантного характера. Например, русским консулам предлагалось отказываться от подарков, подносимых туземными властями, не пользоваться услугами туземцев для исполнения ответственных служебных поручений и т.д. Другими словами, В.И. Некрасов предлагал полную реорганизацию консульской службы на Востоке, и когда ему заметили, что это компетенция начальства и в случае рассылки подобного циркуляра мы стали бы на путь несомненной узурпации, то он с раздражением ответил: «Но ведь это же революция, нельзя же, чтобы всё осталось по-прежнему».

Мы совершенно с ним соглашались, тем более что большинство его предложений вызывало сочувствие. Вопрос шёл только о том, в какую форму эти предполагаемые реформы облечь: надо ли самочинными нашими выступлениями подрывать авторитет ведомства и его министра, министра Временного правительства, признанного к тому времени всем цивилизованным миром, или же найти какую-то более эластичную форму. Особенно горячо возражал Некрасову Петряев, несомненно, опасавшийся «чиновничьей революции» и слишком близко стоявший к министру, чтобы поощрять какую бы то ни было фронду. Наконец, по предложению Урусова решено было войти с начальством в переговоры об устройстве особой комиссии, правда, с совещательным голосом, но на паритетных началах, из представителей как ведомства, так и исполкома для «реорганизации министерства».

Действительно, Нератов с разрешения Милюкова образовал такую комиссию под названием «Комиссия по пересмотру условий прохождения службы в МИД». Председателем этой комиссии был назначен по выбору начальства И.Я. Коростовец, который после неудачного выдвижения его кандидатуры в послы в Вашингтоне одно время думал поехать посланником в Мексику, но потом сам отказался и находился, таким образом, не у дел. Половина мест (три) принадлежала начальству, от коего был назначен директор I Департамента (общих дел), ведавший его личным составом, В.Б. Лопухин, и три места принадлежали исполкому. Эта комиссия была первой «синдикалистской» брешью министерства. Правда, она так и не успела закончить своих трудов до большевистского переворота, и её предположения остались в досье министерства, но, во-первых, о ней очень много говорили в министерстве и она пользовалась большим вниманием служащих, а во-вторых, её предложения, подлежавшие утверждению министром, авансом, так сказать, были введены в практику фактическими действиями и распоряжениями отдельных начальников отделов и директоров департаментов.

Я вообще должен здесь отметить, что «революция снизу» синдикалистского характера в министерстве была предупреждена тем, что наше начальство (в особенности это характерно для Терещенко) прекрасно знало, что делается в министерстве, и смысл исполкома в том и заключался, чтобы, учитывая настроения служащих и желая сохранить служебную дисциплину, начальство немедленно могло проводить в жизнь всё, что можно было провести. Этот фактический «парламентаризм» вызывался тем обстоятельством, что, идя навстречу в сравнительно второстепенных вопросах, касающихся прохождения службы, начальство оставляло за собой «политическую автономию», которая также была условна.

Думаю, что при той самоорганизации, которой мы достигли к концу Временного правительства, если бы это правительство пожелало (невероятный, конечно, случай) заключить сепаратный мир с Германией, ему пришлось бы раскассировать добрую половину министерства и весь наш исполком. То обстоятельство, что постепенно наиболее видные члены исполкома повышались в своих служебных ролях, уничтожало их оппозиционность и в то же время придавало удельный вес исполкому. Когда случился большевистский переворот, то только благодаря самоорганизации министерства удалось лишить большевиков дипломатического аппарата как в Петрограде, так и за границей, где наши дипломатические представители знали о существовании нашего Общества служащих и об отношении к нему начальства. «Дипломатический саботаж», на который так горько жаловался Троцкий в Брест-Литовске, есть дело исключительно нашего исполкома и всей предшествующей деятельности Общества служащих МИД, сыгравшего в этот момент историческую роль, так как твёрдая позиция дипломатического ведомства в его отрицательном отношении к большевистскому перевороту оказала огромное влияние на всё петроградское чиновничество, приступившее к саботажу вместе с нами. Наше Общество ещё при Милюкове вступило в связь с «Союзом союзов» всех ведомств.