Первый кризис Временного правительства
Первый кризис Временного правительства
Теперь уместно остановиться на уходе П.Н. Милюкова и тех обстоятельствах, которые этот уход вызвали и сопровождали. Свести его исключительно к внешнеполитическим расхождениям внутри Временного правительства было бы, думаю, несомненным упрощением того, что произошло на самом деле. У меня были большие связи в кадетских петербургских кругах, и я считаю, что внутрипартийные отношения, в особенности поведение Н.В. Некрасова, имели фактически для ухода Милюкова не меньшее значение, чем дипломатические осложнения.
Можно по-разному относиться к Милюкову в этот период, можно подчёркивать, вполне справедливо, недооценку и переоценку им факторов внешне- и внутриполитических, но нельзя сказать, что Милюков легкомысленно и недобросовестно отнёсся к своим обязанностям министра иностранных дел. Наоборот, он, скорее, даже слишком для того момента ушёл в своё ведомство. Нелёгкое бремя руководителя внешней политики, с которой Милюкову всё же впервые приходилось сталкиваться практическим образом и в таком объёме, требовало, конечно, незаурядного отношения к делу. Не погрешив в этом направлении, Милюков не мог, естественно, оставаться тем кадетским «папашей», каким он был всегда, то есть лидером, действительно патриархально вникавшим во все партийные детали.
С другой стороны, Некрасов, игравший в кадетской парламентской фракции роль подлидера и вождя «левых кадетов», относился к своим обязанностям министра путей сообщения совершенно иначе, чем Милюков к обязанностям главы дипломатического ведомства. Перебросив сразу же всё бремя технического руководства на одного молодого, только что кончившего Институт путей сообщения инженера, Некрасов с искусством специалиста ухаживал в это время своего министерства за дочерью видного кадета Д.С. Зернова, директора Технологического института, Верой Дмитриевной, которая незадолго до того закончила гимназию и летом 1917 г. стала его, Некрасова, женой (по счёту, если не ошибаюсь, третьей), при этом шаферами Некрасова были А.Ф. Керенский и М.И. Терещенко.
Каждый вечер в автомобиле Николая II Некрасов со своей невестой отправлялся на Стрелку, а после этих прогулок заезжал, несмотря на своё министерское положение, в известное литературно-художественно-артистическое кабаре «Привал комедиантов» и там в компании В.Д. развлекался самым простодушным образом до глубокой ночи. Однажды в этом кабаре произошёл скандал, вызвавший вмешательство милиции, и Некрасову пришлось назвать себя, дабы избежать неминуемых объяснений в участке. Это конфузное обстоятельство, не заключавшее в себе ничего случайного, так как Некрасов был завсегдатаем «Привала комедиантов», несколько охладило его симпатии к этому учреждению, и он стал выбирать для своих развлечений менее шумные места, чем упомянутое кабаре, так привлекавшее его, по-видимому, своим названием.
Как он относился к вверенному ему ведомству, видно из следующего. В обязанности министра путей сообщения входила, между прочим, рассылка распоряжений и указов Временного правительства по всей России. Некрасов не нашёл ничего лучшего, как поручить это серьёзное по революционным временам дело гимназистке 8-го класса, младшей сестре своей невесты Татьяне Дмитриевне Зерновой, дав в её распоряжение целую канцелярию и carte blanche в отношении использования в нужных случаях его имени и авторитета. Молодая администраторша, попавшая на этот пост в силу отношений Некрасова с её сестрой, имела настолько широкие полномочия, что сама изумлялась тому, что Временное правительство могло доверить ей столь важные обязанности, и открыто смеялась над Некрасовым в своей канцелярии.
Нечего и говорить, что постановка дела, которым сам Некрасов нисколько не интересовался, не могла отвечать своим задачам. Правда, эта канцелярия, имевшая всего четыре платных должности (два чиновника особых поручений при Т.Д. Зерновой, казначей и заведующий отправкой) при бесплатном труде самой Зерновой и студентов и курсисток, принадлежащих к студенческой кадетской группе, мало стоила Временному правительству, но дело не в этом, а в том, что рассылка всех распоряжений Временного правительства по всей стране (они рассылались этой канцелярией по всем железным дорогам, т.е. всем начальникам станций, волостным правлениям и т.д.), в самую гущу деревенского населения, в этот момент действительно имела огромное значение. Впоследствии, при уходе Некрасова из министерства путей сообщения, Т.Д. Зернова также ушла, и канцелярия попала уже обычным бюрократическим способом в состав одного из отделений министерства. Устроившись таким образом в том, что касалось исполнения его прямых обязанностей и не уклоняясь от всех приятных забот, связанных с его ролью жениха, Некрасов, конечно, имел гораздо больше возможностей, чем Милюков, заниматься чистой политикой и партийными делами.
Укажу на то, что П.Н. в самом начале своего министерства не хотел порывать связи с живым руководством партией, оставив за собой редакторство «Речи» (один из сотрудников «Речи» как-то телефонировал мне, прося что-то передать «вашему министру и нашему редактору»), и немедленно после получения министерской должности устроил даже в здании нашего министерства «кадетский раут» — были все видные кадеты с жёнами. Был, конечно, и Некрасов, который очень помогал Анне Сергеевне Милюковой, рассказывавшей о том, как ей пришлось отдавать визиты иностранным послам, занимать гостей. Тогда отношения между Милюковым и Некрасовым были прекрасные. Об этом я знаю от моего родственника П.П. Гронского, до 1917 г. примыкавшего к некрасовской группе левых кадетов в Государственной думе. В дальнейшем, как известно, эти отношения стали всё больше и больше портиться, и вина за это падала не на Милюкова.
Подробности той политической интриги, которую вёл Некрасов против Милюкова, подробности, говорящие не в пользу Некрасова, стали известны в кадетских кругах позже. Несомненно, Некрасов предал Милюкова, но это могло произойти только после того, как Милюков, увлёкшись новыми для него министерскими обязанностями, фактически перестал руководить кадетской партией, между тем как Некрасов даже из своих матримониальных обязанностей старался извлечь пользу для себя. Д.С. Зернов пользовался большим влиянием в петроградских кадетских кругах, и, не погрешив против истины, можно предположить, что в сватовстве Некрасова, в этом неравном браке был элемент политического расчёта, тем более что через год после свадьбы, имея уже ребёнка от Зерновой, Некрасов её бросил и совершенно порвал с Зерновыми, перейдя к большевикам.
Все эти обстоятельства достаточно ярко характеризуют Некрасова и показывают, с каким человеком Милюкову пришлось иметь дело. Но в момент ухода Милюкова роль Некрасова далеко не всем была ясна, и даже люди, близко знавшие Некрасова по Государственной думе, его фракционные товарищи долго не могли поверить в то, каким незаурядным интриганом оказался Некрасов, пользовавшийся в самом начале революции 1917 г. всеобщими симпатиями членов кадетской фракции и всегда имевший успех у дам. На фоне этих партийных и личных отношений те дипломатические осложнения и разноречия, которые при другой внутрипартийной обстановке, может быть, можно было бы безболезненно ликвидировать, оказались для Милюкова роковыми.
Дипломатические осложнения первого кризиса Временного правительства заключались в знаменитой ноте этого правительства, которая была подписана всеми его членами и в которой формулировалось общее отношение правительства к войне и союзникам. Нота эта, составленная в дипломатическом ведомстве (редактировал её Б.А. Татищев, начальник канцелярии министра и начальник I Политического отдела министерства) и одобренная Милюковым, была им представлена Временному правительству и принята с незначительными поправками редакционного характера. Смысл ноты заключался в том, что Россия обязывалась продолжать войну на прежних основаниях, то есть до благополучного исхода, и не стремиться к заключению сепаратного мира. О целях войны говорилось глухо, что Россия оставляет за собой все приобретённые ею по соглашениям с союзниками права, «связанные с благополучным исходом войны».
Ввиду того что эта нота Временного правительства должна была послужить декларацией правительства по внешней политике России, её предполагалось немедленно по вручении опубликовать. Имелось в виду успокоить широкие круги союзников и дать им уверенность в том, что революция ни в малейшей мере не ослабила желания России продолжать войну. Начавшиеся братания на Северо-Западном фронте ещё более усиливали потребность в такого рода дипломатической декларации. Тем не менее, ввиду той пропаганды против «аннексий и контрибуций», которая с первых же дней Февральской революции обнаружилась в Петроградском Совдепе, сохранение прежнего взгляда на цели войны надо было осторожно завуалировать, что и было сделано в вышеотмеченном пассаже ноты. Отправку этой ноты Милюков считал необходимой для, как он выражался, «дипломатической консолидации» Временного правительства. Это должен был быть ответ на случаи братаний на германском фронте, случаи, производившие, конечно, самое отвратительное впечатление на союзников. В то же время, как я уже отмечал раньше, Милюков не мог допустить мысли о том, чтобы Россия после революции отказалась от соглашений, с таким трудом заключённых с союзниками касательно нашей доли в послевоенном расчёте в случае победы. В этом отношении Милюков встречал полную поддержку всех близких к нему кадетов, за исключением разве Некрасова, который, правда, не решался ещё открыто, в особенности в кадетской среде, высказываться против этого взгляда Милюкова.
Когда, однако, на другой день после подписания всеми членами Временного правительства ноты в первоначальной её редакции с утра 18 апреля начались выступления Финляндского и Павловского полков, в полном порядке и во главе с офицерами дефилировавших по городу с лозунгами: «Долой Милюкова», «Долой войну», «Мир без аннексий и контрибуций» и т.п., я не без ужаса заметил в их рядах царских офицеров Павловского полка, моих знакомых, которые тоже шествовали с такими плакатами. В нашем министерстве, как и во всём городе, настроение стало крайне тревожным. Любопытно, что когда я в 12-м часу дня был с докладом у Нольде и, надеясь получить от него более свежие данные, обратился к нему с вопросом, что он думает о происходящем, то оказалось, что Нольде ничего не знал и сам же меня стал обо всём расспрашивать.
Нольде не столько поразили выступления войск, сколько то, что, по слухам, которыми в эти дни 18–20 апреля был полон город, Керенский будто бы стоял во главе субверсивного движения, направленного против Милюкова, и что причиной движения является милюковская нота. На это Нольде с широко открытыми глазами возразил мне: «Но ведь Керенский сам подписал эту ноту вместе с другими членами Временного правительства». В ответ я мог только рассказать ту версию, которая передавалась из уст в уста, отказываясь, конечно, утверждать, насколько она соответствует истине: Керенский, будто бы, подписав ноту в первоначальной редакции и узнав, что она встречает самую решительную оппозицию в Петроградском Совдепе, перешёл на сторону противников ноты. Утверждение Нольде о подписании ноты Керенским совершенно обнадёжило Милюкова, и Нольде, несомненно, отражал настроение ближайших сотрудников Милюкова, которые считали эту ноту успехом Милюкова.
Крайне смущённый, если не сказать потрясённый, тем, что услышал от меня, Нольде сейчас же пошёл к Нератову, чтобы узнать от него последние новости, но и Нератов ничего больше не мог прибавить. Никто в министерстве не знал более того, что знали в городе и что, конечно, было недостоверно. Милюкова в министерстве не было — он был с остальными членами Временного правительства на совещании в Мариинском дворце. Между тем из союзнических посольств стали поступать тревожные телефонные запросы, на которые Нератов, за отсутствием Милюкова, отвечал успокоительно, но крайне лаконично, говоря, что Временное правительство в настоящий момент заседает и обсуждает создавшееся положение. Не знаю, насколько эти слова подействовали, но телефонные звонки из посольств прекратились, может быть, потому, что посольства эти были лучше осведомлены, чем дипломатическое ведомство.
В 3–4 часа дня, после того как всё утро происходили военные демонстрации против Милюкова, появились первые демонстрации за Милюкова и Временное правительство. Как я узнал через несколько дней, инициатива этих последних демонстраций исходила от кадетского клуба на Французской набережной, который снарядил (и оплатил) несколько автомобилей, разъезжавших с плакатами, главным образом против «Ленина и компании», которым предлагалось ехать «обратно в Германию». Петроградские зеваки встретили эти автомобили, о происхождении которых никто не знал, с восторгом, и очень быстро перед Мариинским дворцом собралась многотысячная толпа с выражением лояльных чувств Милюкову и Временному правительству. Любопытно, что толпа состояла на 99% из штатских. Военных было очень мало и почти исключительно офицеры. Среди штатских преобладала буржуазная интеллигенция, рабочих совсем не было. Эта демонстрация напоминала прежние противоправительственные «студенческие» манифестации, где «народа» тоже было мало. Тем не менее подъём был большой.
Я был в этой толпе до конца, то есть до вечера, когда из Мариинского дворца к собравшимся стали выходить члены Временного правительства. Говорил сам Милюков, заявивший, что, когда он увидел надписи «Долой Милюкова», он испугался не за себя, а за Россию. Говорил и Шингарев, и звуки его обворожительного голоса доходили лучше до сердца слушателей, чем несколько резавшая ухо своей самоуверенностью речь Милюкова, слишком выдвигавшая на первый план личность самого П.Н. В толпе я видел много знакомых, были и чиновники нашего министерства, но при всём подъёме, который, несомненно, был, по сравнению с утренними антимилюковскими демонстрациями, чувствовалось уже определённо и там и здесь отсутствие «народа». Интеллигентский характер вечерних манифестаций, которые были не лишены пафоса (я видел сам, как толпа, узнав А.И. Гучкова, понесла его в кресле на руках), был налицо, и это означало, что на «улицу» Милюков не мог рассчитывать.
После успокоительных разъяснений, данных Милюковым толпе перед Мариинским дворцом, и после того, как непосредственная опасность военного переворота миновала, начался продолжавшийся две недели период переговоров Временного правительства с Совдепом и Комитетом Государственной думы, которые привели к уходу Милюкова. Должен сказать, что именно в эти дни, 18–20 апреля, я особенно остро, как никогда до этого, почувствовал всю бесплодность именно этих «переговоров», которые всё больше и больше принимали форму постоянных разговоров тех людей, которые не могут действовать. Уход Гучкова, торжественное собрание всех четырёх Государственных дум 27 апреля 1917 г., блестящая речь Маклакова относительно «войны и революции» — всё это не могло сгладить впечатления оторванности Временного правительства от жизни, от «улицы», оторванности, которая постоянно продолжала расти.
Укажу здесь, например, на то обстоятельство, что Временное правительство назначило военным комендантом Кронштадта члена Государственной думы В.Н. Пепеляева (впоследствии последнего премьера-министра Колчака, расстрелянного вместе с ним), который сделал доклад во Временном правительстве о необходимости искоренения «крамолы» в Кронштадте с расстрелом группы в несколько сотен матросов, не ручаясь в противном случае за безопасность Кронштадта. Массовый расстрел наиболее опасных частей Кронштадтского гарнизона, конечно, в этот момент, после антимилюковских выступлений в Петрограде и за два месяца до налёта кронштадтцев в июльские дни в Петрограде, произвёл бы надлежащий эффект, и пролитая кровь сотен бандитов спасла бы, может быть, Россию от дальнейших испытаний при условии опять-таки наличия твёрдого плана дальнейших действий.
Однако план Пепеляева был выслушан во Временном правительстве с выражением величайшего ужаса на лицах, и князь Г.Е. Львов замахал руками, заявив, что он скорее подаст в отставку, чем прольёт «братскую кровь». После этого Пепеляев подал в отставку и в течение года занимался подготовкой того, что впоследствии окрестили «белым движением». Мне приходилось говорить со многими лицами, имевшими самое непосредственное отношение к Временному правительству, и, ссылаясь на опыт французских революций 1789, 1848 и 1871 гг., убеждать именно в конце апреля — начале мая 1917 г. перейти от слов к делу и задушить большевистское движение в зародыше, и от всех, буквально от всех, даже от тех, кто потом стал главарями белого движения, я слышал неизменно одно и тоже — «братская кровь» и т.п.
В эти дни, от демонстраций 18–20 апреля до начала мая, когда совершился уход Милюкова, возможность его ухода была главной темой разговоров в министерстве иностранных дел. Самые близкие сотрудники Милюкова хранили молчание, за исключением одного — П.Б. Струве. Пётр Бернгардович, не игравший в деловом обороте министерства в то время видной роли, в эти дни проявил большое возбуждение. Может быть, «бюрократическая выучка» пришлась ему не по вкусу, может быть, в административной эквилибристике он не находил выхода для своих идеологических построений или ему было мало простора в качестве директора департамента при таком опытном начальстве, как Нольде, стоявшем как товарищ министра непосредственно над ним и, в сущности, умудрявшемся исполнять директорские обязанности за Струве, — во всяком случае, Струве со свойственной ему прямотой и искренностью в эти дни, предшествовавшие уходу Милюкова, громко и в присутствии чиновников, даже младших, говорил о том, что мы идём на всех парах к «сепаратному миру с Германией». Эти слова не могли, конечно, не производить надлежащего впечатления, но на чиновников они действовали гораздо меньше, чем на самого Нольде.
Нольде, который и раньше был очень хорош со Струве и который втиснул его нам в министерство, в эти дни находился совершенно под влиянием Струве и, смею думать, подал в отставку из-за Струве, так не похоже это было на самого Нольде. Нератов и другие самые высшие чины министерства, наоборот, прилагали искренние усилия, дабы придать спору, возникшему из-за «аннексий и контрибуций», такую дипломатическую форму, которая могла бы стать приемлемой для всего Временного правительства. Особенно старался в этом направлении А.М. Петряев, пытаясь до последней минуты найти такую примирительную форму, которая могла бы сохранить все права за Россией, и в то же время не уклоняться от вопроса о пересмотре целей войны.
У нас в ведомстве не могли не видеть, что, настаивая с упорством Милюкова на Константинополе, мы действительно могли дать повод думать, что война начата Россией исключительно из-за Константинополя, между тем как фактически причиной войны явилось нападение Австро-Венгрии на Сербию, что прежде всего придавало этой войне «освободительный» характер, а именно освобождения всего подъяремного западного славянства. Тщетно Петряев, который, как я указывал в моих записках касательно царского периода, занимался в начале войны славянским вопросом, предлагал Милюкову стать на эту идеологическую единственно правильную «освободительно-славянскую» позицию и предоставить решение вопроса о Константинополе послевоенному конгрессу в зависимости от исхода войны. Милюков непоколебимо стоял на своём, не желая уступать «демагогической волне».
Я помню, как в эти дни Петряев, заведовавший в то время Ближневосточным отделом, а следовательно, и константинопольским вопросом, горько жаловался окружающим, что Милюков продолжает упорствовать и не желает видеть ловушку, которую ему строят его враги. Милюков же, внутренне решив не уступать, всё меньше и меньше поддавался влиянию нашего ведомства и, видя настроение наших наиболее ответственных чинов, не желавших менять Милюкова, взгляды которого они уже знали, на нового, неизвестного человека, всё больше ориентировался на кадетские круги, непосредственно его окружавшие и готовые уже увенчать его лаврами мученика. Думаю, что и Струве оказал влияние на Милюкова, хотя, конечно, он мог только укрепить его в сознании, что это необходимо сделать, а Нольде он прямо в этом убедил.